Читать книгу: «Щенки», страница 2

Детальки из памяти. Красота. Искусство жизни.

Мне стало как-то странно, как будто долго уже сидишь в машине пьяным, но тут вдруг кто-то окно открыл, и сразу стало ветрено. Свежий ветер и страшный.

Тарелку свою на диван поставил, подошел к елочке, потрогал пластиковые иголки, стеклянных зверьков, шишки, так похожие на настоящие.

– А игрушки кому? – спросил я.

– Разделим, – сказал Антон.

– А елку тоже разделим?

– Елку выбросим, – ответил он. – Старая уже елка.

Я сказал:

– Хуй мы ее выбросим. Елка моя будет.

– Хочешь – бери.

Юрка сказал:

– И спасибо за ужин. Вкусно.

– Ешь давай, а говорил, что кусок в горло не влезет.

Я все не мог от елочки отвлечься. Красивая такая. Я так ее любил.

В общем, да, бутылка еще, я ее взял, отпил водки так, что глаза увлажнились, и елочка приятно расплылась в огоньки и краски. Потом мы сели ужинать. Вилки по тарелкам громко стучали, и мне опять все надоело. Слишком тихо.

Говорю им:

– Ну а что вообще завтра-то? Гости будут? Завтра ж второе только, там, небось, или не работает ничего, или очередь стоит.

– Я решил проблему, захоронят, – сказал Юрка. – Но стоило это бешеных денег, если хочешь знать. По-тихому сделаем, никаких гостей, да и приглашать некого.

– Можно было и подождать, изначально думали – после праздников, но Юрка решил, что лучше сразу, чтоб долго не лежала, – сказал Антон и без паузы добавил: – Жена моя будет.

– И моя девчонка, – сказал Юрка.

– Одинокая она баба в конце-то жизни стала, мать наша.

– Не без этого, – сказал Юрка. – А у тебя будут гости?

Он дернул уголком губ опять, то ли колкость, то ли, напротив, завинился он, что спросил – нетактично вроде бы.

Я засмеялся:

– Нет, потому что никто не в силах меня выносить, а я не люблю никого, кроме себя.

Антон смотрел в тарелку, я даже не думал, что он нас еще слушает. И тут вдруг он сказал:

– Жениться тебе надо, Витя. Иначе можно с ума сойти.

Яишенка, кстати, удалась, если что. И вот сидим мы в большой комнате, пялимся на елку. Тут мы жили, спали, когда были детьми. Что-то изменилось, что-то осталось прежним. Но я помнил еще, как пружинки скрипели на продавленном диване в цветулях.

Вдруг Антон указал длинным, бледным пальцем куда-то наверх.

– Видели?

– Что?

– Там плесень какая-то темная. Надо снимать. Я сниму потом. Сантехника старая, проводка ни к черту. Кому мы это будем продавать? Ремонт делать надо.

– Да ладно, – сказал я. – Юрка, пристрой квартиру под наркопритон. Если мы хотим, чтобы все осталось как прежде, в дни юности нашей – вот он, вот он – лучший вариант.

Но что-то горькие шуточки одна с другой не срастались – долгое молчание, теплые волны сентиментального отношения к детству. Какое б ни было – а оно мое. С моей елочкой, которую мы втроем наряжали, с моим способом яичницу готовить, которому меня научили, с вещичками, которые то и дело попадались теперь на глаза, а ведь я почти забыл о них. Думал, что забыл.

Оно и реальное, и сказочное.

Ну и главным образом – кладбище. В семьдесят восьмом году его открыли, вспомнил, Митинское-то. Не сразу появились все эти памятники, потом кресты, но вот я приехал, и это все уже так разрослось, что из окна видно. Метафора, блядь, взросления. Двадцать лет прошло, однако.

А на кухне гроб этот, и она в платье, и цвет волос ее настоящий хуй я когда узнаю уже.

Странные чувства. Не горе, не скорбь – с тем я знаком. А что-то глухое, как тоска после сна, который и вспоминается-то с трудом.

Мы отставили тарелки, выпили еще, молча. Каждый о своем думал. Антон все съел и хлебом желток вытер, я и тарелку вылизал, а Юрка, как всегда, не доел. Свой способ употреблять эту сложную жизнь.

Покурили, я вспомнил, как она курила – как она теперь не покурит.

Вдруг вскакиваю, говорю:

– Так, ребзя, где карточки-то? Вдруг есть такие, на которых цвет ее волос виден.

