Читать книгу: «Царство Давида», страница 7

Глава 9

Мир потерял очертания. Разум, напуганный кромешной тьмой, пробирающейся сквозь грудную клетку, спрятался в глубине сознания. Где-то в голове туманным отголоском слышался сдавленный крик – тот самый, который всегда звучал внутри меня и который никогда не слышала ни одна живая душа.

Острые ногти царапали узоры на груди, и я чувствовал, как воспламеняются отметины на моей коже, будто само пламя ада стремилось вырваться наружу и спалить в пепел этот чертов кабинет. Крик то становился громче, то затихал, заставляя меня тревожиться сильнее. Что, если он умер? Тот, кто кричит? Кто зовет меня на помощь?

Что, если монстр поглотил его окончательно?

Нежные губы ласкают мои, и я заставляю себя ответить. Ладони стягивают ремень, освобождая мои брюки, но я медлю, отвлекаясь на мальчика, что когда-то знал. На мальчика, которым когда-то был. Больше всего в жизни он боялся входить в этот кабинет.

Его больше нет. Я не тот мальчик. Но я все также не могу находиться в этой темной душной комнате. Мне страшно. Настолько, что любимая женщина, осыпающая поцелуями мое лицо – доставляет мне боль своей любовью.

– Ты будто не со мной, – разочарованный шепот заставляет меня очнуться. Бороться. С прошлым и с тем, что погубило мальчика.

Сделав глубокий вдох, я буквально заставил себя ощутить, как страшная сила течет вверх по моим конечностям. Тьма, объемлющая тело, скрутилась в ком посреди грудной клетки. Монстр хотел быть частью того, что произойдет между мной и Региной. Он хотел познать ее тело вместе со мной. Он хотел брать все, что беру я. Наслаждаться всем, чем наслаждаюсь я. Любить то, что люблю я.

– С тобой, моя царица, – мой низкий голос тяжело прозвучал в тишине комнаты. С усилием. Любовь не должна даваться так, словно я стараюсь выцарапывать ее из лап дьявола.

Во мраке я не видел Регину. Ни ее глаз, ни губ. Но я точно знал, что она смотрит на меня с обожанием и страхом одновременно. Знал, что ее губы слегка приоткрыты в ожидании поцелуев, которые подавят ее волю.

Так было со всеми. Еще ни одна не могла противостоять тому, во что я превратился.

Мои ладони легли на бедра девушки, замершей у меня между ног. Скользнули в сторону, нашарили пуговку на джинсах. Мне пришлось просунуть пальцы за грубую ткань ее брюк, чтобы вытолкнуть прохладный металл из петельки. Регина вздрогнула, едва мои руки коснулись ее живота. Какая нежная-нежная кожа…

Поцелуи. Один за другим – голодные, дерзкие, мучительно жаркие. Страсть волнами прокатывала дрожь по телу. Я мог коснуться Регины везде – она была открыта, она принадлежала мне. Моим губам, моим рукам. И я хотел бы так же отдать себя ей, но этот голос внутри… Сильнее прижал девушку к себе, пытаясь ее дыханием заглушить то, чего так не хотел слышать.

Моя ладонь обогнула талию девушки и нырнула под брюки, обхватив мягкую округлость, прикрытую тонкой тканью белья. Вздох сорвался с ее губ. Я оттянул джинсы вниз, помогая царице избавиться от одежды. Вцепившись в мои плечи, она подняла сначала одну ножку, а потом и вторую. Джинсы остались где-то на полу, следом за ними полетела моя рубашка и легкая кофточка Регины.

Барьеры между нами стирались, но оставалось то, что не сорвать руками. И я не мог это игнорировать.

– Давид, – шепнули такие желанные губы прямо над моим ухом.

