Тысяча осеней Якоба де Зута

IX. Комната писаря де Зута в Высоком доме
Утро воскресенья, 15 сентября 1799 г.

Якоб, сняв половицу, вытаскивает из тайника фамильную Псалтирь и становится на колени в углу, где он молится каждую ночь. Прижимается носом к щели между корешком и обложкой, вдыхает сыроватый запах жилища домбуржского священника. Сразу вспоминаются воскресные утра, когда местные жители, бросая вызов ледяному январскому ветру, бредут по мощенной булыжником главной улице к церкви; пасхальные воскресенья, когда солнце греет бледные спины мальчишек, удравших бездельничать к заливу; осенние воскресенья, когда звонарь взбирается на колокольню и звон разносится над морем в густом тумане; воскресенья короткого зеландского лета, когда от модисток Мидделбурга присылают новые фасоны шляпок; и Троицын день, когда Якоб высказал дядюшке свою мысль: как один человек может быть пастором де Зутом из Домбурга, и в то же время «моим и Гертье дядей», и в то же время «маминым братом», так, мол, и Господь триедин: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Наградой ему стал единственный за всю жизнь поцелуй дядюшки – безмолвный и уважительный, вот сюда, в лоб.

«Когда я вернусь, пусть все они еще будут там», – тоскуя по дому, молится путешественник.

Объединенная Ост-Индская компания заявляет о своей приверженности Голландской реформатской церкви, но о духовном бытии своих служащих заботится мало. На Дэдзиме управляющий Ворстенбос, его помощник ван Клеф, Иво Ост, Гроте и Герритсзон тоже назвали бы себя сторонниками Голландской реформатской церкви, но японцы не позволяют отправлять христианские религиозные обряды. Капитан Лейси – представитель Англиканской церкви; Понке Ауэханд – лютеранин; Пит Барт и Кон Туми исповедуют католицизм. Туми в разговоре с Якобом как-то признался, что по воскресеньям устраивает для себя «Святую мессу своими грешными силами» и страшно боится умереть без покаяния. Доктор Маринус поминает Всевышнего Творца тем же тоном, каким говорит о Вольтере, Дидро, Гершеле и нескольких шотландских врачах: с восхищением, но без всякого священного трепета.

«Какому богу, – задумывается Якоб, – могла бы молиться японская акушерка?»

Якоб раскрывает книгу на Девяносто третьем псалме – его еще называют «Псалом о буре».

«Восшумели реки, Господи, – читает Якоб, – возвысили реки голос свой…»

Зеландец представляет себе Западную Шельду между Флиссингеном и Брескенсом.

«…Вздымают реки волны свои, слышен голос вод многих…»

Для Якоба все библейские бури – это шторма на Северном море, когда само солнце тонет в бушующей воде.

«…Дивны высокие волны морские; дивен в высях Небесных Господь…»

Якоб вспоминает руки Анны – ее живые, теплые руки. Он поглаживает пальцем застрявшую в обложке пулю и перелистывает страницы к Сто пятидесятому псалму.

«Восхваляйте Его звуками трубными! Восхваляйте Его на Псалтири и гуслях!»

Тонкие пальцы и раскосые глаза музыкантши, играющей на гуслях, – это пальцы и глаза барышни Аибагавы.

«Восхваляйте Его на тимпане и хором, восхваляйте Его на струнах и трубами!»

У плясуньи царя Давида, танцующей под звуки тимпанов, обожжена щека.

* * *

Под навесом возле Гильдии дожидается переводчик Мотоги с запавшими глазами. Он замечает Якоба и Хандзабуро, только когда те оказываются прямо перед ним.

– А, де Зут-сан… Мы бояться, вызов без предупреждений причинять большой неудобство.

– Никаких неудобств, господин Мотоги. – Якоб отвечает на поклон. – Это честь для меня…

Кули роняет ящик с камфорой и получает за это пинок от торговца.

– …Господин Ворстенбос отпустил меня на все утро, если понадобится.

Войдя в здание, они снимают обувь.

