Читать книгу: «Инфер-10», страница 3

– В жизни не все пошло так, как хотелось, амиго, – Сесил продолжал смотреть на меня со становящейся все отчетливее видимой горделивостью. – Но без дела я не сидел! О нет! Я за многое брался! Принимал на себя! Брал поручения весомых людей! Да, мало что у меня получилось… Но я старался! Так уж вышло…

Я поморщился, не пытаясь скрыть брезгливость. Очередной дерьмоед, проповедующий столь удобную ему систему вербальной самозащиты, могущей влегкую оправдать любую неудачу, любой провал. Очередной способ прикрыть свою некомпетентность.

– Но в чем-то я получше других! – Сесил все еще бубнил, сам не замечая, как начинает говорить все громче и как у него сходятся на спине лопатки, возвращая ему полузабытую за время рабства идеальную осанку. – А моя семья – одна из старейших! Боковая ветвь, но мы все же родичи тем, кто правит! Да, да, амиго! Так и есть! Я и за тебя могу замолвить пару словечек там, в Церре! Я всегда умел разговаривать с людьми! Словечко тут, кивок там, встреча за стаканчиком с нужным человечком здесь… да, порой я перегибал со стаканчиками, но я всегда старался, как лучше! Я старался! Понимаешь, амиго?

– Не понимаю, – усмехнулся я и, подбросив на ладони древний пластиковый сувенир, лениво поинтересовался: – Знаешь скольких таких, как ты, я убил?

– А? Таких, как я, сеньор? Не понимаю…

Шест в его руках дрогнул, он инстинктивно сместил ладони чуть ниже, перехватывая ближе к центру, чтобы в случае чего суметь быстро выдернуть его из воды и без замаха ударить меня, снося с плотика. И снова ему показалось, что он это проделал незаметно и искусно. И даже не уловил, как куда-то пропала его горделивая поза, как он снова согнулся дугой, съежился испугано.

– Не понимаешь, – повторил я. – Уверен, что не понимаешь, эсклаво?

– Я больше не раб, сеньор, – напомнил он и с силой налег на шест, проталкивая нас через узкий проход между двумя накренившимися и столкнувшимися верхними этажами зданиями, теперь уже навечно стянутыми удавками лиан. – Я получил свободу!

– Ты больше не раб, – кивнул я. – Да, Сесил. Ты снова свободный кусок дерьма, готовящийся вернуться к главному занятию своей жизни – пачкать и портить все, к чему прикоснешься, не забывая регулярно приговаривать свою сучью мантру при каждом очередном провале порученного дела: «но я старался, так уж вышло». Да, Сесил?

– Я… Послушай, сеньор Оди, ты ведь меня не знаешь…

– На заре молодой, а ныне похороненной и пытающейся возродиться из наслоений дерьма цивилизации каждый гоблин хорошо знал: если он возьмется за дело – за любое, сука, дело! – то он обязан либо выполнить его, либо сдохнуть! Просрешь дело, на которое сам и вызвался, – и вождь без раздумий перережет тебе глотку, а тело бросит в пыли между шатрами. Чтобы другие видели, как ты корчишься на земле, как хрипишь и плюешься кровью, как твои выпученные глаза медленно угасают… И чтобы никому и в голову, сука, не пришло в следующий раз браться за дело, если не уверен, что сумеешь его завершить. И чтобы никому в голову и прийти не могло, что самые поганые в этом мире словечки «Я пытался!» имеют какую-то волшебную силу и могут защитить от лезвия ножа… Нет, сука! Не могут! Но так было раньше… а сейчас дерьмоеды вроде тебя, не хотящие напрягаться по-настоящему, не хотящие прикладывать все силы без остатка, не хотящие бежать за подраненным оленем так далеко и долго, чтобы в конце выплюнуть окровавленные легкие на песок, но оленя догнать, убить, а затем сдохнуть на нем же, зная, что племя теперь не умрет с голоду… сейчас дерьмоеды вроде тебя процветают. Снова. Снова, с-сука… и снова это меня бесит. Я никогда не понимал и не понимаю, почему таких, как ты, просравших все подаренные им шансы, наплевавших на все обязательства… я не понимал и не понимаю, почему таких, как вы, оставляют в живых.

