Костяные часы

К трем часам дня от жары скукоживается голова. Я никогда в жизни столько не ходила. Как назло, нигде нет ни магазина, ни дома, где можно попросить стакан воды. И тут на краю причала замечаю женскую фигурку; тетка рыбачит, так вписавшись в угол причала, что ее почти не видно. До нее еще далеко, камнем не докинешь, но видно, как она берет фляжку, что-то наливает оттуда в кружку и пьет. Обычно я бы этого не сделала, но жажда непереносима, и я шагаю по деревянному причалу прямо к этой тетке, нарочно топая ногами, чтобы она не испугалась моего появления.

– Простите, пожалуйста, вы не дадите мне напиться? Хоть капельку глотнуть, очень вас прошу!

Она даже не оборачивается:

– Холодный чай будешь? – Голос хрипловатый, из каких-то жарких стран.

– Еще бы! Это просто замечательно! Спасибо. Я не привередливая.

– Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.

Наливаю себе полную кружку, не думая о микробах и прочей заразе. На обычный чай не похоже, но ничего столь же освежающего я в жизни не пила; с наслаждением отхлебываю прохладную терпкую жидкость, полощу глотком пересохший рот, внимательно разглядываю мою спасительницу. Маленькие слоновьи глазки на морщинистом старушечьем лице; коротко остриженные седые волосы; несвежая рубаха-сафари; кожаная шляпа с широкими полями, которая выглядит так, будто ей лет сто.

– Нравится? – спрашивает старуха.

– Да, – говорю я, – просто отлично! А на вкус как трава.

– Это зеленый чай. Хорошо, что ты не привередливая.

– С каких это пор чай стал зеленым?

– С тех пор, как стали зелеными листья на чайных кустах.

Рыба плещет хвостом. Я вижу всплеск, но не пойму, где сама рыба.

– Много сегодня наловили?

Помолчав, она отвечает:

– Пять окуней. Одна форель. В жару плохо клюет.

Рядом нет ни ведерка, ни другой посудины.

– И где же рыба?

На старую кожаную шляпу садится пчела.

– Я всех отпустила.

– Зачем же вы ловите рыбу, если она вам не нужна?

Секунды проходят в молчании.

– Чтобы разговор поддержать.

Озираюсь: узенькая протоптанная тропинка, заросшее сорняками поле, чахлый лесок и старая, еле заметная дорога. Да старуха просто придуривается!

– Здесь же никого нет.

Пчела чувствует себя прекрасно, не двигается, даже когда старуха начинает выбирать леску. Я на всякий случай отхожу в сторонку. Старуха проверяет нетронутую наживку на крючке. Капли воды падают на пересохшие доски причала. Река лижет берег, плещет у деревянных подпор. Старуха, по-прежнему не вставая, ловким движением руки забрасывает леску с грузилом подальше, катушка негромко жужжит, грузило уходит под воду точно там же, где раньше. По воде разбегаются легкие круги. Вокруг полный штиль…

А затем старуха делает нечто совсем уж странное – достает из кармана кусок мела и пишет на доске у ног: «МОЕ». На соседней доске выводит: «ДЛИННОЕ». А на третьей – «ИМЯ». Потом прячет мелок и снова берется за леску.

Я жду объяснений, но старуха молчит.

– Это вы о чем?

– Что значит «о чем»?

– Ну вот, вы только что написали…

– Это инструкция.

– Для кого?

– Для того, кто появится здесь через много лет.

– Но ведь это же мел! Его смоет!

– С пристани смоет, да. Но не из твоей памяти.

Ага, у бабуси совсем крыша поехала. Но я молчу, конечно, – очень хочется еще зеленого чая.

– Допивай, раз хочешь, – говорит она, будто прочитав мои мысли. – Магазина по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчишкой не доберетесь до Оллхэллоус-он-Си…

– Большое вам спасибо. – Я наливаю себе полную кружку. – А вы точно больше не хотите? Там ведь ничего не осталось.

– Услуга за услугу, – отвечает она и глядит на меня зорко, как профессиональный снайпер. – Возможно, мне понадобится приют.

Приют? Какой еще приют? Для душевнобольных?

– Я что-то не понимаю…

– Мне нужно убежище. Схрон. Особенно если Первая Миссия провалится, как ей и суждено.

Да, нелегко с психами!