Пол во внутренних помещениях приподнят примерно до уровня колена. Якоб проходит в просторную контору, где никогда еще не бывал. Столы расставлены рядами, как в классной комнате. За ними сидят шесть человек: переводчики первого ранга Исохати и Кобаяси; переводчики второго ранга – Нарадзакэ с изрытым оспинами лицом и обаятельный лукавый Намура; Гото – переводчик третьего ранга, сегодня он будет выступать в качестве писца; и незнакомец с задумчивым взглядом, который назвался Маэно, врачом. Он благодарит Якоба за позволение присутствовать, «чтобы вы излечить мой больной голландский язык». Хандзабуро садится в уголке и притворяется, будто внимательно слушает. Кобаяси всячески старается показать, что не держит зла за тот случай с веерами из павлиньих перьев, и представляет всем Якоба как «секретаря де Зут из Зеландии» и «человека изрядной учености».

Человек изрядной учености уверяет, что хвалы незаслуженны, и все восхищаются его скромностью.

Мотоги рассказывает, что переводчикам по ходу работы время от времени попадаются слова неясного значения; Якоба пригласили, чтобы он их растолковал. Обычно эти неофициальные занятия ведет доктор Маринус, но сегодня он занят и в качестве возможной замены назвал господина де Зута.

У каждого переводчика приготовлен список слов, не поддающихся разгадке даже общими силами Гильдии. Слова зачитывают вслух, а Якоб их объясняет, как умеет, помогая себе жестами, приводит примеры и подбирает синонимы. Переводчики обсуждают, какой японский эквивалент годится в каждом случае, иногда проверяют выбранное слово на Якобе, пока все не останутся довольны. С простыми словами, такими как «истощенный», «обилие» и «селитра», справляются быстро. Сложнее с абстрактными понятиями, как «подобие», «фикция», «параллакс». Минут по десять-пятнадцать уходит на слова, для которых не существует аналога в японском языке: «приватный», «ипохондрия» или, к примеру, выражение «заслуживать чего-либо». То же самое с терминами, требующими специальных знаний: «ганзейский», «нервные окончания», «сослагательное наклонение». Как замечает Якоб, в тех случаях, когда голландский студент сказал бы: «Я не понимаю», переводчики-японцы молча опускают глаза, так что учителю приходится самому догадываться, насколько слушатели поняли его объяснения.

Два часа пролетают как один, зато изматывают как все четыре. Якоб искренне благодарен за короткий перерыв и чашку зеленого чая. Хандзабуро без всяких объяснений куда-то убрел. После перерыва Нарадзакэ спрашивает, чем «он поехал в Эдо» отличается от «он съездил в Эдо»; доктор Маэно хочет знать, в какой ситуации нужно использовать фразу «он от этого не переломится»; а Намура интересуется точными значениями выражений «если вы видите», «если бы вы видели» и «видели бы вы». Якоб радуется, что в школе нудно и добросовестно зубрил грамматику. Последним сегодня вопросы задает Кобаяси.

– Пожалуста, господин де Зут, объяснить это слово: «последствия».

– Результаты. То, что происходит по причине какого-то действия. Если я трачу много денег, последствия: стану бедным. Если я слишком много ем, последствия, – он жестами показывает раздутое пузо, – стану толстым.

Кобаяси спрашивает о выражении «средь бела дня».

– Все слова понимать, но смысл неясный. Можно сказать: «Я приходить в гости к мой добрый друг господин Танака средь бела дня»? Я думать, наверное, нет…

Якоб разъясняет: в этом выражении подразумевается, что речь идет о преступлении.

– Особенно если преступник, злодей, совсем не раскаивается и не боится, что его поймают. «Моего доброго друга господина Мотоги ограбили средь бела дня».

– У господин Ворстенбос, – предлагает свой вариант Кобаяси, – украли чайник средь бела дня?

– Пример подходящий, – соглашается Якоб, а про себя радуется, что управляющий Ворстенбос не присутствует на уроке.

– Следующее слово, может быть, простое, – продолжает Кобаяси. – «Немощный».