– А зачем тебе знать цвет ее волос? – спросил Антон.

– А тебе не интересно? Может, у нее цвет, как у меня. Или как у тебя? Или как у Юрки? А? Или, может, мы подкинутые все, приемные, аист нас принес, твою мать.

– Умерла моя мать. И твоя, кстати. Можно посерьезнее?

– Сколько ни тверди «халва», во рту слаще не станет.

– Ты к чему это вообще сказал?

Юрка вздохнул. Он часто так делал, когда мы с Антоном не ладили, ругались. Так нарочито громко, немного несчастно вздохнул.

– Ну хочет он фотки поглядеть – пусть глядит, – сказал Юрка. – Его дело.

– Спасибо.

– Да они же черно-белые, дебил, – сказал Антон.

– Ты кого дебилом назвал?

– Тебя.

Я подошел к шкафу, замер у двери. Антон сидел на диване и не оборачивался. Я сказал:

– Ты на меня хоть смотри, когда ведешь со мной беседу. У тебя уважение ко мне есть?

– Что еще скажешь?

– Я тебя спрашиваю, у тебя уважение ко мне есть?

Надо сказать, не то чтоб я так остро отреагировал, но мне хотелось, чтоб шумно было, живо, а не мертво. Чтоб прицепить эту братскую ссору, да так даже – ссорочку, к быстро несущемуся поезду моей жизни, как консервную банку: шумит, гремит. Чтоб Антон развлек себя как-нибудь, наконец.

– Ты всегда дебилом был, – сказал Антон. – Но дело твое я уважаю. Все ты правильно делал, пока в Заир не поехал.

Он встал, подошел ко мне. Повыше, но куда менее мощный. Мне даже хотелось подраться – как в старые добрые времена, но Антон-то теперь стал взрослый и серьезный, не по статусу ему. Так мы и стояли у шкафа, ругались. Я уже руку на холодной ручке в форме розочки держал, подумал, сейчас открою резко и как дам ему по морде.

Тут-то Юрка между нами встал и обоих оттолкнул.

– Сейчас я достану, я помню, где они.

И вот, значит, распахивает он дверцы, нас с Антоном слегка задев.

Я первым делом вверх глянул – коробка из-под сапогов с карточками на месте лежала, среди немногочисленных шапок, в том числе и детской моей шапочки из цигейки.

Потом я глянул вниз. Среди старых курток валялась в нашем шкафу мертвая девица. Совсем молодая, двадцати, наверное, лет. Светлые волосы ее разметались по плечам, розовые от крови, руки изгибались под неестественным углом, ребро продрало скромное платье на боку.

Сразу подумал, чего с ней такое приключилось – тяжелые механические повреждения. Машина, наверное.

Мы втроем сделали шаг назад, потом и я, и Антон посмотрели на Юрку. И Юрка сказал:

– Клянусь, ее там не было!

Никто из нас не испугался, хотя ситуация была, ну, нештатная.

– А ведь это по твоей теме, капитан, – сказал я Антону. Опер он, много занимался пропавшими без вести, или, как у них в отделе это называлось – проебашками. Пропавшие без вести, неопознанные трупы, сотни печальных историй. В основном, надо, конечно, свести дебет с кредитом, то есть, первых со вторыми. Но есть и те, кого никогда не находят. Очень мистическая тема, стремная. Ну, ты увидишь.

Вот девица лежала. Сколько ей было? Сутки – это максимум, скорее меньше. С живой уже не спутаешь, но будто бы и не совсем еще мертвая. На тоненькой границе.

Антон сказал:

– Дурацкая какая-то ситуация.

– Что бы ты порекомендовал?

Он помолчал, потом сказал:

– Не вызывать ментов.

– Слушайте, это мамка убила, – сказал Юрка. – С нее станется.

– Мама, – сказал Антон. – Уже три дня как мертвая.

– Ну а эта красавица сохранилась хорошо.

– Красавица?

Не прям красавица, но симпатичное лицо, жалко что мертвое.

В общем, понятно, что ничего непонятно. Вернулись на диван, закурили, глядим опять на елочку.

– Странно, – сказал вдруг Юрка. – Был один жмур, теперь два.

– Третий в комнате ее, – сказал я. – Поди поищи.

– Не смешно нихуя.

Антон сказал:

– Думать надо, что делать.

– Ну ты ж мент, ты и думай. Мое дело трупы клепать, а не атрибуировать.

– А Юркино дело тогда какое?

– Юрка, какое твое дело?