– Но мне всего пятнадцать лет, – говорю я. – И у меня нет ни приюта, ни… э-э-э… схрона. Уж простите, но…

– Ты идеально подходишь. Неожиданная. Значит, я тебе чай, а ты мне убежище. Ну что, договорились?

Да, папа прав: от пьянчуги легче отделаться, если сначала с ним во всем соглашаться, а потом отправить его куда-нибудь, пусть проспится. А может, психи вроде пьяниц, которые никогда не трезвеют?

– Ладно.

Она кивает, а я продолжаю пить чай, пока сквозь тонкое дно пластмассовой кружки не начинает просвечивать солнце.

Старая карга глядит куда-то вдаль:

– Спасибо тебе, Холли.

Ну, я тоже ее благодарю, отхожу на пару шагов, но потом останавливаюсь и возвращаюсь к ней.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

Не оборачиваясь, она спрашивает:

– А каким именем меня крестили?

Что за дурацкая игра!

– Эстер Литтл.

– Ну а ты откуда знаешь, как меня зовут?

– Но вы же… только что мне сказали.

Сказала ли? Наверное, да.

– Значит, договорились.

И больше Эстер Литтл не произносит ни слова.

К четырем часам дня выхожу на усыпанный галькой пляж, от которого в речную даль тянется нечто вроде деревянного волнореза. Снимаю «мартенсы». На большом пальце темнеет здоровенная водяная мозоль, похожая на раздавленную ежевичину. Мням-ням! Вытаскиваю из сумки альбом «Fear of Music», закатываю джинсы повыше, забредаю по колено в воду. В извилистой ленте реки вода прохладная, будто из-под крана; солнце еще припекает, но уже не так сильно, как на причале, где удит рыбу сумасшедшая старуха. Изо всех сил размахиваюсь, швыряю альбом, будто фрисби, как можно дальше. Особой аэродинамичностью он не отличается: взлетает вверх, пластинка выскальзывает из конверта и шлепается в реку. Черная обложка падает раненой птицей, ложится на поверхность воды. Слезы ручьем льются из и без того зареванных глаз, и я представляю, как бреду по воде туда, где, медленно вращаясь, пластинка опускается к речному дну, резко уходящему вниз, а я все шагаю и шагаю среди форелей и окуней, ржавых велосипедов, костей пиратов-утопленников, сбитых немецких самолетов, выброшенных за ненадобностью обручальных колец и еще бог знает чего…

Выхожу на берег и ложусь на теплую гальку, рядом со своими «мартенсами». Папа, наверное, уже поднялся на второй этаж и завалился на диван отдохнуть. «Знаешь, Кэт, схожу-ка я к этому Костелло». А ма, утопив окурок в холодном кофе на дне своей любимой кружки, отвечает: «Нет, Дейв. Наша принцесса именно этого и добивается. Если не реагировать на ее громкие заявления, то, может, она и сама поймет, сколько мы для нее делаем, и начнет это ценить…»

Однако завтра к вечеру ма не выдержит, начнет волноваться и спрашивать у отца: а как же школа? А в понедельник, когда позвонят из школы и спросят, почему меня не было на экзамене, она перестанет злиться на мои «громкие заявления», а потом накрутит себя и двинет прямиком к Винни. Ну, она с него шкуру спустит – и поделом! – только все равно не узнает ни где я, ни что со мной. Значит, решено: проведу пару суток на природе, где-нибудь переночую, а там поступим по настроению. Если не покупать сигарет, то моих 13 фунтов и 85 центов вполне хватит на пару дней; как-нибудь обойдусь яблоками, бутербродами с жареной картошкой и дешевым печеньем. А если добраться до Рочестера, можно снять деньги с банковского счета и продлить каникулы.

Массивный сухогруз, идущий вниз по течению, громко гудит. На оранжевом борту белыми буквами написано: «Звезда Риги». Интересно, Рига – это какое-то место или что? Шерон и Джеко наверняка знают. Зеваю во весь рот, ложусь навзничь на похрустывающую гальку и смотрю, как одна за другой набегают на каменистый берег волны, поднятые тяжелым судном.

Господи, как же спать хочется…

– Сайкс? Ты жива? Эй, Сайкс!