– Противоположные слова: «мощный», «сильный». То есть «немощный» – значит «слабый».

– Лев сильный, а мышь немощный, – предлагает пример доктор Маэно.

Кобаяси, кивнув, заглядывает в список:

– Следующий: «в блаженном неведении».

– Когда человек не знает о какой-то беде. Пока он не знает, он «в блаженстве», то есть всем доволен. А когда узнает, ему становится плохо, он несчастлив.

– Муж «в блаженном неведении», что его жена любить другой? – предполагает Хори.

– Верно, господин Хори. – Якоб улыбается, вытягивая занемевшие ноги.

– Последний слово, – говорит Кобаяси. – Из юридический книга: «за отсутствием неопровержимых доказательств».

Не успевает Якоб раскрыть рот, как в дверях появляется суровый комендант Косуги, таща за собой дрожащего Хандзабуро. Косуги извиняется за вторжение и немедля разражается потоком слов. Якоб с растущей тревогой различает среди них свое имя и имя Хандзабуро. В какой-то – видимо, наиболее драматический – момент все переводчики дружно ахают и таращат глаза на растерянного голландца. Несколько раз повторяется слово доробо, что значит «вор». Мотоги о чем-то переспрашивает коменданта и громко объявляет:

– Господин де Зут, комендант Косуги приносить дурные вести. Воры посетить Высокий дом.

– Что? – лепечет Якоб. – Когда? Как они туда проникли? Зачем?!

– Ваш личный переводчик думать: «в этот час», – отвечает Мотоги.

– Что украли? – спрашивает Якоб, обращаясь к Хандзабуро, явно опасающегося, как бы не обвинили его. – Что там можно украсть?!

На лестнице в Высоком доме не так темно, как обычно: дверь на втором этаже, ведущую в комнату Якоба, сняли с петель. Войдя к себе, он убеждается, что и с сундуком обошлись точно так же. Крышка и стенки сундука продырявлены долотом, – видимо, воры искали потайные отделения. Больно видеть рассыпанные по полу бесценные тома и альбомы для набросков. Якоб бросается их поднимать. Переводчик Гото помогает ему и спрашивает:

– Книги пропасть?

– Не могу сказать с уверенностью, пока все не соберу, – отвечает Якоб.

«Но Псалтирь при всех проверить невозможно, – думает он про себя. – Сначала нужно остаться одному».

А это, судя по всему, случится не скоро. Пока Якоб подбирает свои немногочисленные пожитки, приходят Ворстенбос, ван Клеф и Петер Фишер. В тесную комнатку набились уже больше десятка человек.

– Сначала мой чайник, – возмущается Ворстенбос, – а теперь еще новое безобразное происшествие!

– Мы приложить все усилия, – клятвенно заверяет Кобаяси, – чтобы найти воры!

– Де Зут, а где во время кражи был ваш личный переводчик? – спрашивает Петер Фишер.

Мотоги переводит этот вопрос для Хандзабуро. Тот что-то испуганно отвечает.

– Он уходить на берег на один час, – объясняет Мотоги. – Навестить сильно больная матушка.

Фишер насмешливо фыркает:

– Я знаю, с кого я бы начал расследование!

– Что именно пропало? – спрашивает ван Клеф.

– К счастью, оставшаяся ртуть – возможно, за ней и охотились воры – хранится в пакгаузе Эйк под тремя замками. Карманные часы у меня были при себе, так же как и очки, хвала Господу. Поэтому на первый взгляд кажется, ничего не пропало…

– Боже всемилостивый! – Ворстенбос набрасывается на Кобаяси. – Мало нас во время обычной торговли грабит ваше правительство, чтобы еще снова и снова к нам врывались похитители? Явитесь через час в Длинный зал, я продиктую официальную жалобу в городскую управу и приложу к ней полный перечень украденного…

– Готово. – Кон Туми, приладив дверь на место, переходит на невнятную ирландско-английскую речь. – Если эти засранцы хреновы опять сунутся, пусть стену к хренам ломают!