Сесил испугался. Вот теперь он испугался по-настоящему. Шест в его руках подрагивал, плечи мелко дрожали, но мы продолжали плыть между полуразрушенными зданиями, и плот шел в два раза быстрее, чем прежде. Сесил мечтал добраться до цивилизации… мечтал добраться до свидетелей… Почему? Потому что он наконец-то ощутил исходящую от меня угрозу. Но при этом он все еще не понимал причину моей злости. И сейчас он сделает очередную попытку оправдаться…

– Каждый может ошибиться! – он даже улыбнулся, нервно расчесывая покрытое красными струпьями бедро. – Каждый заслуживает второго шанса, сеньор Оди!

– Не всегда, – ответил я, продолжая крутить в пальцах сувенир. – И это тоже ложь, выдуманная для оправдания ленивых и трусливых ублюдков. Не всегда надо давать второй шанс, Сесил! Если тебе доверили пристрелить предателя племени, а ты дрогнул и отпустил врага, который уже завтра вернулся с подкреплением и вырезал половину племени – ты заслуживаешь второй шанс?

– Но… это уже совсем другое!

– Ну да, – с кривой усмешкой кивнул я. – Это уже совсем другое, да?

– Совсем другое! Мне такого не поручали, сеньор! Мерде! Я бы не дрогнул! У меня как-то была хорошая наваха, и я бы без раздумий вонзил ее в сердце предателю! Я бы не дрогнул! Тут ты неправ, сеньор Оди!

– Вот тебе другой пример, – кивнул я. – Представь, что ты раб, прикованный ко лбу каменной гимнастки, а твоего хозяина нет дома. Представь, что хозяин сказал тебе четко и ясно: вот веревка активации ловушки, дернешь ее, когда любой, я повторяю, когда любой чужак вздумает вплыть в здание. И дернуть веревку ты должен в нужный момент – чтобы упавшая сверху глыба раздавила к херам чужака. И у тебя есть только одна попытка. И вот ты дергаешь гребаную веревку, камень падает, но ты дернул слишком рано, и ловушка сработала впустую. Чужак выжил. И теперь ты плывешь с этим самым чужаком на его плоту где-то в руинах и рассуждаешь о том, что каждый заслуживает второй шанс… или третий… или четвертый, а там можно дать и пятый шанс в очередной раз обосравшемуся упырку… верно?

– Дерни я вовремя – и ты бы умер, сеньор, – напомнил Сесил.

– Нет, – возразил я. – Плот мой ты, быть может, и расхерачил бы. А вот я сам выжил бы и отстрелил тебе яйца.

– Вот видишь, сеньор Оди! Вот видишь! Значит – я не облажался!

– Но шанс меня убить у тебя все же был, – заметил я. – Крохотный, но был. И прихлопни ты меня, выполни порученное тебе дело – заслужил бы чуток уважения старого Рыбака Мумнбы, а он ведь гоблин с непростым прошлым. Мог бы замолвить за тебя пару словечек… Но ты облажался, Сесил. Снова облажался. Опять. Провалил порученное тебе дело.

– Но ведь все сложилось к лучшему, сеньор!

– Но тебе было поручено не о будущем рассуждать. Тебе было сказано вовремя дернуть сраную веревку. А ты поторопился…

– Но я старался!

– Ни хера ты не старался, – буркнул я. – Раз я жив – значит, ты не старался. А раз ты здесь – на плоту со мной – значит, ты просрал еще одну вакансию. В буквальном смысле.

– Не понимаю…

– Убей ты меня, докажи свою полезность – и старый Мумнба, быть может, оставил бы тебя при себе. Сытное спокойное будущее. Редкие вылазки в город и вечера в кантине…

– Всю жизнь ловить рыбу на окраине и спать на вонючей подстилке? – рожу Сесила перекосило так сильно, что даже плот чуток курс изменил. – Не для это этого меня мама рожала!

– Да уж, – согласился я. – Не для этого. Рыбаком не каждый может стать. А вот лить понос в воду – каждый сможет. Тут ты и пригодился, да?

– Я еще поднимусь, сеньор! И поднимусь скоро! – он опять выпрямился, заулыбался, с силой заработал шестом, заставляя плот с плеском идти по ковру из красных водорослей. – Уже сегодня я начну! Верну все потерянное! И уже знаю, с чего начну!