Дневной свет режет глаза. Где я? Почему босиком? И с какой стати чертов Эд Брубек трясет меня за плечо? Отдергиваю руку, стремительно вскакиваю, отбегаю на несколько шагов; горячая галька – ай! – обжигает босые ступни, и я с размаху трескаюсь головой о край деревянного волнореза.

Эд Брубек стоит как вкопанный.

– Больно, должно быть.

– Без тебя знаю! Голова-то моя!

– Я просто проверял, не умерла ли ты.

Я потираю ушибленную голову:

– А что, я похожа на покойника?

– Ну да. Всего несколько секунд назад была очень даже похожа.

– Так учти, урод, я очень даже живая! Просто… вздремнула.

Велосипед Брубека лежит на боку, колесо еще крутится, к раме привязана удочка.

– Только не рассказывай, что ты пришла сюда пешком, Сайкс.

– Нет, меня сюда пришельцы доставили, на сверхскоростном звездолете! И сразу перепрыгнули в другое измерение!

– Хм. Вот уж не знал, что ты у нас любительница активного отдыха на природе.

– Вот уж не знала, что ты у нас добрый самаритянин!

– Век живи, век учись.

Где-то вдалеке какая-то обалделая птица вовсю выводит дурацкие заливистые трели. Эд Брубек откидывает с глаз черную челку. Он такой загорелый, прямо как турок.

– Ну и куда же ты путь держишь?

– Куда-нибудь подальше от этого вонючего Грейвзенда, пока ноги не отвалятся.

– Ничего себе. И чем же Грейвзенд так провинился?

Я зашнуровываю ботинки. Волдырь на пальце саднит.

– А сам-то ты куда направляешься?

– У меня дядя вон там живет. – Эд Брубек машет куда-то вдаль, от реки. – Он полуслепой, из дома почти не выходит, вот я и навещаю его, чтобы не скучал. Я как раз от него ехал, хотел в Оллхэллоусе порыбачить, да вдруг тебя увидел и…

– И решил, что я умерла? А я и не думала умирать! Что ж, не стану тебя задерживать.

Он улыбается – дескать, как хочешь – и идет по берегу.

Я кричу ему вслед:

– Эй, Брубек, а Оллхэллоус далеко?

Он поднимает велосипед:

– Миль пять отсюда. Хочешь, подвезу?

Я вспоминаю Винни с его «нортоном» и качаю головой. Эд, как пижон, вскакивает на велосипед и уезжает. А я набираю полную горсть камешков и злобно швыряю в реку.

Эд Брубек, крошечный, как пылинка, скрывается за купой островерхих деревьев. И даже не оглянулся ни разу! Дура я, что не согласилась. Усталые колени не гнутся, ступни дико ноют, а тысячи крошечных сверл буравят лодыжки. Нет, в таком состоянии пять миль я в жизни не пройду. И вообще, Эд Брубек – такой же парень, как Винни; а все парни попросту спермометы. В животе бурчит от голода. Зеленый чай – отличная вещь, но кто ж знал, что после него ссышь, как конь. А во рту будто кошки насрали. Эд Брубек, конечно, парень, но все-таки не полный мудак. На прошлой неделе, например, он поспорил с миссис Бинкерк на уроке религии, обвинил ее в ретроградстве, чисто по-взрослому, а его отправили к мистеру Никсону. Наверное, люди – как айсберги: верхушку видно, а остальное нет. Я стараюсь не думать о Винни и все-таки думаю; вспоминаю, как еще утром мечтала собрать с ним рок-группу. Тут впереди из-за купы островерхих деревьев появляется крошечный Эд Брубек, катит в мою сторону. Наверное, решил, что рыбачить уже поздно, и возвращается в Грейвзенд. Он становится все больше и больше, и вот он уже не пылинка, а обычного размера и на полном ходу с форсом тормозит передо мной, так что я сразу вспоминаю, что он еще совсем мальчишка, хотя с виду взрослый парень. На дочерна загорелом лице белеют глаза.

– Да садись уже, Сайкс! – Он хлопает рукой по седлу велосипеда. – Чего в Оллхэллоус пешедралом плестись? Пока ты туда доберешься, совсем стемнеет.