– Кто такие «ранцы реновы»? – спрашивает Якоб, подметая опилки.

Плотник стучит по притолоке:

– Сундук завтра налажу, будет как новенький. Вот же свинство, скажите? И средь бела дня!

– Руки-ноги на месте, и то хорошо. – Якоб еле жив от беспокойства за Псалтирь.

«Если воры ее забрали, могут додуматься и до шантажа».

– Вот это правильно, – одобряет Туми, заворачивая инструменты в клеенку. – Пока, за обедом увидимся!

Ирландец уходит, а Якоб, закрыв дверь на щеколду, сдвигает с места кровать…

«Неужели это Гроте заказал ограбление, в отместку за женьшень?»

Якоб поднимает половицу и, улегшись на живот, тянется за обернутой в мешковину книгой.

Пальцы нащупывают Псалтирь, и от облегчения перехватывает горло. «Хранит Господь любящих Его». Якоб укладывает доску на место и садится на кровать. Он в безопасности, Огава в безопасности. Почему же такое чувство, что он упустил нечто очень важное? «Так иногда чувствуешь, что в бухгалтерской книге скрывается ложь или ошибка, хотя общий итог вроде бы сходится…»

По ту сторону площади Флага начинают стучать молотки. Плотники сегодня припозднились.

«Разгадка прячется на самом виду, – мыслит Якоб. – Средь бела дня». И вдруг правда обрушивается на него, словно груда камней: вопросы Кобаяси по сути – замаскированная похвальба. А взлом – шифрованное послание. «Ты посмел перейти мне дорогу, и вот последствия, они совершаются средь бела дня, пока ты пребываешь в блаженном неведении. Ты немощен против меня, ничем не можешь ответить, ведь найти неопровержимые доказательства тебе не удастся». Кобаяси намекал, что ограбление – его рук дело, и в то же время сам оказался вне подозрений: ведь во время совершения кражи он был на глазах у ограбленного! Если Якоб сообщит властям о зашифрованных намеках, его примут за сумасшедшего.

Жара понемногу спадает. Шум за окном затих. Тошнота подступает к горлу.

«Он хочет отомстить, это да, – рассуждает Якоб, – но чтобы позлорадствовать, нужна ценная добыча».

Что еще компрометирующего, кроме Псалтири, можно у него украсть?

Жара наваливается вновь. Грохот на улице возобновляется с новой силой. Отчаянно болит голова.

«Последние рисунки в альбоме, – догадывается он, – у меня под подушкой…»

Весь дрожа, Якоб сбрасывает подушку с кровати, хватает альбом, трясущимися руками дергает завязки, раскрывает сразу в конце и давится вдохом. Перед глазами – зубчатый край неровно оторванной страницы. Здесь были наброски лица, рук и глаз барышни Аибагавы. Сейчас Кобаяси, совсем недалеко отсюда, со злобным торжеством рассматривает эти изображения…

Якоб зажмуривается, но только отчетливей видит ужасную картину.

«Пусть это будет неправда», – молится Якоб, однако на этот раз молитва, скорее всего, остается без ответа.

Слышно, как внизу открывается дверь. Кто-то медленно поднимается по лестнице.

Такая удивительная редкость, как визит Маринуса, едва ли способна поцарапать алмазные грани секретарского горя. «Что, если ей запретят учиться на Дэдзиме?»

По двери стучит увесистая трость.

– Домбуржец!

– Доктор, с меня на сегодня, пожалуй, хватит незваных гостей.

– Открывайте сейчас же, вы, деревенский дурачок!

Проще открыть.

– Поглумиться пришли?

Маринус окидывает комнату взглядом и, присев на подоконник, смотрит в отчасти застекленное, отчасти затянутое бумагой окно. Распускает и снова завязывает шнурок, стягивающий его пышную седую шевелюру.

– Что украли?

– Ничего… – Он вспоминает ложь Ворстенбоса. – Ничего ценного.

– В случае ограбления, – Маринус покашливает, – я прописываю курс бильярда.