– И я знаю, – хмыкнул я.

– Знаешь?

– Конечно, знаю. Ты предсказуемый, Сесил. И не умеешь сдерживать эмоции. То, как ты внимательно слушал наш с Рыбаком разговор, чавкая там, наверху, то, как ты сейчас поглядываешь на меня, когда думаешь, что я не замечаю… ты ведь уже решил меня сдать кому-то из своих весомых знакомых там, в городе. Ты уже понял, что чужак я явно непростой, говорю странные вещи, прибыл неизвестно откуда и везу на своем плоту неизвестно что. Ты уже представил себе, как вприпрыжку добегаешь до важного знакомого и ему, только ему и только в мохнатое ухо шепчешь важную инфу о подозрительном чужаке и его подозрительных разговорах с вроде бы исчезнувшем наконец с радаров старым телохранителем. Ты обязательно расскажешь, с радостными всхлипываниями и ухмылками, про то, что у старого Рыбака, оказывается, есть целый арсенал и подготовленные огневые точки там, на окраине, что у него где-то большая богатая кладовка и наверняка там найдется тяжелый мешок звонких песо. Так, может, старому Рыбаку пора поделиться? Ты уже представил, как тебя за это хвалят, дают приличную одежу, отсыпают сколько-то монет, и ты снова во весь опор несешься… нет, не к просранной тобой семье, чтобы поделиться с ними деньгами, а в ближайшую кантину, где тут же закажешь самую дорогую жратву с бухлом и начнешь всем вещать, что Сесил наконец-то вернулся, уже пригодился и вот-вот начнет подниматься все выше и выше…

– Я… – побелевший Сесил попытался выдавить из горла что-то еще, но не сумел и замер на носу плота неподвижным изваянием.

– Да, Сесил, да, – кивнул я. – Твое лицо выразительно, как натертая о камни алая жопа гамадрила – видна каждая эмоция, предсказуемо каждое будущее действие. Ты уже решил нас всех сдать, поиметь с этого бабла, набухаться, снять пару шлюх, потратить все деньги… А утром следующего дня, протрезвев, уняв похмелье остатками из бутылки под кроватью, ты будешь валяться, смотреть в потолок и прикидывать, как бы раздобыть еще деньжат, как бы прилипалой зацепиться за кого-нибудь весомого, чтобы за его счет припеваючи жить как можно дольше и подняться повыше – ни хрена при этом не делая, если только не считать облизывание нависающих жоп работой… Но при этом ты у нас гоблин разборчивый… ты мог попросить Мумнбу Рыбака приютить тебя, изменить тебя, дать работу – да, сука, работу тяжелую, выматывающую, но честную! Ты бы мог попросить ради своей семьи эту работу и каждый месяц отвозил бы им заработанные деньги. Но надо ведь пахать, да? Тянуть тяжелые сети, вытягивать сучьи крабовые ловушки, рвать кожу о ядовитые шипы рыб… а не для этого тебя мама родила, да? Еще ты бы мог попросить меня – чужака – взять тебя с собой, чтобы не возвращаться в город, где твоя репутация на самом дне. Ты бы мог попроситься уйти со мной – неизвестно куда, но почему не попытать удачи в пути хотя бы на полгода? Подзаработать, набраться умений, вернуться домой победителем, а не жалким членососом эсклаво… но это ведь надо куда-то плыть, работать шестом, спать в руинах… а тебя не для этого мама родила, да?

– Я… да я не… не собирался никому про вас и Мумнбу… я уважаю!

– Ты никого не уважаешь, – усмехнулся я. – В твоей голове просто нет этого понятия и никогда не было. И никаких жестких принципов у тебя тоже нет, Сесил. И ты до сих пор не задал главный вопрос…

– Это какой?