Мы с приличной скоростью катим по тропке. На каждой кочке или ухабе Брубек спрашивает: «Ты как, нормально?» – и я, разумеется, отвечаю: «Ага». Ветерок – с моря и от быстрой езды – забирается в рукава, гладит грудь, будто мистер Щекотун, заделавшийся похотливым развратником. Потная майка Брубека липнет к его спине. А я вот не буду думать о Винни, покрытом испариной… и о Стелле тоже не буду. Сердце снова разрывается на части, внутри все жжет, будто рана, на которую плеснули «Деттола». Обеими руками сжимаю раму велосипеда, но на ухабистой тропке трясет, и для большей устойчивости я просовываю большой палец в шлёвку джинсов Брубека. У него теперь наверняка стояк, но это уже его проблемы.

Пушистые ягнята щиплют травку. Овцы-мамаши не спускают с нас глаз, будто мы прямо сейчас слопаем их малышей с брюссельской капустой и картофельным пюре.

Мы вспугиваем стаю длинноногих ложкоклювых птиц, и они перелетают над самой водой на другой берег. Кончики крыльев задевают воду, по ней расходятся круги.

Здесь Темза сворачивает к морю. Эссекс блестит золотом. Грязное пятно вдали – остров Канвей, а там, дальше, Саутенд-он-Си.

Пролив Ла-Манш синий, как чернила шариковой ручки; небо голубое, как бильярдный мелок. Мы тряско переезжаем пешеходный мостик над каким-то ржавым ручьем, а вокруг то ли болота, то ли пологие дюны. В противоположной от моря стороне указатель: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОСТРОВ ГРЕЙН».

Только это не настоящий остров. Хотя, может, когда-то был настоящим.

А обалделая птица-певица, похоже, нас преследует. Ну, наверное.

Оллхэллоус-он-Си – это, по сути дела, большой кемпинг на берегу близ неприметной деревушки. Повсюду рядами стоят мобильные дома и длинные автоприцепы на подпорках – в американских фильмах такие называются трейлерами. Полуголые и совершенно голые малыши носятся по пляжу, стреляют друг в друга из водяных пистолетов, играют в свингбол, орут как оглашенные. Поддатые мамаши закатывают глаза, глядя, как мужья, докрасна обгоревшие на солнце, обугливают колбаски на жаровнях. Я глотаю дым.

– Не знаю, как ты, – говорит Брубек, – а я просто умираю от голода.

– Да, неплохо бы перекусить, – откликаюсь я с излишней готовностью.

Брубек останавливает велосипед у площадки для мини-гольфа под вывеской «Прикольный гольф у Клевого Рольфа» и заказывает в ларьке треску с жареной картошкой за два фунта. Я прошу порцию картошки, которая стоит всего пятьдесят центов. Брубек тут же говорит типу за прилавком: «Две трески с чипсами, пожалуйста» – и сует ему пятерку, а тип косится на меня, а потом глядит на Брубека, мол, молодец, сынок, и меня это страшно злит, потому что мы с Брубеком ни в каких таких отношениях не состоим и вступать в них не собираемся и ему моим бойфрендом не бывать, хоть закорми меня треской по самые гланды. Брубек заказывает две банки кока-колы и тут замечает выражение моего лица.

– Это ж просто рыба с картошкой. И абсолютно ничего из этого не следует.

– Вот именно, черт возьми, абсолютно ничего не следует! – фыркаю я, но получается как-то ехидно. – Спасибо.

Проходим мимо последнего трейлера и еще чуть дальше, к низенькому бетонному строению на краю дюн. Из узкой прорези окна попахивает мочой, но Брубек решительно взбирается на плоскую крышу.

– Это дот, – поясняет он. – В войну здесь стояли пулеметы на случай вторжения немцев. Таких дотов тут в округе сотни, если присмотреться. Если подумать, то классно получается: мирное время – это когда пулеметные гнезда используют как столы для пикников.

Я смотрю на него и думаю, что в школе он бы вряд ли так умничал. Потом влезаю на крышу, любуюсь видом. На противоположном берегу широченного – больше мили шириной – устья Темзы виднеется Саутенд, а в другой стороне – доки Ширнесса на острове Шеппи. Мы открываем банки с кока-колой, я осторожно отрываю кольцо, чтобы потом сунуть в пустую банку. Таким кольцом собака может сильно порезать лапу. Брубек подставляет свою банку, мы с ним чокаемся, как вином (только в глаза я ему не гляжу, чтобы у него не возникали ненужные мысли), и пьем. Первый глоток обдает взрывом ледяных шипучих пузырьков. Картошка теплая, сбрызнутая уксусом, а горячий кляр обжигает пальцы, когда мы его сдираем, чтобы добраться до сочной слоистой мякоти трески.