– Доктор, вот уж бильярдом, – отвечает Якоб торжественно, – я сегодня заниматься совершенно не намерен.

* * *

Под ударом кия шар Якоба пролетает через весь бильярдный стол и, отразившись от бортика, замирает в двух дюймах от противоположного края – на ладонь ближе, чем шар Маринуса.

– Доктор, за вами первый удар. До скольких очков играем?

– Когда мы играли с Хеммеем, назначали предел в пятьсот одно очко.

Элатту выжимает лимон в стаканы матового стекла; в воздухе разливается благоухание. По бильярдной в Садовом доме гуляет ветерок.

Маринус, весь сосредоточенный, готовится к первому удару…

«С чего вдруг такая доброта?» – недоумевает Якоб.

…Доктор не рассчитал удар и попал по красному шару, а не по битку Якоба.

Якоб с легкостью забирает оба шара – и свой, и красный.

– Я запишу счет?

– Вы же у нас бухгалтер, вам и книги в руки. Элатту, свободен на сегодня.

Элатту, поблагодарив хозяина, исчезает. Секретарь проводит быструю серию ударов, и количество набранных им очков достигает пятидесяти. Глухой стук бильярдных шаров успокаивает взволнованные нервы. «Потрясение из-за грабежа сбило меня с толку, – уговаривает он сам себя. – Не поставят же в вину барышне Аибагаве, что ее нарисовал чужестранец – даже здесь это не может считаться преступлением. Она ведь не позировала мне тайком».

Набрав шестьдесят очков, Якоб уступает место у стола Маринусу, думая про себя: «Один-единственный листок с набросками вовсе не доказывает, что я увлечен этой девушкой».

К его удивлению, доктор оказывается весьма посредственным игроком.

«Да и не подходит здесь это слово – увлечен», – мысленно поправляет себя Якоб.

– Доктор, когда корабль уходит в Батавию, время здесь, должно быть, тянется очень медленно?

– По большей части – да. Люди ищут утешения в выпивке, курении, интригах, ненависти к местным жителям и в прелюбодеяниях. Я же, со своей стороны… – он промахивается по совсем легкому шару, – предпочитаю занятия ботаникой, свои исследования, общение со студиозусами и, конечно, клавесин.

Якоб натирает мелом кий.

– Как поживают сонаты Скарлатти?

Маринус садится на мягкую банкетку.

– Напрашиваемся на благодарность?

– Что вы, доктор, ни в коем случае. Если не ошибаюсь, вы приняты в здешнюю академию наук?

– Сирандо? К сожалению, правительство ее не поддерживает. В Эдо заправляют «патриоты», они ко всему иностранному относятся с подозрением, поэтому официально мы – всего лишь частная школа, одна из многих. Неофициально мы – семинария для рангакуся, то есть тех, кто изучает европейские науки и искусства. Директор, Оцуки Мондзюро, имеет кое-какое влияние на городскую управу, и благодаря ему я каждый месяц получаю приглашение.

– А доктор Аибагава… – Якоб издали пробивает по красному шару, – тоже член академии?

Маринус многозначительно смотрит на секретаря.

– Доктор, я спрашиваю просто из праздного любопытства.

– Доктор Аибагава очень любит астрономию. Он приходит на все заседания, когда здоровье позволяет. Знаете, он первым в Японии увидел открытую Гершелем новую планету в европейский телескоп, доставленный сюда за сумасшедшие деньги. Мы с ним, собственно, больше обсуждаем оптику, а не медицину.

Якоб возвращает красный шар на стартовую черту, размышляя про себя, как не дать доктору сменить тему.

– После смерти жены и сыновей, – продолжает Маринус, – доктор Аибагава женился на женщине моложе себя. Она вдова, и ее сын должен был тоже заняться голландской медициной, чтобы продолжить дело отчима. Увы, молодой человек оказался никчемным бездельником.

– А барышня Аибагава… – Якоб нацеливается на трудный шар. – Ей тоже разрешено посещать занятия в Сирандо?