Я не видел Регину. И в то же время я видел ее. По-настоящему. В полной темноте я знал, я чувствовал, как ее тело подсвечено золотистым сиянием, манящим меня, словно мотылька. Она сияла ярче камней, коими была усыпана моя фамилия. В ней горел огонь, которого я так боялся в себе. Но языки ее пламени тянулись ко мне, призывая воссоединиться после долгой разлуки.

– Регина, – в моем голосе предательски дрогнуло сожаление.

Мы были огнем одного источника. Родное, не обжигающее пламя влекло меня коснуться этого сияющего тела. Оно было предназначено для меня. А я не мог решиться.

Во всем этом круговороте я чувствовал нечто еще. Боль, что сочилась из каждого угла этого кабинета. Регина сделала шаг ко мне, желая избавить меня от брюк, но я выставил руку вперед, мешая ей.

Моя голова безвольно повисла. Сердце отстукивало галопом, и я усердно боролся с криками, звучащими в моей голове. «Выпусти! Выпусти» – кричал монстр. Или мальчик, что застрял в нем. Я запутался.

Крики, плач, острые ногти, чертящие дорожки на моей спине, пронзительная боль где-то глубоко-глубоко внутри. Я опустил руки и скатился со стола на пол. Сел, задыхаясь от страха. Монстр держал меня за глотку, не давая вдохнуть. Крик встал поперек горла. Тьма никогда не была такой густой и тяжелой, как сегодня.

Регина опустилась на колени передо мной. Ее ладони легли на мои плечи.

– Выпусти это, – шепнула она без тени страха. Без осуждения. Без презрения.

Я молчал, продолжая бороться. Мне всегда удавалось спрятать это чувство в потайной ящик. Я мог контролировать эту боль. Но сейчас все был иначе. С Региной чувства захватили меня настолько, что я открылся слишком сильно, и теперь мне не хватало сил, чтобы удержать тьму в себе.

– Давид, – настойчивее произнесла девушка, – отпусти. Что бы это ни было.

Я молчал, до онемения пальцев вцепившись в ножку стола.

– Отпусти! Я приказываю! – вскрикнула царица, и я сдался.

Ухватился за рубашку, брошенную на полу, прижал ее ко рту и закричал так, как никогда не кричал. Как должен был кричать тогда, когда мне было плохо. Но я с усердием хоронил в себе каждый звук, чтобы никто не знал о моей боли. Маленький мальчик слишком рано познал саморазрушение.

Хрупкое и в то же время сильное тело Регины прижалось ко мне. Она обнимала меня – крепко, туго, словно змея, и я кричал, выпуская на волю то, что так долго носил в самых темных уголках души.

Когда я, опустошенный, замолчал, Регина подняла с моего плеча голову и осторожно коснулась губами уголка моего глаза. Что-то влажное скатилось по щеке. Кто-то из нас двоих плакал.

– Прости меня, – хриплым голосом произнес я, но Регина лишь покачала головой.

– Я хочу знать, Давид. Что с тобой произошло?

Что со мной произошло? Я закрыл глаза и, поглаживая руку Регины на своем плече, заставил себя спуститься в бездну воспоминаний.

***

Семнадцать лет назад

– Не хочу ехать, – ворчу я, пока очередная нянька Кира пытается поправить бабочку, стягивающую мою шею.

– Понимаю, – отвечает отец и одним глотком заливает в себя остатки резкого на запах напитка.

Кирилл, хитро подмигивающий мне из-за угла, держит руки в карманах. Наверняка, задумал какую-то шалость. Для своих пяти лет он крайне изобретателен.

С завистью смотрю на брата, который побежал по комнате в рубашке с расстегнутыми пуговками. Нянька дергает меня, затягивая бабочку туже. Давай, задуши меня прямо здесь. Чтобы у меня была причина никуда не ехать.

– Нам уже пора выезжать, – папа смотрит на часы с недоверием, будто стрелки, бегущие по циферблату, могут его обмануть.