– Деньги зарабатывать, – ответил он.

Опять молчим. Потом говорю им:

– Вот и праздник! Раз-два-три: елочка, гори!

И засмеялся, значит. Они смотрят на меня, как на идиота.

– Ладно, – сказал я. – Квартиру мы с ней не продадим ни через полгода, ни вообще никогда. Что-то делать надо. Юрка, точно не твоя работа?

– Побойся Бога.

– Ты побойся Бога.

Он помолчал, потом добавил:

– Я могу ребят пригнать.

А Антон и говорит:

– Нет. Ее же кто-то ищет и ждет.

А я сигарету в тарелке затушил, встал и опять к шкафу, тянуло меня туда невыносимо.

– История загадочная, – сказал я. – Наверное, мистика.

– Никакой мистики, – сказал Антон. – Все просто объясняется в большинстве случаев. Есть цепочка событий, мы ее просто пока не знаем.

Подарок под елочку.

– Ладно, – сказал я. – Карточки-то посмотрим?

– Ебанулся? Не трогай там ничего.

Но я уже коробку беру, да только в этот-то самый момент полка с треском отошла. Невольно я ее удержал над головой девчонки. Та хоть и мертвая, да только не хотелось мне все равно, чтоб ее ударило. Бедной голове ее и без того досталось.

В общем, бам, полка оторвалась, держу ее, а девка глаза открыла и смотрит на меня, не мигая, светлыми, прозрачными почти глазами.

Ну тут уже даже я охуел.

– Она живая! – я крикнул. А братья мои тут как тут.

– Ты все сломал, как всегда, – сказал Антон. Другой бы на полуслове фразу оборвал, а этот окончил. Юрка, помню, перекрестился, да не той рукой – водилась за ним такая привычка, хотя Юрка был весьма религиозен, как многие из тех, кто про ад при жизни призадумался.

В общем, лупает она на нас глазками, сама испугалась. Ну, подумал, живая – ошибся. Странно это вышло – мы-то все мертвых видали, знаем, как оно, а все ж я ошибся. И на старуху бывает проруха. Вот, кстати, интересно тебе, что такое проруха? Озаботился я как-то вопросом этим, залез в словарик. Я почему-то думал, что проруха – это такая яма. Идет старуха многоопытная, а возьми, да и в яму упади – на знакомой-то дороге. Ничего не так – проруха – оплошность, ошибка.

Ошибочка вышла.

Ну, я обрадовался. Живая телочка, хоть и покоцанная. Я ее спасу и буду героем. Держу над ней полку, улыбаюсь.

Тут она как-то повернулась, и я увидел, что крови у нее в волосах много больше, чем я это сначала увидел, и в голове – дыра, сквозь которую липкий мозг видно, – кусочек примерно три на три сантиметра, отколотая скорлупка.

Ну, и с таким, бывает, живут, но глазками так не лупают обыкновенно.

– Не двигайся! – сказал ей я, значит, потому что есть такая точка равновесия – у человека, может, и полголовы нет, а он каким-то чудом еще жив, но только двинется – и отдаст коньки. Невольно коснулся ее руки, а рука – совсем холодная. Неживая.

Ну, ясно мне стало, что никакой прорухи не было.

Мертвая все-таки деваха.

Юрка руку, конечно, в карман сунул – сразу за волыну, во человек. Впрочем, пусть она девочка хрупкая, знавал я хрупких девочек куда меньше ее ростом и возрастом, которые людей, не моргнув глазом, убивали. Тут ведь главное – элемент неожиданности.

Антон стоял спокойно, без суеты сказал:

– Полку сними, чего ты ее держишь?

Ну, снял полку, тут шапки на нашу деваху мертвую повалились, но худшее – карточки рассыпались. И сидит она такая, сжавшись, а на ней фотки матери нашей, да наши же детские россыпью лежат.

Я сказал:

– Извиняй, милая.

Она молчала, только смотрела волчицей. Боялась нас, походу. Антон сказал:

– Вам медицинская помощь нужна. Скорую вызывать надо.

– Не надо ей уже скорую, – сказал я. – Ты ее пощупай.

Антон сделал еще шаг к девчонке, она сжалась вся в комочек, так мне ее жалко стало. Он прикоснулся к ее лбу, как прикасаются ко лбу ребенка.

– Какая холодная. Сейчас умрет, значит.

– Да уже мертвая она, – прошептал Юрка.

– Ну не мертвая, – сказал я. – Но не живая.