– Вы ведь понимаете, закон против вас. Ваше ухаживание обречено.

– Закон… – Пробитый шар еще долго подскакивает в сетке. – Закон запрещает докторской дочке стать женой иностранца?

– Я говорю не о законодательном уложении, а о более реальных вещах. Существуют правила non si fa^[15].

– То есть вы хотите сказать, что барышня Аибагава не посещает Сирандо?

– Напротив, она там ведет записи в качестве секретаря. Но я все пытаюсь вам объяснить… – Маринус отправляет уязвимый красный шар в лузу, но биток не откатывается назад. – Женщины ее сословия не живут с иностранцами на Дэдзиме. Даже если бы она вдруг ответила на ваши нежные чувства, какой порядочный человек возьмет в жены девушку, которую трогал рыжеволосый демон? Если вы ее и правда любите, докажите свою преданность – не ищите с нею встречи.

«Он прав», – думает Якоб и тут же спрашивает:

– Можно мне побывать с вами в Сирандо?

– Безусловно нет. – Маринус делает попытку загнать в лузу оба битка – свой и Якоба, – но терпит неудачу.

«Стало быть, у его внезапного мягкосердечия есть свои границы», – понимает Якоб.

– Вы не ученый, – объясняет доктор. – А я вам не сводник.

– Разве это справедливо – осуждать тех, кому не досталось такого же, как вам, образования, за пьянство, курение и всяческий разгул… – Якоб отправляет в лузу биток Маринуса, – в то время как вы отказываетесь помочь им совершенствоваться?

– Я не просветительское общество. И образование свое заработал тяжелым трудом.

За окном то ли Купидон, то ли Филандер наигрывает мелодию на виоле да гамба.

Козы с собакой воинственно облаивают и обблеивают друг друга.

– Вы рассказывали, что делали ставки, когда играли с господином Хеммеем… – Якоб промахивается по шару.

– Неужто вы предлагаете азартную игру в день субботний? – шутливо ужасается доктор.

– Если я первым наберу пятьсот одно очко, позволите мне один раз сопровождать вас в Сирандо?

Маринус, прицеливаясь по шару, смотрит на Якоба с сомнением:

– А что я получу, если выиграю?

«Он не отвергает с ходу мою ставку», – отмечает Якоб.

– Назовите, что вы хотите!

– Будете шесть часов работать у меня на огороде. Передайте мостик, пожалуйста!

– Что касается вашего вопроса… – Маринус тщательно примеривается к следующему удару. – Можно считать, что я осознал себя в этой жизни дождливым летом тысяча семьсот пятьдесят седьмого в некой мансарде в Гарлеме. Было мне шесть лет, и я только что побывал на пороге смерти, переболев лихорадкой, которая унесла на тот свет всю мою семью торговцев тканями.

«И вы тоже», – думает Якоб.

– Я не знал. Простите…

– Мы живем в юдоли слез. Родственники передавали меня друг другу по цепочке, точно фальшивую монету. Все они рассчитывали получить свою долю наследства, а наследство целиком ушло на уплату долгов. Я после болезни… – он похлопывает себя по искалеченной ноге, – представлял собой малообещающее вложение капитала. Последний родич, какой-то четвероюродный дедушка по имени Корнелис, объявил мне, что у меня один глаз косит, а другой наводит порчу, и отвез меня в Лейден, где и оставил на пороге какого-то дома на берегу канала. Пообещал, что меня возьмет к себе моя, «так сказать, тетушка» Лидевейде, а сам шмыгнул прочь, как крыса в сточную трубу. Делать нечего, я позвонил в звонок. Дверь никто не открыл. Хромать за дядюшкой Корнелисом смысла не было. Так я и сидел на ступеньках…

Маринус промахивается одновременно по красному шару и по битку Якоба.