– Ужас как вкусно! – говорю я. – Ну, будь здоров!

Мы снова чокаемся банками.

– А в Манчестере фиш-энд-чипс вкуснее, – заявляет Брубек.

Воздушный змей розовым хвостом выписывает вензеля по синеве.

Я глубоко затягиваюсь «Данхиллом», который стрельнула у Брубека. Ну вот, теперь лучше. Почему-то вдруг вспоминаю, что Стелла Йервуд с Винни сейчас наверняка курят «Мальборо» в постели, и сразу же приходится притворяться, что в глаз попала соринка. Чтобы прогнать непрошеные мысли, спрашиваю Брубека:

– Так что там у тебя за дядя? Ну, тот, которого ты навещаешь?

– Дядя Норм – родной брат моей матери. Он раньше был крановщиком на цементном заводе «Блю сёркл», но давно уже не работает. Он слепнет.

Я снова затягиваюсь.

– Но ведь это ужасно! Бедняга!

– Дядя Норм говорит, что жалость – это разновидность оскорбления.

– Он совсем слепой или только частично? А может…

– У него уже оба глаза на три четверти не видят, и зрение все ухудшается. Но для дяди Норма хуже всего то, что он больше не может читать газеты. Говорит, теперь это для него все равно что искать ключи в грязном сугробе. Так что я почти каждую субботу езжу к нему на велосипеде и читаю ему статьи из «Гардиан». Потом он говорит со мной о стычках Тэтчер с профсоюзами, или о том, почему русские полезли в Афганистан, или о том, почему ЦРУ затеяло свергать демократические правительства в Латинской Америке.

– Прямо как в школе, – вздыхаю я.

Брубек мотает головой:

– Нет, наши учителя только и думают, как бы вернуться домой к четырем, а в шестьдесят лет спокойно выйти на пенсию. Дядя Норм любит поговорить и поразмыслить и меня к этому приучает. Ум у него острый как бритва. А потом тетя кормит нас обедом, и после этого дядя заваливается вздремнуть, а я иду ловить рыбу, если погода подходящая. Ну или если мне на глаза не попадется одноклассник, замертво лежащий на берегу. – Он тушит окурок о бетонную плиту. – Ну Сайкс, колись: что за история с тобой приключилась?

– С чего это мне колоться? Какая еще история?

– Без пятнадцати девять я заметил тебя на Куин-стрит, а ты шмыгнула в…

– Ты меня заметил?

– А то. В общем, ты шмыгнула в крытый рынок, а семь часов спустя обнаружилась в десяти милях к востоку от Грейвзенда на берегу реки.

– Что за дела, Брубек?! Ты что, частный сыщик?

Маленькая бесхвостая собачонка, виляя задом, подбегает к доту. Брубек швыряет ей кусочек картошки.

– Если бы я был настоящим сыщиком, то заподозрил бы нелады с бойфрендом.

– Не твое дело! – резко говорю я.

– Верно, не мое. Не знаю, кто уж он там, но этот мудак явно не стоит таких переживаний.

Я морщусь и тоже швыряю псу картошку. Он жадно хватает подачку, и я думаю, что, наверное, он беспризорный. Как и я.

Брубек сворачивает картофельную обертку кульком, ссыпает хрустящие крошки себе в рот.

– Ты к вечеру вернуться собираешься?

Я глотаю невольный стон. Грейвзенд – как черная туча. Там Винни и Стелла. Там ма. Собственно, они – это и есть Грейвзенд. На часах 18:19. В «Капитане Марло» уже смех и разговоры, постепенно подтягиваются завсегдатаи. А наверху Джеко и Шерон сидят на диване перед телевизором и смотрят «Команду „А“», пристроив между собой миску с сырными чипсами и кусок шоколадного кекса. Хорошо бы вернуться! Эх, если бы не ма с ее проклятой пощечиной…

– Нет, – говорю я Брубеку. – Не собираюсь.

– Через три часа стемнеет. У тебя не так уж много времени, чтобы отыскать бродячий цирк и стать циркачкой.

Колышутся травы на дюнах. Небо затягивают тучи из Франции. Я надеваю бомбер.

– Подыщу какой-нибудь уютненький дот, который еще не зассали. Или сарай.