– Почему я трачу на тебя свое время, объясняя все это, раз ты такое неисправимое дерьмо…

– И почему? – в его уже не блестящих глазенках заплескалось что-то темное, скрываемое, но у него снова не получилось сохранить нечитаемую бесстрастность. – Почему, сеньор Оди? Я хочу услышать ответ. Ведь мы уже рядом с домом…

– Потому что мне было скучно в пути, и я просто коротал время, – ответил я, опуская руку в прозрачную воду. – А еще потому, что мне надо почаще напрягать мозги – так больше шансов вернуть утонувшие во тьме воспоминания. И мне полезно вернуть себе хотя бы азы сучьей дипломатии и словоблудия – так проще затеряться в юном первобытном мире. Так легче узнать нужную информацию. Поэтому я и учусь заново говорить долго и умно, а на тебе я практиковался, хотя прекрасно понимал, что на тебя бессмысленно тратить слова…

– Бессмысленно тратить на меня слова?

– Да.

– Потому что я неисправим, да, сеньор? – темного плескания в его обиженных глазенках прибавилось.

– Нет, Сесил, – улыбнулся я. – Не поэтому.

– А почему же тогда? Подскажешь, сеньор, раз ты такой умный?

– Потому что ты умер, – ответил я, вытаскивая руку из воды и почти без замаха отправляя выуженный снаряд в полет.

Камень размером с куриное яйцо влепился Сесилу в переносицу с глухим стуком. Его глаза потухли мгновенно. Шест выпал из обмякших рук, а следом в воду рухнул сам Имбо.

Встав, я поймал плывущий мимо шест и с его помощью парой движений утопил обмякшее тело и загнал его в черноту проглядывающегося под бетонной плитой пространства. В таких очень любят селиться крабы, осьминоги и всякая прочая хищная живность. А плита не даст выплыть даже раздутому от газов трупу. Встав в центре плота, я повел плечами, разминаясь, а затем погнал плот к выходу на широкую улицу, откуда доносились частые гортанные возгласы, вроде как свиной визг и громкий хохот. Я шел на звуки цивилизации…

**

С плотом я расставался с сожалением – старый, чуток перекосившийся, пару раз мной модернизированный, побитый столкновениями в руинах, он не подводил меня, но сейчас стал слишком приметной деталью. Поэтому я загнал его внутрь наискосок растущего из воды типового панельного железобетонного здания, ушедшего в воду почти по самую крышу, собрал все вещи в рюкзак, после чего перерезал веревки и растолкал бревна в разные стороны, половину выгнав наружу. Да, при желании легко отыскать следы веревок там, где они глубоко впились в концы бревен, вгрызаясь все глубже, но кому это надо? Не покидая здания, я переоделся в полученную от Мумнбы одежду местных – очень просторную рубаху из грубой материи, доходящую почти до середины бедер, снабженную длинными свободными рукавами, и столь же мешковатые штаны до щиколоток. Одежда прекрасно защищала кожу от палящего солнца, легко прошибалась желанным ветром, впитывала в себя пот, была прочной и достаточно приличной, чтобы явиться так в город. Мумнба покупал для себя и даже чуток поносил, но вскоре стремительно разжирел и больше не влезал в нее, однако выкидывать отказывался – та самая слепая вера многих толстяков, что однажды они проявят силы воли чуть больше, чем обычно, и резко постройнеют. Ага… только сюда совсем не подходит слово «чуть».

Нахлобучив на голову сплетенную из красноватого тростника шляпу, я закинул за плечи ремни рюкзака, хотя по сути это был самодельный заплечный мешок, с которого свисало мачете, а внутри хранились важные вещи, разобранный огнестрел с патронами и кое-какие пожитки; осмотревшись, убедился, что ничего не забыл, и, отправив обвязанную вокруг подходящего камня старую одежду на дно провала, покинул укрытие и полез наверх, где в трещинах стены виднелись слишком правильно торчащие палки с обмотанными вокруг веревками. Когда ветер принес запах разогретого солнцем дерьма, я сместился в сторону, перебрался на соседнюю стену, обнаружил здесь укрепленную самодельную лестницу и уже по ней поднялся наверх, оказавшись на крыше. На последних ступеньках чуть задержался и осмотрелся, сфотографировав мысленно картину.