– В конце концов добродушный стражник… – Маринус одним глотком осушает стакан с лимонным соком, – пригрозил выпороть меня за бродяжничество. Я стал уверять, что не бродяга, но, поскольку я был одет в обноски своих кузенов, стражник остался глух к моим оправданиям. Я долго ходил взад-вперед вдоль канала Рапенбург, просто чтобы согреться… – Маринус смотрит на дальний берег залива, где обитают китайские купцы. – День был пасмурный, безрадостный, выматывающий душу. На меня глазели продавцы каштанов и уличные мальчишки, почуявшие добычу, а на том берегу канала клены роняли листья, как женщина роняет клочки разорванного письма… Домбуржец, вы будете бить или нет?

Якобу удается дуплет: двенадцать очков.

– Когда вернулся к тому же дому, огни в окнах так и не горели. Я позвонил в звонок, моля о помощи всех известных мне богов. Старуха-служанка распахнула дверь, клянясь, что будь она хозяйкой, прогнала бы меня с глаз долой без разговоров, ибо опаздывать грешно, такое у нее мнение. Но раз уж она – не хозяйка, Клаас впустит меня через сад позади дома, хотя мне полагалось бы идти через черный ход, предназначенный для торговцев. И она захлопнула дверь. Я спустился с крыльца к черному ходу, постучал, и все тот же цербер в юбке, заметив, что я опираюсь на палку, провел меня по обшарпанному коридору в дивной красоты сад. Ваша очередь, бейте, не то мы здесь до ночи провозимся.

Якоб отправляет оба битка в лузу. При этом красный шар занимает весьма удобную позицию.

– Из-за кустов сирени появился старик-садовник и велел мне показать руки. Очень удивился, спросил, проработал ли я хоть один день садовником в своей жизни. Я ответил – нет. «Пусть сад решает», – сказал Клаас и больше за весь день почти не проронил ни слова. Мы смешивали листья граба с конским навозом, посыпали опилками грядки с розами, сгребали листья в небольшом яблоневом саду… Для меня это были первые приятные часы за очень долгое время. Мы развели костер из сухих листьев и пекли в нем картошку. На ручку моей – уже моей! – лопаты села малиновка и запела свою песенку. – Маринус насвистывает, подражая щебетанию малиновки. – Когда уже начало темнеть, в сад вышла пожилая дама в капоте, с коротко остриженными седыми волосами. Она сказала: «Я – Лидевейде Мостарт, а ты кто такой?» Оказывается, она только что узнала, что настоящий мальчишка – помощник садовника, которого сегодня ждали, сломал ногу. Я объяснил, кто я, и рассказал про дядюшку Корнелиса…

Якоб набрал уже сто пятьдесят очков. После неудачного удара очередь переходит к доктору Маринусу.

Раб Сьяко в саду очищает от тлей листья салата.

Маринус, выглянув из окна, что-то бегло говорит ему по-малайски. Сьяко отвечает, и Маринус, посмеиваясь, возвращается к игре.

– Как выяснилось, моя матушка приходилась троюродной сестрой Лидевейде Мостарт, с которой никогда не встречалась. Абигайль, старуха-служанка, громко пыхтела, фыркала и уверяла, что любой принял бы меня за мальчишку-слугу, таким оборванцем я к ним явился. Клаас заявил, что у меня задатки прекрасного садовника, и с тем удалился в сарай. Я попросил госпожу Мостарт позволить мне остаться и помогать Клаасу. Она мне ответила, что не госпожа, а барышня, однако я должен звать ее тетей, и повела меня в дом, знакомиться с Элизабет. Меня накормили укропным супом и засыпали вопросами. Утром мне сообщили, что я могу остаться и жить здесь так долго, как пожелаю. Старую мою одежду принесли в жертву божеству, живущему в камине.

Среди сосен заливаются цикады – словно жир шкворчит на сковородке.

Маринус промахивается по боковой лузе и нечаянно отправляет в сетку собственный биток.

– Не повезло, – сочувственно замечает Якоб, добавляя к своему счету очки за ошибку соперника.