Налетают чайки, пикируют, как на резиночках, пронзительно кричат, выпрашивая картошку. Брубек встает, машет руками, новоявленный Безумный принц из Оллхэллоус-он-Си, распугивает птиц.

– Пожалуй, я знаю место получше.

Мы едем дальше, на этот раз по вполне приличной дороге. Кругом захолустье, плоское, как лепешка; бескрайние поля с длинными черными тенями. Брубек напускает таинственности, не говорит, куда именно мы едем, – мол, либо ты мне доверяешь, Сайкс, либо нет, – но обещает, что там тепло, сухо и безопасно и что он сам раз пять или шесть ночевал в этом месте, когда допоздна ловил рыбу, так что приходится пока довольствоваться этим. А еще он говорит, что сразу после Грейвзенда отправится домой. В том-то и проблема с парнями: обычно они готовы тебе помочь только потому, что ты им нравишься, и нет ни малейшей возможности как-нибудь непринужденно выяснить, что же на самом деле у них на уме, пока не становится слишком поздно. Вообще-то, Брубек вполне ничего, по субботам навещает слепого дядю, читает ему газеты, но из-за Винни и Стеллы, черт бы их побрал, я больше не уверена, что разбираюсь в людях. С другой стороны, близится ночь, так что выбора не остается. Проезжаем мимо какого-то огромного предприятия, и я только хочу спросить, что тут производят, как Эд, словно прочитав мои мысли, говорит, что это Грейнская электростанция, которая обеспечивает электричеством весь Грейвзенд и половину Юго-Восточного Лондона.

– Да, знаю, – вру я.

Церковь приземистая; колокольня с узкими бойницами окон золотится в лучах заходящего солнца. Лес шумит, как накатывающие на берег волны, а над ним мельтешат грачи, точно черные носки в сушильном барабане. На указателе надпись: «Приходская церковь Сент-Мэри-Ху» – и номер телефона викария. Сама деревня Сент-Мэри-Ху даже и не деревня, а несколько старых домов и паб на перекрестке.

– Условия для ночлега, конечно, не ахти, – говорит Брубек, когда мы слезаем с велосипеда, – зато Отец, Сын и Святой Дух обеспечивают полную безопасность, причем бесплатно, что в наши дни очень ценно.

В церкви, что ли?

– Ты шутишь?

– Освободить помещение надо ровно в семь утра, иначе схлопочешь от начальства.

Да, именно церковь он и имеет в виду. Я недоверчиво поднимаю брови.

Брубек в ответ корчит рожу, мол, мое дело предложить, а там как знаешь.

Придется согласиться. Кентские болота не усеяны уютными сараями, полными теплой соломы, как в «Маленьком домике в прериях». Мне на глаза попался лишь один, несколько миль назад, да и тот из рифленого железа, под охраной двух бешеных доберманов.

– Так ведь церкви запирают на ночь.

– Ага, – хмыкает Брубек таким же тоном, как я бы сказала: «Ну и?»

Он озирается, проверяет, нет ли где кого, вкатывает велосипед на церковное кладбище и прячет у стены, в темных высоких кустах. Только после этого он ведет меня на крыльцо, занесенное грязноватой поземкой конфетти.

– Присмотри за воротами, – велит он и вытаскивает из кармана что-то вроде кожаного кошеля, в котором позванивает связка тонких длинных ключей и какая-то металлическая пластинка в форме буквы «Г». Еще раз быстро глянув в сторону улицы, он вставляет в замок ключ и слегка им шевелит.

Меня охватывает страх: а вдруг нас сейчас поймают?

– Где это ты научился взламывать замки?

– Видишь ли, отец меня учил не в футбол играть и не резину менять, а кое-чему другому.

– Да нас же за это посадят! Это же… это же…

– Взлом и проникновение. Поэтому смотри в оба.

– И что мне делать, если кто-нибудь появится?

– Изобрази крайнее смущение, мол, мы тут целуемся.