В нескольких шагах над стеной висит кабинка туалета, в ней кто-то жалобно урчит – вот откуда запах, все льется прямо в воду, а там, внизу, я видел расставленные рыболовные сети. В центре плоской крыши размерами примерно двадцать на десять расположен большой тростниковый навес, обставленный со всех сторон плетеными кадками с живыми деревцами, чьи кроны добавляют прохлады. Под навесом в два яруса спальные места: подвесные койки в воздухе и циновки на полу. Между кадок с растениями зажаты клетки вроде как с куропатками. Дальше за большим навесом, ближе к противоположному краю, что обращен к шумной улице, стоит еще один навес в разы уже, но при этом раза в два длиннее. Он также обставлен деревцами, свисают бананы, в теньке две большие клетки и в каждой по паре сонных капибар, явно не знающих, что скоро их пустят на мясо. Оба навеса не пустуют, но если центральный – это скорее ночлежка, причем не бесплатная, то второй скорее разновидность здешнего уличного кафе, причем с тем, что мне сейчас было нужнее всего: с отличным панорамным видом на сам город и безразличными сонными соседями на лавке, разглядев которых можно скорректировать собственный внешний вид, а послушав их же, узнать, как себя вести так, чтобы ничем не выделяться из общей массы. И все это абсолютно бесплатно. Идеально для не слишком богатого гоблина вроде меня…

– Даром сидеть не дам!

Хриплый предупреждающий рев вполне мог принадлежать простуженному моржу, но издала его невысокая широкоплечая женщина с невероятно проработанными мышцами покрытого шрамами живота, стоящая за небольшой угловой стойкой в торце длинного навеса.

Убедившись, что все мое внимание приковано к ее персоне (темное от загара лицо, максимально коротко остриженные волосы, раз пять сломанный и кое-как вправленный нос, какая-то широкая и мокрая от пота полоска материи поперек сисек и обрезанные из штанов шорты), она стянула с мускулистого плеча мокрую тряпку, шлепнула ею по лысине заснувшего за стойкой оплывшего жирного бугая и повторила:

– Даром сидеть не дам, кампесино! Либо покупаешь выпивку или жратву – либо валишь нахер с моей крыши! Ночевка под навесом – одна монета. Стопка горлодера – одна монета. Миска похлебки…

– Одна монета? – предположил я, на ходу меняя решение и заодно курс.

Сначала я хотел приткнуться где-нибудь среди этого тяжело дышащего стада потных мужиков, дымящих дерьмовым табаком, задумчиво смотрящих вниз на водную улицу и с еще большей задумчивостью попердывающих. Но горячее приветствие мускулистой владелицы безымянной забегаловки заставило меня передумать.

– Вчерашняя похлебка – одна монета, – подтвердила женщина и с влажным шлепком ударила тряпкой второй раз: – Эй, хомбре! Проснись! И вали отсюда! Место занимаешь!

– Так свободно же, – сонно прохрипел подскочивший мужик.

Всего на лавке перед стойкой могло поместиться не меньше троих, но жирный уселся по самому центру.

– Вон клиент идет! И судя по его небритой уверенности, он с деньгами. А ты иди под навесом отдохни – сегодняшний день бесплатно. Только не лезь в койку – порвешь! Твое место на циновке, Пауло…

– Кто там с деньгами? Плевать мне! Пусть сидит в… – сонный бугай развернулся ко мне, заглянул в глаза и… сдвинулся в сторону с проворностью невесомого легкоатлета. – Пойду я под навесом посплю… а то голова тяжелая…

Проход был узковат, и ему пришлось подождать, пока я усядусь на край освобожденной им скамейки, только сейчас поняв, что она сделана природой, а не лапами гоблина – сквозь крышу снизу вылез когда-то корень, понял, что жратвы здесь нет, и ушел опять вниз, по ходу дела достигнув толщины в мое предплечье. Затем уже сверху приколотили несколько досок – и скамья готова.

– Похлебку будешь? Бобовая, пекучая, – поинтересовалась владелица забегаловки. – Деньги вперед. И сразу предупреждаю: в долг не верю, на улыбки не ведусь, в трахе не нуждаюсь, помощь не требуется.

Выслушав ее, я кивнул:

– Похлебку пекучую буду. Сегодняшняя?

– Сегодняшняя. От вчерашней только жижка, гущу тут быстро поджирают, если не доглядеть, а я не доглядела, а Мико у котла задремал… Позавчерашнюю подкисшую похлебку тоже не дожрали, велю прокипятить и миску дам бесплатно в придачу, если закажешь выпивку.