– В бильярде ничего не зависит от везения, только от мастерства. Так вот, в Лейдене книгочеи – не редкость, но те, кому чтение прибавило ума, – такая же диковина, как и в других краях. Такими были тетушки Лидевейде и Элизабет – они с жадностью поглощали книжную премудрость. Лидевейде в молодости, что называется, «была связана со сценой» в Вене и Неаполе, а Элизабет в наше время назвали бы «синим чулком». Дом их был истинной сокровищницей книг. Мне доверили ключи от этого печатного сада. Кроме того, Лидевейде учила меня игре на клавесине, Элизабет – французскому и шведскому, а садовник Клаас стал моим первым, невероятно знающим, хоть и неграмотным учителем ботаники. Вдобавок друзья моей тетушки были в числе самых свободомыслящих людей Лейдена – иначе говоря, «своего времени». Так наступила для меня персональная эпоха Просвещения. По сей день благословляю дядюшку Корнелиса за то, что оставил меня на том пороге.

Якоб три или четыре раза подряд загоняет в лузу поочередно красный шар и биток Маринуса.

На зеленое сукно бильярдного стола приземляется пушинка одуванчика.

– Род Taraxacum, семейство Asteraceae. – Отцепив пушинку, Маринус пускает ее в новый полет за окно. – Но одной эрудицией сыт не будешь. Тетушки мои кое-как сводили концы с концами в рамках скудного ежегодного дохода, и потому, когда я повзрослел, было решено, что я стану изучать медицину для поддержания своих научных изысканий. Мне удалось поступить в медицинскую школу в Швеции, в городе Упсала. Выбор, конечно, не случайный: в отрочестве я немало долгих недель провел, штудируя Species Plantarum и Systema Naturae, а когда оказался в Упсале, немедленно стал учеником знаменитого профессора Линнея.

– Мой дядя говорит, – Якоб прихлопывает муху, – что он один из величайших людей нашего времени.

– Великие люди – существа сложные. В самом деле, классификация Линнея – основа ботаники, но он же утверждал, будто ласточки зимой впадают в спячку на дне озер, в Патагонии обитают великаны ростом в двенадцать футов, а готтентоты – монорхиды, у каждого только одно яичко. На самом деле – два, я проверял. Его девиз был: «Deus craevit, Linnaeus disposuit»^[16], а кто не согласен – еретик и должен быть уничтожен. Впрочем, Линней оказал прямое влияние на мою судьбу, когда посоветовал для получения профессорского звания отправиться в путешествие на Восток, одним из его «апостолов», – собрать сведения о флоре Индии и попытаться проникнуть в Японию.

– Доктор, вам ведь почти пятьдесят?

– Последний урок Линнея, хоть он сам и не подозревал об этом, таков: профессорство губительно для философа. Конечно, я несколько тщеславен и мечтаю, что когда-нибудь моя Flora Japonica^[17] будет опубликована, в качестве бескорыстного вклада в общую копилку знаний человечества, но ученая должность в Лейдене, Упсале или Кембридже меня нисколько не манит. В этой жизни сердце мое принадлежит Востоку. В Нагасаки я уже третий год, и работы хватит еще на три, а то и шесть. Когда мы отправляемся с посольством ко двору, я наблюдаю пейзажи, каких не видел ни один европейский ботаник. Мои студиозусы – любознательные молодые люди… и одна барышня. В гости ко мне приезжают здешние ученые и привозят образцы растений из самых отдаленных уголков Империи.

– Но разве вы не боитесь, что так и умрете здесь, вдали от…

– Все мы когда-нибудь умрем, Домбуржец. Какой счет?

– У вас, доктор, девяносто одно очко, против моих трехсот шести.

– А давайте увеличим решающий счет до тысячи очков и удвоим ставки?

– Вы обещаете дважды взять меня с собой в Академию Сирандо?

«Когда барышня Аибагава увидит меня там, – думает Якоб, – я предстану перед ней в новом свете».

– Если вы готовы в течение двенадцати часов закапывать конский навоз в землю на свекольных грядках.

– Отлично, доктор! – Секретарь уже прикидывает, не одолжит ли ему ван Клеф искусного в шитье Веха, заштопать кружевной воротник на его лучшей сорочке. – Я принимаю ваши условия!