Полку я бросил на пол, девица маленькая наблюдала за нами, как будто мы тут были самые страшные. Ну вроде да – три незнакомых мужика. Но вроде нет – мы-то хоть срок свой на земле не отходили. Сложно тут было решить, кто кому страшнее.

– Не бойся, – сказал я. – Ты как тут оказалась? Говорить ты можешь?

– Дело в том, – сказал Антон. – Что это квартира нашей матери. Она тридцатого от водки умерла.

Девушка кивнула, спокойно, без боли и страха за свою бедную голову.

– Ты ее знаешь? – спросил Юрка. – Катерина Ворожейкина.

Девушка снова кивнула. Волосы у нее были длинные, нежно-светлые, а глаза – такие огромные. Маленькое привидение.

Я сказал:

– Ясно, понятно, тогда, может, и мать живая?

Пошел на кухню, там гроб стоит, мать лежит, все как полагается – без лишних выебонов. Я наклонился над ней и говорю:

– Что, и ты жива, моя старушка?

Не такая уж старушка, ушла то ли на пятидесятом, то ли на сорок девятом году жизни.

Она молчит, рот-то зашили ей. Не шевелится. Мертвая. Только полоска под ресницами блестит.

– Смотришь? – говорю я. – Ну смотри, смотри.

– Витя, не сходи с ума, – то был Юрки голос. Они тоже пришли поглядеть – бред бредом, но раз одно возможно, так и другое быть может.

– Притворяется, – сказал я.

– Бред, – сказал Антон.

Вернулись в комнату, а девица наша дверь в шкаф за собой закрыла. Ну, я подумал: может, то причудилось? Да только шапка моя, из цигейки сделанная, на полу валялась. И карточки рассыпанные.

Антон распахивает дверь, а она опять сидит там. Ну, подумал я, ужас, конечно, но не ужас-ужас.

И я спросил:

– Ты тут живешь?

Она кивнула. Объяснений, как ты понимаешь, не последовало. Вру я, думаешь? Ни разу. Да если б все это со мной не случилось, сам бы я никогда не поверил.

– Ну извиняй, – сказал я. – Квартиру мы продавать будем. Меня, кстати, Витя зовут.

Юрка тоже представился.

– Юрий.

– Хуюрий, – сказал я. – Юрка – это брат мой малой. Вон старшой стоит – Антон. Он милиционер, кстати, можешь ему доверять. Тебя как звать?

Молчит, минуту молчит, две молчит. Ну, потерял я надежду на то, что запоет птичка. Антон сказал:

– В скорую сначала, а дальше посмотрим. Может, заговорит, скажет, может, нет.

– Ты идиот? – спросил я. – Дебил ты конченный, ее же на эксперименты отдадут. Будут резать наживую, как кыштымского карлика.

– Он был мертвый, – сказал Юрка. – И он просто выкидыш.

– Как и ты, – сказал я. – Но ты заслуживаешь лучшего. И эта деваха тоже. Посмотри на нее – глаза в пол-лица, да она тебя больше боится, чем ты ее. Нет, мы ее никуда не сдадим.

– Ну, – сказал Юрка. – И куда она пойдет?

– У тебя трешка, – сказал я.

– Анжела не поймет! Да я и сам не очень понимаю.

– Антон, помогай.

– Нет, – сказал Антон. – Логичнее всего, если ее заберешь ты. Ты один живешь, раз твой батя в дурке опять.

Я подумал, подумал, да и говорю:

– Базара ноль, заберу. Хорошая баба, а у меня бабы нет. Будет меня развлекать задушевными разговорами.

Тут-то девица и издала свой первый звук. Вообще странные она звуки издавала. Что-то вроде писка новорожденного щенка, ритмично повторенного много раз.

– Ну или вот этим вот, – сказал я.

– И что с ней вообще делать?

– В хозяйстве все сгодится, даже триппер, – сказал я. – Народная мудрость. Все, решено, малыш, я заберу тебя домой.

Она запищала громче, я сказал:

– Да не парься ты. Смотри, какое у меня лицо доброе. Я еще и готовлю хорошо. Везуха тебе!

Мне хотелось ее рассмешить, но я ее, скорее, пугал. Антон так и сказал:

– Она тебя боится, отойди.

Он сел перед ней на корточки и заговорил медленно, как с маленьким ребенком.

– Ты осознаешь, что Катерина Ворожейкина умерла?

Она кивнула.

– Ты ее убила?

Она покачала головой и снова принялась издавать те испуганные звуки.