Прикинув возможности уже опустевшего желудка, я выложил на стойку две монеты:

– Мне двойную порцию сегодняшней похлебки, стопку нормального горлодера… а что вообще есть кроме похлебки? Жареное мясо? Компот?

– Компот? Есть. Монета за кувшин. Мико варит постоянно, чтобы не дать фруктам сгнить. Утром зарезали жирного карпинчо. Если готов заплатить пару монет за кусок мяса размером с твою ладонь – велю Мико зажарить.

– Два куска мяса, – кивнул я, мельком оценив жирность сидящих в клетке капибар и добавляя денег. – И кувшин компота.

Темная жилистая ладонь смела монеты, лицо хозяйки чуток подобрело, но хриплой властности в голосе не поубавилось, когда она криком заставила выползти из-под большого навеса пузатого лысеющего мужичка и послала его разводить огонь в потухшей кирпичной жаровне.

– И обжарь еще несколько бананов, Мико! – добавила она, дождалась вялого кивка пытающегося раздуть уголь мужичка и опять повернулась ко мне, уже держа в руке бутылку: – Бананы с меня – бесплатно.

– С чего такая доброта? – поинтересовался я, принимая от нее полную до краев стопку.

Стаканчик древний, пластиковый, помутневший от минувших веков и ветров. Точно такой же, как изрезанное морщинами лицо хозяйки кантины – хотя она не так уж и стара, ей вряд ли больше сорока, но явно повидала немало всякого за жизнь. И сомневаюсь, что она все эти годы простояла за стойкой окраинной забегаловки на крыше утонувшей многоэтажки.

– Доброта? – она презрительно фыркнула и рассмеялась. – Нет никакой доброты. Но чем больше ты ешь – тем больше ты пьешь и тем дольше не отрубишься. Так я получу больше денег.

– А если я отдал последние монеты? – я задумчиво прищурился, беззастенчиво изучая ее почти нагое крепкое тело.

– Тогда жареных бананов больше не будет, – она прищурилась в ответ, столь же открыто рассматривая меня. – Откуда у тебя такие мышцы, хомбре?

– А у тебя? О твой пресс морковку натирать можно…

– Как сказал мой бывший, о мой пресс хер сломать можно.

– Настолько крепкий?

– Настолько бугристый.

– И что ты?

– Сломала ему хер.

– Прессом?

– Пинком.

– Разумный выбор, – кивнул я и опрокинул в рот стопку.

Самогон действительно оказался хорошим. Но хуже чем у Мумнбы. Вспомнив о старом рыбаке, я вспомнил и о его бескорыстном щедром даре. О том самом свертке, что я предпочел не отдавать. Засунув руку в стоящий между ногами рюкзак, я нащупал тряпичный сверток, вытащил из него одну сигару и повертел башкой по сторонам:

– Уголек есть горящий?

Наклонившись вперед, она оперлась локтями о стойку:

– Еще сигары есть, амиго?

– А что?

– Давно не курила хороших. Я тебе две стопки – ты мне сигару.

– Пять стопок, – усмехнулся я. – А я тебе сигару.

Смерив меня оценивающим взглядом, она коротко кивнула:

– Акуэрдо, амиго. Но сигару вперед.

Я протянул требуемое.

– Я Трэдда.

– Оди, – и снова я не стал переиначивать или менять свое имя. И снова хрен поймешь, почему я решил так поступить. – Выпьешь со мной, Трэдда? Пока твой сонный Мико пытается раздуть жаровню…

– Он не мой, – улыбнулась она, наливая нам по стопке. – Выпьем, амиго. Эй, Мико! Давай живее, ящерица сонная!

– Моя голова… – жалобно проблеял истекающий потом мужичок.

– А нехер было так много пить! Давай живее!

Принудив его пошевеливаться, она переключилась на общий длинный стол, быстро заставив троих посетителей свалить, еще двоих – докупить выпивки и вчерашней похлебки, после чего наши стопки наконец соприкоснулись:

– Пусть эта клятая жара сдохнет! – предложила она тост. – Чтобы бабы не потели и хотели, а у мужиков стояло и не падало! Мико! Притащи мне клещами уголек из жаровни!