Знаю, ему тоже не хочется ехать на ежегодную речь дедушки, которую он зачитывает перед работниками нашего завода в преддверии новогодних праздников. Папа и дедушка не ладят. Не нужно быть взрослым, чтобы это заметить.

Хотя папе удается найти общий язык почти со всеми. Он общительный – я бы даже сказал болтливый. Дайте сцену – и он обязательно выйдет на нее покрасоваться. Да, он любит внимание и умеет относиться к нему с равнодушием.

Папа редко бывает дома, ему здесь скучно. «Зачем иметь столько денег и оставаться взаперти?» – как-то сказал он деду, когда тот упрекнул его в разгульном образе жизни. Наверное, дедушка устал пытаться вразумить папу. «Воспитанный бабой!», – ворчал дед каждый раз, когда отец любовался собой в зеркале перед очередным выходом в свет.

Познав все недостатки воспитания няни, дед решил не повторять ошибку дважды. Мое воспитание он взял на себя, и я, едва мне стукнуло пять, начал проводить свои дни на заводе, наблюдая за работой сотрудников и по слогам вычитывая жуткие книги в кабинете деда.

Я все ждал, когда Киру тоже исполнится пять, и он присоединится ко мне, но ему почему-то повезло больше. Пока я бегал за дедушкой по производству, Кирилл был предоставлен практически сам себе. Няньки от него то и дело сбегали (или они на самом деле сбегали от папы?), и Кир занимался всем, чем захочет, пока кто-то из прислуги не звонил в колокольчик, призывая младшего Пожарского к обеду.

В последнее время я видел брата только перед сном и изредка в выходные. Я возвращался в свою комнату и падал без сил на кровать, а Кир прибегал и, потряхивая светлыми кудряшками, умолял рассказать, какие приключения произошли со мной, пока я был на ювелирном заводе.

И на заводе действительно было интересно! Я с любопытством наблюдал, как работники принимают камни, которые будут обрабатываться и использоваться для украшений. Я стоял и не дыша следил за тем, как мастер практически под микроскопом занимается созданием уникального кольца, которое украсит чей-то палец.

Даже в свои семь с половиной лет я мог возвращаться домой счастливым человеком, если бы весь день рядом с дедом мне не нужно было находиться в диком напряжении. Я всегда следил, как и что говорю, как двигаюсь, как смотрю. По вздохам дедушки я мог определить, насколько быстро портится его настроение. По тому, как он хмурит брови и щурит глаза, я понимал, что снова разочаровал его.

Однажды дед вошел в мою учебную комнату, куда приходил учитель давать мне уроки прямо на заводе. На протяжении всего занятия я страдал от того, как сильно чесалась то шея, то рука, то живот. Но дед сидел прямо за спиной учителя и по-орлиному внимательно наблюдал за всем, что я делаю, и мне пришлось задерживать дыхание, чтобы перетерпеть зуд.

А вечером того же дня у меня поднялась температура, и приглашенный врач объявил, что у меня ветрянка. В какой-то момент я даже обрадовался, решив, что смогу побыть дома, но, когда водитель деда заехал за мной в то же время, что и обычно, я понял – только смерть избавит меня от этих мучений. И, честное слово, я не знал, чья смерть наступит раньше: моя или деда.

«Будь серьезнее, Давид. Ты станешь править всем, что видишь, – говорил дед, когда мы стояли на балкончике перед его кабинетом и смотрели на производство, раскинувшееся внизу. – Твой отец – бестолочь. Помяни мое слово, Давид, он затопит наше дело, если встанет у руля. И тогда, клянусь, я достану его с того света».

Я хлопал глазами, крепко держась за поручень, и пытался представить себя взрослым. Буду ли я так же придирчив, как дедушка? Отдам ли всю свою жизнь этому заводу? Стану ли таким же строгим затворником, скрывающимся за дверьми темного кабинета? Такое будущее пугало меня не меньше, чем сам дед.