Тут уж я влез, спросил:

– Жрать ты хочешь? Юрец там жратву оставил, сейчас метнусь кабанчиком. Ожидай! Вот узнаешь зато, как я готовлю.

Принес тарелку, вилку облизал и девке протянул. Она так за нее схватилась, что я понял – будет использовать как оружие. И сказал:

– Не парься, я сам тебя покормлю.

Ну да не вышло ничего. Не ела она. Ну, в принципе, оно логично, но все равно – девчонка такая тощая была – покормить хотелось. Покрутил перед ней хлеб в яишенке, понюхать дал – ни в какую. А Антон все свое гнет:

– Наша мать удерживала тебя силой?

Кивок.

– Боишься ее?

Снова кивок, легчайший.

– Ты можешь ходить?

Опять кивнула. А я стал думать, как ее везти?

– Шапку мамкину возьмем, вот эту вот, чтоб голову твою закрывала, – сказал я. – В пальто ее, может, ты утонешь. Ты малюська совсем!

Юрка сказал:

– Осторожнее ты. Она может быть опасной.

– У тебя все опасные. Люди – сволочи. Юрец – параноик.

– Я серьезно. Она, блядь, мертвая.

– Ну и что же тут криминального?

Антон посмотрел на меня, как на идиота.

– Все от начала до конца. Убийство, похищение.

– А это таки похищение или осквернение останков?

– Смешно как, ну охуеть просто.

– Ну что теперь, плакать что ли? Помочь надо человеку. Документы ей сделай, Юр. Антон, вот ты говорил, мне жениться надо!

Тут уж совсем он на меня раздражился, так сильно, что даже брови вскинул – а это простое мимическое изменение и было обыкновенно единственным показателем Антоновой злости.

– Рот свой закрой.

– Ну давай еще подеремся при даме!

– Ты только пугаешь ее. Будешь продолжать в том же духе, и я решу, что лучше ей будет на опытах.

Тут он повернулся к ней и, не меняя интонации, продолжил:

– Тебе не надо бояться нас. Мы тебя не обидим.

Я сказал:

– Извини, малышка, просто я страшно одинок!

Юрка сказал:

– Осторожней с ней, правда. Вы не знаете, что у нее в голове.

– Успокойся, – сказал Антон. – Она выглядит уязвимой.

– Тем удобней. Может, она хочет отомстить.

Антон спросил ее:

– Ты хочешь отомстить?

Она покачала головой.

– Ладно, – сказал Юрка. – Нам бы с матерью сидеть.

– Не то, глядишь, тоже встанет.

– У тебя идея-фикс.

– Я переживаю, что она не умерла. А ты переживаешь? Столько бабла проеб.

– Прекрати!

– Правда, прекрати, – сказал Антон. – Не до твоих концертов.

– Ты с Юркой всегда добрей, чем со мной.

– Он меня не раздражает.

– А я, значит, раздражаю?

– Ты еще и специально это делаешь.

Тут я заметил, что наша дама наблюдает, слушает внимательно, и даже следит за нашей перепалкой, как за теннисным матчем – глазки туда-сюда, туда-сюда без видимого дискомфорта от обнаженных мозгов.

– Зато ты у нас святой.

– Повзрослей.

– Так, – сказал Юрка. – Правда, нам не до этого. Давайте возьмем ее и вернемся на кухню.

– А ты утром не растворишься? – спросил я.

Девчушка покачала головой.

– Пойдем на кухню, – сказал я. – Мы тебе выпить нальем. Мать единственный раз водку купила хорошую – чтоб мы ее помянули. А мы – единственный раз не разочаруем мать.

Чуть погодя, все-таки она из шкафа вылезла, жутковато, потому что из-за переломанных костей двигалась она всяко не так, как надо, но не всегда можно было уловить, где подвох. Каждое движение содержит в себе тайну.

Юрка стул из прихожей принес, сели теперь на кухне вчетвером. Рюмок не осталось, водки я плеснул ей в мамкину чашку со все еще яркой, цыганского вида нарисованной красной розой.

Девчушка смотрела на мать с ненавистью, это я тоже заметил. Ну, в общем, я ее понимаю. Что ж тут непонятного? Мать с неизбежностью вызывала у мало-мальски близких ей людей ненависть – в какой-то момент.

Пить девчушка не стала. Только качала в руках чашку и смотрела на то, как жидкость переливается под светом луны.