Мы выпили. Опуская стопку, я задумчиво проследил взглядом, как капли пота стекают от ее скрывающей грудь повязки по идеальным мышцам живота, и спросил:

– А что не так с потеющими женщинами?

Перехватив мускулистой рукой старые клещи, она энергично раскурила свою сигару от зажатого в них угля, не сводя при этом с меня взгляда, и, протягивая инструмент мне, склонила голову на плечо:

– Да все так. Еще по одной, амиго?

– Еще по одной – кивнул я, перехватывая клещи поверх ее ладони.

Сжав пальцы, я притянул инструмент к себе, неспешно раскурил сигару и только тогда разжал хватку, не обратив внимания на пару ее безуспешных попыток вырвать руку.

– А ты крепкий мужик, Оди, – заметила она. – Воевал?

– Бывало.

– На берегу бывал?

– Бывало.

– Убивал?

– Случалось.

– Мико…

– Да, сеньора?

– Забери клещи и пошел отсюда.

– Да, сеньора! Но моя голова…

– Возьми вон ту бутылку. Но чтобы мясо было здесь еще до того, как тебе полегчает. Понял?

– Да я мигом! – Мико аж воспылал и, с трудом сдерживая вонючую икоту, схватил крайнюю бутылку. – Я мигом! Да я…

– Пошел уже! – рыкнула Трэдда, опять наклоняя бутылку над опустевшими стопками…

Не без труда высвободившись из пут теплого женского тела, я бесшумно встал, собрался и ушел с рассветом. Опуская за собой входную плетеную штору, я знал, что Трэдда проснулась и смотрит мне вслед, но оборачиваться не стал. Это был хороший вечер, переросший в охрененную долгую ночь. И на этом все. Мы оба знали, что больше никогда не увидим друг друга. Так ни к чему и устраивать долгие прощания полными сожалениями взглядами – эта слюнявая комедия не про нас.

Спустившись по зигзагами идущим по стене пандусам к воде, я махнул рукой, и одна из маломестных лодчонок тут же сменила курс, направившись ко мне, а ее владелец тыкал в небо двумя пальцами, показывая стоимость поездки в сторону центра. Кивком я подтвердил платежеспособность и стал ждать, неспешно прокручивая в голове всю массу полученной вчера от Трэдды информации, серьезно так расширившей мои познания о здешних местах и делах.

Да… как и ожидалось – без быстрого, надежного водного транспорта не обойтись. И я знал, как его раздобыть…

Глава третья

Длинная узкая лодка подхватила меня от окраинного здания и, преодолев не больше километра, доставила к низкому округлому борту плоскодонной деревянной баржи. Расплатившись, я легко поднялся по свисающей с бортов старой веревочной сети, вложил в задубелую черную ладонь встретившего меня огромного детины еще одну монету и, поймав нужное направление благодаря его небрежному взмаху, двинулся к носу, где находилось укрытие от солнца. Еще раннее утро, огненный шар едва успел приподнять тушу из океана, но от него уже веет иссушающим жаром, так что в тенек я спрятался охотно. Усевшись на одну из длинных лавок, я огляделся, дополняя уже известное из вчерашних разговоров собственными глазами.

Такие баржи, длиной от двадцати до двадцати пяти метров, являлись главным грузовым и пассажирским транспортом выросшей на руинах Церры и заодно ее главной гордостью, хотя деревянные суденышки выглядели максимально обыденно. Округлые нос и корма, шириной метров в восемь, неповоротливые, слишком длинные для руин, они могли двигаться только по здешним главным затопленным улицам, но и этого вполне хватало, чтобы доставить пассажиров и грузы куда надо, хотя и в очень неспешном темпе.

В движение баржи приводились самыми различными движителями, часто дополняющими друг друга по причине маломощности. Электрические и двигатели внутреннего сгорания, весла, шесты – годилось все. Но чаще всего, по словам немало походившей на них Трэдды, все это работало настолько хреново, что почти не использовалось. Но баржи продолжали ходить по воде Церры – благодаря системе веревок и лебедок. Система имела свое длинное пафосное название – и мне его сказали, но я не стал даже пытаться запомнить.

Все было просто: на зданиях стояли барабаны огромных лебедок, их крутили вручную или иными приспособлениями, а наматывающиеся на них толстенные канаты тащили по воде баржи. Сервис был платным, принадлежал создавшим его здешним правящим родам, но стоимость была невелика – в общем, тот редкий случай, когда все были довольны.