Мне было всего семь, а я уже устал. Я видел, как на праздничных приемах, которые мы время от времени посещали, дети идут за руку со своими родителями, как девчонки и мальчишки то и дело перешептываются с папами, как мамы поправляют им одежду и целуют щеки. Я видел это и не понимал, почему, обладая средствами купить что угодно, я не мог получить элементарной любви. Уже тогда я знал, что в моей семье есть деньги, но нет любви. Только я наивно верил, что однажды все изменится.

Что мама придет. Ко дню рождения или в Новый год. Хотя бы на Пасху. На День Победы. В любой день. Я просто ждал, что она придет и обнимет меня. И тогда я успокоюсь. Смогу дышать спокойно. Смогу улыбаться широко. Смогу сказать, как сильно я люблю ее.

А ведь я никогда ее не видел. Однажды мне удалось отыскать в дедушкиных бумагах маленькую фотографию, с которой на меня смотрела красивая смуглая женщина с длинными черными волосами. «Это она, моя мама, – решил я, заметив сходство с самим собой. – Похожа на восточную принцессу. Моя мама Шахеризада из сказки?».

Я спрятал эту маленькую картинку и всегда носил с собой. К счастью, дед не заметил пропажи и не узнал, почему его маленький внук вдруг стал таким довольным. А я чувствовал, как тепло от фотографии в кармане растекается по всему телу, и представлял, будто мама – моя восточная фея – обнимает меня. И хмурый взгляд дедушки больше не казался таким страшным.

Как только нянька Кира закончила душить меня бабочкой, я надел пиджак, во внутреннем кармане которого лежала моя тайная карточка. Я не показывал ее даже брату, чтобы тот по глупости не разболтал папе. Эта фотография по сути не знакомой мне женщины сделала меня чуточку счастливее. Она дала мне надежду.

Мы приехали на завод раньше положенного, чтобы дед не бросился осыпать нас проклятьями за опоздание. Отец уведомил дедушкину помощницу о нашем приезде и отправился в малую переговорную, где всегда располагалась выпивка, которой дед угощал партнеров. Мы с Киром отправились бродить по заводу.

На стенах яркими пятнами были закреплены бархатные банты, окна оклеили снежинками, а огромные балки на ангарном потолке были украшены яркими сияющими звездами. Я стоял посреди зала, задрав голову вверх, и любовался поблескивающей в свете ламп звездой. «Пожалуйста, звезда, стань путеводной, – шептал я себе под нос, – приведи меня к ней. Приведи к маме». Одно глупое желание, но я, погладив фотографию в кармане, расплылся в широкой улыбке.

– А ну-ка подвинься, – пробормотал Кирилл за моей спиной.

Обернувшись, я увидел, как он нацеливает рогатку на звезду, свисающую с потолка. Испугавшись, я поспешил к брату и вырвал из его руки опасное оружие.

– Нельзя! – зашипел я. – Дед увидит.

– Я не боюсь деда, – фыркнул Кир.

Конечно, он его совсем не знал. Видел только по праздникам и слышал мои истории о дедушкиной строгости. Не Кира заставляли хвостиком бегать за старым родственником и поджимать уши каждый раз, когда тот злился. Кир и дед не смогли бы и часа вместе выдержать.

Я покачал головой, чувствуя на себе груз ответственности, и спрятал рогатку в свой карман.

– Отдам дома, – пообещал я, заметив обиду во взгляде братишки.

– Смотри у меня, – пробурчал тот, забавно картавя звуки.

За спиной раздался стук каблучков. Мы с Кириллом одновременно обернулись и увидели, как к нам приближается помощница деда.

– Давид Александрович, – серьезно позвала она, делая вид, будто я стоял один. – Дедушка зовет вас к себе.

Я послушно кивнул и, поймав на себе неодобрительный взгляд брата, вздохнул. Пусть пока наслаждается свободой. Однажды дедушка начнет готовить к управлению компанией и его тоже.