Мы выпили. В какой-то момент мне отчетливо показалось, что я сплю. Что все это приснилось мне. Приятное чувство, ото всех непоняток освобождающее.

Жить надо легко, как во сне, – мне кто-то говорил.

Вот так сидели мы вчетвером до самого рассвета, и больше уже не пили, а наступила какая-то тупая муть в голове, как бывает, когда ото сна уже проснулся, но в реальность до конца в себя как бы еще не пришел.

Луна побледнела, и слегка просветлело небо. Девица молчала, сидела, тесно сжав колени, и длинные, светлые волосы так разметались, что закрывали ее лицо.

– Пора собираться, – сказал Антон.

И я вдруг подумал, что мне так и не стало по-настоящему грустно – большое упущение.

Ну вот, подумал я, пришел день, когда тебя зароют.

Да, собственно, и все.

Глава 2
Прованс

Ну на чем бишь я остановился? День похорон, все дела. Бесчувственность и полное опустошение.

Умыл еблище холодной водой, стою, смотрю на себя – как пыльным мешком стукнутый, и даже еще немного пьяный. В зеркале отражались ржавые трубы позади – как-то она соседей залила, пришлось стену ломать, да так мать с этим ничего и не сделала.

Ну и вдруг пришло мне в голову: я ведь один ей бабло не посылал. Юрка ее содержал, по факту-то, да и Антон чего-то подкидывал, а я ни копейки за последние семь лет не дал, и вообще мне глубоко однохуйственно было, что там она.

И не скажу, что благие дела я все это время не делал, я матерям друзей своих фронтовых помогал больше, чем своей да родной.

Теперь кончилось все. Вот оно, чувство финала моих каких-то с матерью отношений, у меня появилось. Не сильно грустно, но как бы завершено – закрытая книга, ты дочитал ее до конца, и она закончилась именно так. И больше уже нечего поделать – за что купил, за то продал, сыграна пьеса, актеры поклонились, зрители расходятся в буфет и покурить.

Вышел посвежее – с этим чувством невосполнимой, но не слишком тяжелой утраты. Антон отстранил меня, зашел в ванную, достал из пакета бритвенный набор.

Юрка базарил по мобиле, походу, проблемы какие-то решал. Я вернулся на кухню, сказал девчушке:

– Я тебя вечером заберу. Мы сейчас в церковь, потом в ямку копать, потом в рестик.

Она посмотрела на меня, а потом перевела взгляд на гроб.

– Она не религиозная была, – сказал я. – Ни одной иконы в доме. Я в Бога верю, знаешь. Я думаю, он защищает меня.

Тут мне вдруг показалось, на самую секунду, что она скривила губы, вроде как в насмешке. Но, подумал я, может все ненадежный утренний свет.

– Ну и принято так, опять же, – добавил я. – Пусть душа ее успокоится. Бог простит ей все ее прегрешения.

Тогда насмешка на ее лице стала более явной, но практически тут же исчезла.

– Посидишь?

Она кивнула.

– Говорить ты не хочешь, да?

Она покачала головой.

Зашел Юрка. Он сказал:

– Ребятки мои едут. С гробом помогут и все такое. Рестик тут мы недалеко сняли.

– Ты надежда и опора нашей семьи, Юрец-огурец. И для меня тоже постараешься?

Он смотрел на меня, зрачки казались нормальными, и это уже выглядело непривычно.

– Да, – сказал он. – Я постараюсь. Но ты уж береги себя.

Вышел Антон, хорошо выбритый, почти не помятый, аккуратный. Он завязывал галстук не глядя, я вот так не умею.

– Познакомишься с моей женой, – сказал он.

– Ты бы хоть карточку послал.

– Не хочу, чтобы у тебя была ее фотография.

– Конечно, я ж буду на нее дрочить теплыми южными вечерами.

Он не скривился, и ухом не повел, как говорится, смотрел на меня некоторое время, потом сказал:

– А. Ты шутишь.

– Нет, – сказал я. – В жизни серьезней не бывал.

Девчушка встала и бесшумно прошла мимо нас. Она вернулась в большую комнату, снова залезла в шкаф и закрыла за собой дверь.

– Ну ты помнишь! – крикнул я. – Зайду за тобой.

Антон сказал:

– Если она жила здесь давно, возможно, ее знали соседи. Мать могла представлять ее как свою племянницу. Нужно спросить.

Первым приехал Толик, охранник Юркин – вечно недовольный, бухтящий по поводу и без, мастер спорта по какому-то азиатскому единоборству. Я вот всегда думал: зачем им эти КМСы и МСы – убивают-то их не врукопашную, а кладут, как это удобно, автоматной очередью.