Я бы даже интересоваться всем этим не стал, если бы не небольшое, но важное «но» – этот транспорт существовал с дозволения одной из Систем, одной из Матерей, Владык – или как там еще аборигены и гоблины с пугливым придыханием называют разумные машины.

А я-то все удивлялся, почему так долго не пахнет машинной смазкой и почему со стен не льется серая слизь. А вот и оно. Трэдда рассказала многое про Церру – а ничего другого она и не знала, прожив жизнь в этих руинах и пролив ради них немало литров крови и пота. Она жила жизнью солдата с рождения, появившись на свет в цитадели рода Браво Бланко, где на стенах реют белые стяги с красным ромбом и цифрой 1 внутри. Флаги столь же гордые, как и сам боевой род. Ее тренировали с рождения. Она прошла десятки сражений и не задавала вопросов, но после последнего, потеряв напарника и мужа по совместительству, стала свидетелем того, как результаты их победы были отданы обратно проигравшим во время попойки младших донов. После этого она решила уйти. И ушла. Отложенных сбережений хватило, чтобы выкупить еще крепкое здание на окраине и открыть дешевую уличную обжираловку, а благодаря солдатскому прошлому по здешним законам она получила освобождения от налогов на пять следующих лет. Больше ей ничего и не предложили. За время службы она увидела и услышала слишком многое, довольно быстро перестав быть наивным солнечным аборигеном.

Да. Государство на руинах было свободным и независимым. Пока что, во всяком случае. Но свободы и относительного процветания местные добились не одними лишь собственными силами, но и благодаря помощи извне – и этим «извне» была некая могущественная сила, к которой в прежние времена частенько обращались опять облажавшиеся вершины власти.

В самом сердце Церры, между шестью цитаделями правящих родов находилось еще одно здание, скрывающее в себе «проявление древней мудрости» как его называли тут, избегая слова «божество». Когда правители Церры лажали в очередной раз, они облачались в лучшие одеяния, садились в пышно украшенные лодки и двигались к Седьмице, начиная свой путь от родовых резиденций. При этом было крайне важно сделать так, чтобы все лодки прибыли к центральной постройке одновременно, ведь явись кто раньше, остальные примут этот жест как недопустимую попытку показать себя выше остальных – и вот тебе повод для нового витка междоусобной грызни.

Прибыв к зданию, они входили в огромный и все еще функционирующий наружный лифт с прочнейшей прозрачной кабиной, способной вместить до пятидесяти рыл, после чего взмывали вверх примерно до средних этажей, где лифт останавливался, и все шесть патриархов входили внутрь. Охрана и ближайшая челядь оставались снаружи в прозрачной кабине, глядя сквозь практически неразрушимые стекла на руинное государство.

Когда патриархи возвращались – а это было уже в сумерках – прозрачная кабина лифта ярко вспыхивала в десятках ламп освещения и торжественно опускалась к пляшущим на воде лодкам. Торжественно, пафосно, слащаво, громко – все, как любит клейкая неразумная масса народа, обожающая глазеть на сильных мира сего. Раньше они наслаждались зрелищем через экраны, теперь пялятся в обвитые лианами окна, но суть та же: увидел богатого эльфа и себя на миг таким ощутил. Чем не праздник? Приобщился к великим, вот бы еще поймать лицом их небрежный плевок – и жизнь удалась…

У подножия здания Седьмицы, за столом на палубе загодя подогнанной сюда огромной баржи патриархи проводили еще одно долгое публичное совещание, ожесточенно споря, благостно внимая, кивая, возражая и стуча кулаками по столу, а попутно поглощая мясо и вино. В итоге всегда находился устраивающий всех вариант, патриархи торжественно кивали зданию нависающей над ними Седьмицы, хотя с годами эти кивки становились все глубже, постепенно превращаясь в поклоны, после чего важный день завершался и все расплывались по домам. Но уже на следующий день роды имели четкий план действий и следовали ему без отклонений вплоть до выполнения и несмотря на все сложности или даже потери. Это тоже было одной из широко известных фишек Церры – приняв решение, здесь уже не останавливались, пока не добьются своего.