Я шел за помощницей по длинному залу и смотрел наверх – на балкончик, за которым начинался дедушкин кабинет. На короткий миг я представил, как стою на этом балконе уже взрослый и обвожу рукой производство. Рядом со мной стоит мой маленький сын, и я обещаю ему, что все, что он видит, однажды будет принадлежать ему. И я буду его учить всему, что я узнаю от дедушки. Но я буду другим. Я не хочу, чтобы моя семья боялась меня так, как я боюсь своего старшего родственника.

Мы поднялись наверх, и я, по привычке выпрямившись по струнке, постучался в дверь дедушкиного кабинета. Когда тот позволил войти, я открыл кабинет. С некоторым сожалением я посмотрел на помощницу деда, которая осталась стоять в коридоре. Дверь закрылась, и мне снова стало тоскливо.

– Я хочу, чтобы ты посидел и послушал мою речь, Давид, – серьезно заявил дед, не поднимая взгляда от бумаг.

Он сидел в кресле, закинув больную ногу на пуфик. Его трость покоилась у руки, и мне хватило одного взгляда на нее, чтобы в голове зазвучал неприятный стук, который раздавался всякий раз, когда дед стремительным шагом рассекал по производству.

– Хорошо, – покорно согласился я, усаживаясь на стул напротив большого стола с красивыми резными ножками.

Дедушка начал читать речь с листа, время от времени поднимая глаза, чтобы проверить, насколько внимательно я его слушаю. А я был настолько выдрессирован, что и моргал только тогда, когда дед отворачивается. Наконец, закончив читать, дед отложил бумаги.

– Ты хорошо потрудился в этом году, Давид, – нехотя признался он, глядя на меня поверх очков. – Ты решил, какой подарок хочешь получить?

Решил очень-очень давно, но так и не решался сказать. Заметив смятение на моем лице, дед нахмурился:

– Запомни, внук, никто не должен видеть, как ты в чем-то сомневаешься, – с раздражением произнес старик, руками помогая себе спустить с пуфика ногу.

Набравшись смелости, я все-таки выпалил:

– Не нужно подарков, дедушка. Я хочу узнать про маму.

Дед с шумом отпустил ногу. Подошва ботинка стукнула о пол. Седовласая голова деда медленно поднялась, и, увидев тяжелый взгляд, я пожалел о том, что поделился своим настоящим желанием.

– Нет никакой мамы, – холодно отрезал старший Пожарский, прожигая меня так, словно надеялся взглядом испепелить в моей голове любые мысли о маме. – Она тебя оставила.

– Я подумал, что она может захотеть вернуться, – детская надежда сорвала слова с языка до того, как я успел удержать их контролем.

Дед резко ударил кулаком по столу, и я едва не подпрыгнул на своем стуле. Его сухие губы разомкнулись, и я приготовился к выговору, но тут в дверь постучали.

– Войдите! – рявкнул дед.

В приоткрытую дверь заглянула его помощница.

– Федор Филиппович, кто-то в мастерской разбил стекло грецким орехом. Велите распорядиться о замене?

Косматые брови деда сдвинулись еще ближе к переносице.

– Грецким орехом? – его голос налился свинцовой тяжестью.

Не понимая, в какой огонь она подливает масло, помощница будничным тоном заявила:

– Пара сотрудников видели вашего внука с рогаткой, Федор Филиппович.

Дед поднялся и уперся сухими кулаками в зеленое сукно столешницы.

– Стекло заменить в течение тридцати минут, – приказал он. – И привести ко мне мелкого пакостника.

Дед не переваривал Кирилла. Испугавшись за брата, я вскочил со стула.

– Не надо, – взмолился я.

– Не надо? – сурово переспросил дедушка. Его помощница зависла в дверях, ожидая решения.