– Ну… Нет уж, Эд Брубек, это тебе не…

Он шикает на меня, будто сдерживает смех:

– Говорю же, изобрази! И вообще, расслабься. Чтобы прижать тебя к ногтю, копы должны доказать, что это ты взломала замок. А если ни в чем не признаваться и не попортить механизм… – он вставляет в замочную скважину тонкую штуковину в форме буквы «Г», – то никто ничего не сможет доказать. Короче, ты тут случайно: гуляла поблизости, обнаружила, что дверь открыта, вошла внутрь, потому что всегда интересовалась архитектурой саксонских церквей. Между прочим, это и есть наша легенда. – Брубек прикладывает ухо к замку, продолжая орудовать отмычкой. – Я после Пасхи тут три субботы ночевал, и меня ни разу никто не потревожил. И потом, мы же не грабители. Ты девчонка, тебе проще – посмотришь умоляюще, носом похлюпаешь, заноешь: «Ах, господин викарий, не выдавайте меня! Я убежала от отчима-насильника…» – и тебя отпустят, да еще и чаем угостят, с печеньем «Пингвин». – Брубек жестом велит мне помолчать; в тишине раздается щелчок. – Ну вот, готово.

Церковная дверь распахивается со зловещим трансильванским скрипом петель.

В приходской церкви Сент-Мэри-Ху пахнет, как в благотворительных лавках, а витражные окна окрашивают сумрак в цвета фруктового салата. Церковные стены толстые, словно в бомбоубежище; Брубек со стуком закрывает дверь, и звук гулким эхом раскатывается повсюду, будто в подземелье. Потолок – одни старые балки и стропила. Мы идем по короткому приделу мимо десяти или двенадцати молельных скамей. Деревянная кафедра проповедника, каменная купель, орган, похожий на навороченное пианино с выхлопными трубами. Золото аналоя явно фальшивое, иначе какой-нибудь грабитель – папаша Брубека, например, – давно бы его умыкнул. Останавливаемся перед алтарем, разглядываем витражное окно с изображением Распятия; из голубя в смальтовом небе торчат какие-то спицы. Обе Марии, два апостола и римлянин у подножия креста, судя по всему, обсуждают, пойдет дождь или нет.

– Ты ведь католичка, да? – спрашивает Брубек.

С чего бы это он?

– Моя ма ирландка.

– Значит, ты веришь и в рай, и в Бога, и во все такое?

Я перестала ходить в церковь еще в прошлом году, из-за чего разругалась с ма вдрызг, как никогда, – ну, если не считать сегодняшнего скандала.

– У меня на все это вроде как аллергия развилась.

– Мой дядя Норм называет религию «духовным парацетамолом», и, по-моему, в определенном смысле он прав. Если Бог при входе в рай не предлагает сменить дурной нрав на добрый, то рай давным-давно превратился в бесконечные семейные посиделки с такими типами, как мой дядя Трев. А это такое адское мучение, что хуже не бывает.

– Значит, дядя Трев – совсем не то, что дядя Норм?

– Ага, две большие разницы. Дядя Трев – старший брат отца. Он именует себя «мозгом всей операции», и это чистая правда – его мозгов хватает на то, чтобы заставить таких лузеров, как мой папаша, делать всю грязную работу. Если дело прошло удачно, то дядя Трев занимается сбытом краденого; ну а если запахнет жареным, он сразу прикидывается мистером Тефлоном, мол, он тут совершенно ни при чем. Он даже перед моей мамой изображал оскорбленную невинность, когда отца посадили; из-за этого мы и переехали на юг.

– Вот гнида.

– Да, дядя Трев – он такой. – Психоделические переливы света на лице Брубека меркнут – закат догорает. – Хотя если бы я умирал в хосписе, то согласился бы принять любой «духовный парацетамол», лишь бы давали.

Я касаюсь алтарной ограды:

– А что, если… рай действительно существует? Но не всегда, а временами? И проявляется, скажем, как стакан воды, который тебе предложат в жаркий день, когда умираешь от жажды? Или как вот когда к тебе по-хорошему относятся, просто так, без всякой причины? Или… – Оладьи ма с соусом из шоколадного батончика «Тоблерон»; папа, на минутку заглянувший ко мне, чтобы сказать «Спи, малышка, сладких снов, не корми во сне клопов»; Джеко и Шерон, каждый год нарочно коверкающие поздравление с днем рождения – «С днем варенья тебя!» – и надрывающие животики от смеха, хотя это давно не смешно; Брендан, который дарит свой старый проигрыватель именно мне, а не кому-нибудь из своих приятелей… – А что, если рай похож не на картину, вечно висящую на стене, а, например, на… самую лучшую песню на свете? Только пока ты жив, эту песню слышишь урывками, случайно, скажем, из проезжающего мимо автомобиля или… из окна на верхнем этаже незнакомого дома в незнакомом квартале…

Брубек смотрит на меня так, будто действительно слушает.