Зачем деньги тратить, да еще и слушать, как Толик на погоду жалуется?

Мы с ним пожали друг другу руки, он спросил, как мне Заир.

Я сказал:

– Жарковато.

Он сказал:

– Что, дома дел не нашлось?

– После Хасавюрта?

Толик отвел взгляд, он-то и до и после Хасавюрта в Москве сидел, деньги делал на паранойе братика моего. Его право – осудить не могу.

Толик привез Анжелу – девицу Юркину. Он мне о ней писал. Певичка ресторанная, познакомились они полгода назад. В общем, Анжела эта – просто прелесть, второсортная исполнительница хитов Алены Апиной.

Улыбчивая, кудрявая деваха с коровьим карим взором и острыми скулами неудачливой модельки. Она была ярко, не в тему накрашена и широко улыбалась, говоря:

– Какое горе! Так вам сочувствую! Привет, привет!

Ну, мне это сразу понравилось – девчонка пышет радостью от того, что живет эту жизнь, и смерть какой-то алкашки на краю Москвы не может испортить ей настроение. Это правильно, ну, во всяком случае, это честно.

Анжела тут же бросилась жать мне руку двумя своими маленькими лапками.

– Мне Юрочка столько о тебе рассказывал! Что ты герой, и все такое!

– Ну, я герой. И все такое. Да и с тобой брательнику повезло, смотрю.

Она засмеялась. Несмотря на то что красилась она ярко и болтала много, шалавистой не выглядела, скорее пустоголовой. Как-то я сразу подумал, что мы с ней подружимся. Она первым делом вывалила мне, что ее прабабушка была цыганкой, поэтому у нее есть гадальные способности, а еще ее подружка недавно уехала в Америку.

– И я так плакала.

Ну, за спиной у нее стоял гроб с нашей мамкой, но это мало Анжелу волновало.

По заходу в ванную она скривилась.

– Как тут влажно!

Юрка все время держал ее к себе поближе, как неразумное дитя или маленькую собачку. Я прошептал ему:

– И правда красоточка.

– Ну да, – сказал Юрка.

Кажется, он гордился своим приобретением. Анжела захотела глянуть большую комнату, но Антон встал перед дверью.

– Нет, – сказал он. – Там бардак. Помойка.

– Ладушки, Антоша, – сказала она. – Не ругайся.

– Я не ругаюсь.

– Вот и хорошо! Юрочка, а когда квартирку загнать-то можно будет?

– Минимум – через полгода, но все равно налог большой выйдет. Посмотрим. Может, пока сдавать будем.

– Ремонт надо делать, – сказал Антон.

А я подумал: в Заир бы, который теперь Конго, обратно – в Сердце Тьмы. Подальше от вот этого вот всего. Только приехал, и уже надоело. Без этих вот всех квартир, нотариусов, ремонтов. В этот момент как раз таки затосковал. Я, мол, искатель правды, приключений, золотых песков, свободных гор и удивительных африканских паразитов, но понятия не имею, что делать тут, в Москве – скучно, муторно, и все ненастоящее, а какое-то проходящее, временное, как сон.

Дальше все эти ребятки приехали Юркины, при оружии и с мутными глазами, потом агент прикатил, нерадостный в праздничный день. Квартира заполнилась народом, стало душновато.

– А жена твоя где? – спросил я у Антона.

Антон посмотрел на меня, мне показалось, что он засыпает на ходу.

– К церкви подъедет.

– Хорошечно. Поздравляю, кстати.

– Спасибо.

– Она милая, как Анжела?

– Нет. Она не такая. Хорошо, что она не такая.

Ну, суть да дело, гроб закрыли, пока временно, вынесли, в катафалк погрузили. Помню, как Анжела то и дело охала, пока мы несли гроб по ступенькам.

Она говорила:

– Уронить покойника очень плохая примета! И еще, если глаза открыты. Если он смотрит – на тот свет зазывает.

Мне вспомнилась блестящая полоска под мамкиными ресницами.

– Да нет, – сказал я. – Нормальные приметы. Бывает, роняешь их или глаза открываются. Но человека там уже нет. Это не страшно.

Анжела захлопнула рот, я услышал, как зубы ее клацнули. А потом она сказала просто и искренне:

– Прости меня. Я не подумала!

– Да ничего, подруга, – сказал я. – Бывает.