– Это не Кир, – я похлопал себя по карманам, вспоминая, в какой именно спрятал злополучную рогатку. Нащупав палку, я вытянул рогатку и выложил ее на стол деда. – Это был я.

– Анна, займитесь стеклом, – коротко кинул дед, с особым интересом глядя на оружие, что я выложил из своего кармана. Неприятный огонек мелькнул в его ярких голубых глазах.

Не понимая, что так заворожило деда, я перевел взгляд на рогатку и увидел, как за кусок кожи, которой она была перетянута, зацепилась фотография моя мамы. Она смотрела на меня с клочка бумажки, и мне впервые показалось, будто в ее темных глазах затаилась печаль.

– Паршивец, – процедил сквозь зубы дед, продолжая смотреть на фотографию. – Врешь, воруешь…

Я приготовился к жесткому выговору и виновато опустил голову. Склонившись вперед, дед подхватил трость, и я решил, что он куда-то собрался. Мне даже стало страшно, что он лично пойдет за Киром и заставит его слушать выговор вместе со мной, но дед никуда не ушел.

– Выставь руки вперед, – скомандовал он.

Я поднял на него глаза, не понимая, для чего ему мои руки.

– Руки!

Вздрогнув, я вытянул руки вперед ладонями вверх. Дедушка замахнулся тростью и сильно ударил меня по ладошкам. Резкая боль прожгла кожу, вибрация от удара пронеслась по всему телу. От неожиданности я даже не успел вскрикнуть. Только смотрел на деда непонимающим взглядом.

– Я б-б-больше н-не б-буду, – заикаясь, выговорил я, наивно полагая, что дедушка разозлился из-за рогатки и разбитого стекла.

– Сколько раз я говорил, что твоя мать тебя бросила? – продолжать злиться дед. – А ты продолжаешь ждать, сукин ты сын!

Еще один замах, и новая вспышка боли, прокатившаяся от ладоней в самые пятки. В этот раз я знал, чего ждать, и успел зажмуриться, чтобы не видеть, как металлический набалдашник трости впивается в мою кожу.

– Услышу хоть писк – ударю сильнее, – гневливо предупредил дед, и я крепче сжал зубы, сдерживая рыдания.

Дед выдохнул, поправляя пиджак, задравшийся от замахов. Его взгляд снова упал на рогатку и, рыкнув себе под нос, старик ударил мои руки в третий раз. Я прикусил щеку, сдерживая боль. Металлический привкус крови заполнил рот.

– Это тебе за вранье, – пояснил дед. – Не прикрывай своего поганца-брата!

Я молчал, дрожа от страха. Стоял, как дурак, с протянутыми ладонями, пылающими красным после порки.

– Отвернись, – скомандовал дед, и я, словно на заводке, повернулся к стене. Едва дед скрылся из поля моего зрения, как по щекам побежали предательские слезы.

– Заплачешь – получишь больше, Давид, – чуть спокойнее ответил дед. – Пожарские не плачут.

Скрипнуло кресло, дед снова сел.

– И уж точно не ждут мамочку, – пробурчал он и принялся снова читать свою речь.

А я стоял, глядя на темную стену, и мне казалось, будто я падаю в эту темноту. По лицу текли слезы вперемешку с соплями, и я даже не мог шмыгнуть носом, боясь вывести деда из себя. Во рту тяжелым комом застрял крик, но я скалил зубы и упорно пихал его внутрь себя. Где-то в груди мой крик приняла обида, заполнившая собой сердце.

Я дрожал, ладони горели, и все внутри меня горело стыдом вместе с ними.

Минут через десять, закончив со второй вычиткой речи, дед позволил мне идти. Неприятно запахло сигаретами. Не глядя на деда, я прошел к двери. Когда моя одеревеневшая ладонь зависла над ручкой двери, дед позвал:

– Давид, посмотри на меня.