А я, блин, краснею.

– Ну, чего ты на меня уставился?

Ответить он не успевает: в двери скрежещет ключ.

Секунды ползут, как в замедленной съемке, пьяной змейкой летки-енки, а мы с Брубеком – Лорел и Харди и Старски и Хатч и две половинки лошадки из рождественской пантомимы, и он приоткрывает деревянную дверцу за органом, которую я не заметила, и вталкивает меня в какую-то странную комнату с высоким потолком и лесенкой, упирающейся в люк над головой. Наверное, это ризница, а лесенка ведет на колокольню. Брубек прислушивается, прижав ухо к дверной щелке; других дверей в комнате нет, только в углу стоит какой-то шкаф. К двери приближаются голоса: два мужских и, кажется, еще один, женский. Вот черт! Мы с Брубеком переглядываемся. Выбор у нас невелик: остаться и заговорить зубы неизвестным, спрятаться в шкафу или вскарабкаться по лестнице, надеясь, что люк открыт, а пришедшие за нами не погонятся. Впрочем, удирать по лестнице уже поздно… Брубек пихает меня в шкаф, залезает следом и плотно прикрывает дверцу изнутри. В шкафу тесно, как в половинке вертикально стоящего гроба… да тут еще и парень, к которому совершенно не хочется прижиматься, но никуда не денешься.

– …а он считает себя вторым долбаным Фиделем Кастро! – Голос звучит уже в ризнице. – Как ни крути, Мэгги Тэтчер на выборах победила, а Артур Скаргилл – нет. Он даже от своего профсоюза не баллотировался.

– Дело не в этом, – возражает мужчина с лондонским акцентом. – Забастовка напрямую связана с нашим будущим. Вот почему правительство использует любой грязный трюк – осведомителей и шпионов МИ-пять, лживые статьи в прессе, ликвидацию льгот для семей шахтеров… Попомните мои слова: если шахтеры проиграют, то вашим детям скоро придется работать в викторианских условиях и за викторианскую плату.

Колено Брубека так давит мне на бедро, что нога начинает затекать.

Я пытаюсь шевельнуться, а он шикает на меня тише самого тихого шепота.

– Проблема в том, что невозможно вечно поддерживать отмирающие отрасли промышленности, – заявляет первый собеседник с провинциальным говорком. – Иначе мы бы до сих пор отстегивали деньги строителям зáмков, копателям рвов или вообще каким-нибудь друидам. Скаргилл несет полную чушь, ратуя за экономику и политику Острова фантазий.

Я спиной чувствую, как вздымается и опускается грудная клетка Брубека.

– А вы бывали в шахтерских поселках? – спрашивает лондонец. – Сейчас туда лучше не ездить, полиция все равно не пустит. Понимаете, когда закрывается шахта, то умирает и сам поселок. Уэльс и Север – это тебе не южные графства, Йоркшир – не Кент, а энергетические ресурсы – не просто промышленное производство. Энергия – это безопасность. Вот иссякнут нефтяные месторождения в Северном море – и что потом?

– Прекрасная дискуссия, господа, – вмешивается женщина. – Только не забывайте о колоколах.

По перекладинам деревянной лестницы топают ноги: какое счастье, что мы не полезли на колокольню! Проходит минута. В ризнице тишина. Наверное, все трое поднялись наверх. Я чуть меняю позу, и Брубек охает от боли. Я еле слышно шепчу:

– Ты как?

– Хреново. Ты мне все яйца отдавила, если уж тебе так интересно знать.

– Ничего страшного, кого-нибудь усыновишь. Или удочеришь. – Я пытаюсь отодвинуться, но места нет совсем. – Слушай, может, рванем отсюда?

– Ну, если только бесшумно и осторожно. Как только…

Душную тьму сотрясает гулкий звон колоколов. Брубек распахивает дверцу – в шкаф врывается воздух посвежее, – колченого выбирается наружу, помогает вылезти мне. Высоко наверху из люка свисают чьи-то пухлые лодыжки. Мы на цыпочках крадемся к двери, точно парочка мультяшных лохов из «Скуби-Ду».