У катафалка еще покурили. Анжела то и дело брала у Юрки сигарету, затягивалась. Она говорила:

– Хочу бросить, потому что от этого цвет лица портится, а тем более – голос. Но я не могу! Чуть разнервничаюсь, и все.

– Все, все, – сказал Юрка, отдав ей пачку сигарет. – На, кури.

Только помолчи. Ну, я так понял.

Она к нему жалась и одновременно будто побаивалась. Юрка мне так рассказал, что он ее приметил в каком-то рестике, она пела песню про узелки, ну, знаешь, те, которые завяжутся, а потом развяжутся. Была красивая, и голос такой звенящий-звенящий. Ну, словом, он ее в тот же день к себе и увез. Юрка, конечно, писал, что у них типа романтика. Думал, купилась на глаза печальные и кудри есенинские. Но мне-то ясно было то, чего Юрка про девочек своих никогда не понимал – боялись они отказывать ему. Не потому, что такой уж он был отбитый – девочек своих Юрка не обижал. Просто и им проверять, что у него в голове, не очень хотелось.

О нем характерная ходила слава из-за того, что в гостинице с шалавами он в номере первым делом жучки искать начинал. В общем, видели бабы, что он подтекает от напряжения и при оружии. Дешевле ноги раздвинуть.

Анжела, впрочем, продержалась долго, может, за счет особенной своей пустоголовости.

Юрка как-то долго топтался, словно бы и ехать не хотел. Помню снег на его ботинках дорогих, липкий. От снега дорогие ботинки становятся как дешевые, а дешевые – вообще как говно. Юрка мерз. Мы-то в берцах с Антохой были. А Юрка надел чего покрасивее, подороже. Нос его стал красным. Антон подтолкнул его в спину:

– Простудишься.

Как в детстве. Только домой возвращаться не надо было – надо было лезть в дорогую машину и ехать хоронить мать.

– Давай-давай, – сказал Антон. – Ты полезай уже в тачку. Трогаться пора.

Я прошептал Юрке:

– Трогаться пора, да, только вон Антоха тронулся уже, да?

Что-то вдруг мне понятно стало, что Юрке тяжелее нашего.

Ехали недалеко, а церковка на Митинке такая маленькая, снежно-белая, с темными куполами и большим, жизнеутверждающим крестом.

Ну, народу немного было – большего и не надо. Я увидел церковку из машины – и как-то мгновенно понял снова, что я в России, как будто только что во Внуково приземлился.

Анжела ткнула меня локтем в бок.

– Вить, а Вить, а Виктор это по-латински победитель.

Я сказал:

– Ну да. Победитель по жизни.

– Поэтому ты воин.

Я сказал:

– Ну, из Афгана ушли, из Чечни ушли, и даже бедняжка Мобуту в сентябре дубу дал.

Я помолчал, а потом добавил:

– Но знаешь, что я думаю? В войне главное не победа – главное участие.

И я засмеялся, и я так смеялся, что Толик отвернулся от нас и забормотал себе под нос некое критическое замечание. А я смеялся и смеялся, пока Антон не сказал:

– У меня с собой феназепам. Как раз на этот случай взял.

Я отсмеялся, вытер влажные глаза.

– Вы не понимаете. Это самая смешная шутка, потому что она болезненная. Как все реально смешные шутки.

Анжела погладила меня по плечу.

– А знаешь, – сказала она. – Анжелика значит «ангельская». Меня вот мама Ликой называет.

Вышли, а небо пасмурное было, и ветер такой холодный дул.

Анжела сказала:

– Юрочка, а ты думал когда-нибудь, что снег – это дождь, только замерзший? Значит, у нас, как в Тае, есть сезон дождей.

– Ну да, – сказал Юрка и кивнул ребятам, вылезшим из сопровождающей бэхи. – Выгружайте.

Жена брата моего стояла у церкви – все чин по чину, юбка длинная, пальто черное, платок повязан – но девица в сапогах на высоких-высоких каблуках. Антон подошел к ней, взял за локоть, привлек к себе, что-то прошептал. Она кивнула.

– Как зовут-то? – крикнул я.

– Арина, – сказала Анжела. – А он тебе не сказал?

– Не сказал, – ответил я. – Мне вообще Юрка написал, что женился Антоха. Приколись, скотство какое?

– Она красивая, – сказала Анжела и облизала губы, стянув с них краску языком – рот стал как зацелованный, и Анжела принялась рыться в сумочке. – Только злая.