Нехотя я обернулся и увидел, как дед зажал между пальцами фотографию, что дарила мне надежду на встречу с мамой. В другой руке деда была зажженная сигарета. Не спуская с меня глаз, дед поднес огонек к фотографии.

– Не отворачивайся, – скомандовал он, заметив, как дрогнули мои ресницы. – Смотри, Давид, и навсегда запомни: эта потаскуха бросила тебя и сбежала. У тебя нет матери.

Не отрывая взгляда, я смотрел, как красивое женское лицо разъедается огнем. Закончив с пыткой, дед бросил остатки фотографии в пепельницу, где та догорела до конца.

– Я сделаю тебя сильным, – пообещал дедушка.

Я кивнул и, игнорируя боль в руке, нажал на ручку. В коридоре с кем-то по телефону разговаривал отец. Заметив меня, он изменился в лице, но лишь на миг. Сожаление быстро стерлось с его красивого лица и сменилось привычной равнодушной улыбкой.

Кир же сразу понял, что произошло. Он знал, что я попадусь с его рогаткой. Если бы дело было только в рогатке… В голубых глазах брата сверкнуло отчаяние и, некрасиво поджав губы, он приблизился, чтобы обнять меня. В свои пять лет он уже был с меня ростом, и его золотистые кудри прилипли к моему мокрому лицу. А я просто был рад хоть на секунду спрятать следы рыданий от чужих глаз.

– Прости меня, – пробубнил Кир мне в ухо.

– Никто не обидит тебя, Кир, – неровно выдохнув, откликнулся я и крепче обнял брата. – Я всегда буду с тобой. Я буду сильным.

– Я люблю тебя, Давид.

– А я тебя, братишка.

Когда я вынырнул из воспоминаний, мне казалось, что я все еще чувствую, как тело брата дрожит от переживаний в моих объятиях, но это была Регина.

– Он бил тебя снова? – спросила она, не отпуская меня, словно я мог рассыпаться.

Но я не мог рассыпаться. Даже тогда, когда очень этого хотел. Дед выполнил свое обещание – он сделал меня сильным.

– Он бил тебя? – повторила девушка, когда я не ответил. Она смотрела на стену напротив стола деда и наверняка представляла, как я рыдал, проклиная весь мир.

Бил ли он меня еще? Я кивнул. Не стал называть, сколько именно, хотя мозг считал каждый удар, куда бы он ни приходился. Не стал называть поводов, по которым дед срывался с цепи и проводил со мной воспитательные работы. Не стал говорить ей, что куда страшнее трости кочерга для камина, так кстати подвернувшаяся под горячую руку деда, когда мне было уже одиннадцать и я снова решился спросить о маме.

Чем больше он пытался выбить из меня желание найти ее, тем чаще я видел ее в своих снах.

– Я никогда не кричал, – шепотом признался я.

Я уже не испытывал стыда за то, что Регине пришлось пережить это. Она не такого ждала, когда решила уединиться со мной в кабинете деда. В глубине души я даже надеялся, что она разочаруется и оставит меня, как оставила мать. Это спасет ее. Держаться от Пожарских подальше – вот чего действительно должны хотеть женщины.

– Я хочу, чтобы ты кричал, – слова Регины шли вразрез с тем, чего я ожидал. – Хватит держать себя взаперти, Давид. Ты не твой дед. И никогда им не станешь.

Этого я боялся больше всего на свете. Стать его заменой. Быть таким же: холодным непробиваемым циником, напрочь лишенным чувств. Теплая ладонь прижалась к моей груди, и я благодарно вздохнул. Если бы у деда когда-то была любовь, он был бы другим. И я обязательно буду другим.

– Давай уйдем отсюда, – голос Регины мелодией прозвучал у моего сердца.

Я покачал головой, забыв, что в темноте она этого не увидит.

– Нам нужно найти дневник. Я не уйду, пока не узнаю, что случилось с моей матерью.

– Тогда с чего начнем?