Цитаты из книги «Дневник одного тела», страница 2

Наш голос — это пение ветра, пролетающего сквозь наше тело. (Ну, конечно, если он не вылетает через низ.)

27 лет, 5 месяцев, 13 дней

Пятница, 23 марта 1951 годаСветлая седмица. Свадебное путешествие. Мона говорит, что Венеция, в которой столько всего можно увидеть, – рай для слепых. Здесь и без глаз можно почувствовать себя абсолютно зрячим. Эта столица тишины – в высшей степени звучный город. Здесь все обращено к слуху: унылое шарканье туристов и решительный стук венецианских каблучков, вспархивание голубей на площадях и мяуканье чаек, особый зов базаров – цветочных, рыбных, фруктовых, развалов старьевщиков, – колокольчик вапоретти, стаккато отбойных молотков, венецианский говор – не такой ритмичный, более лагунный, чем остальные итальянские диалекты. Канареджо звучит совсем не так, как Дзатере, каждая улица, каждая площадь имеет свое звучание. Венеция – это оркестр, утверждает Мона, она заставляет меня узнавать наши маршруты на слух, закрыв глаза и положив руку ей на плечо, и берет с меня обещание, что, если один из нас когда-нибудь потеряет зрение, другой переселится вместе с ним сюда, в Венецию. И в довершение всего, благодаря «большой воде» мы можем тут расхаживать по лужам.27 лет, 5 месяцев, 14 дней

Суббота, 24 марта 1951 годаВчера – Венеция на слух, сегодня – Венеция на нюх, и опять с закрытыми глазами. Представь себе, что ты – слепой и глухой, говорит Мона, и вот, чтобы не потеряться, ты должен уметь распознавать эти сестьери* по запаху. Ну, нюхай: Риальто пахнет рыбой, окрестности Сан-Марко – дорогой кожей, Арсенал – канатами и смолой, утверждает Мона, чье обоняние восходит к двенадцатому веку. Я начинаю ныть, что неплохо было бы все же побывать в музее, а то и в двух, на что Мона возражает, что музеи есть в книгах, то есть у нас дома.27лет, 5 месяцев, 16 дней

Понедельник, 26 марта 1951 года

Венеция – единственный город в мире, где можно заниматься любовью, прислонившись спинами к домам – каждый к своему.<…>79лет, 5 месяцев, 6 дней

Воскресенье, 16 марта 2003 годаЧто творит с нашим телом горе! За три месяца, прошедших со смерти Грегуара, я умудрился подвергнуть свое всевозможным опасностям. Получил по физиономии в метро, чуть не попал под машину на бульваре Сен-Марсель, вернувшись в Мерак, сам попал в аварию, меня дважды перевернуло и выбросило в кювет в долине Жаретьер, машина в хлам, бровь рассечена, и наконец, собирая грибы, скатился со склона в Бриаке, да так, что выкатился прямо на шоссе, по которому в обоих направлениях на хорошей скорости неслись машины. Если ты хочешь окончательно себя убить, сказала Мона, предупреди меня: мы либо сделаем это вместе, либо я куда-нибудь уеду на время. Однако в этом стечении обстоятельств не было и намека на самоубийство, лишь неверная оценка действительности: я как будто утратил чувство опасности, утратил страх, да и желания тоже, словно мое сознание оставило тело на волю случая. Что бы я ни делал, тело бездумно принимало это, проявляя, впрочем, удивительную выносливость, почти неуязвимость. Я выходил из нашего дома и пускал тело через бульвар, не глядя ни направо, ни налево, тому водителю пришлось ударить по тормозам, он даже снес урну, а мое тело пошло своей дорогой, и в голове у меня ничего даже не шевельнулось. В метро моя рука чисто автоматически оттолкнула руку молодого забулдыги, пристававшего к сидевшей рядом со мной молодой женщине, я не обратил внимания, что от него разило алкоголем и что вел он себя по отношению к моей соседке не так уж и агрессивно – это было скорее неловкое ухаживание, но моя рука оттолкнула его руку как сгоняют муху – согнал и забыл, – и только висок вдруг почувствовал, как на него обрушился кулак парня, а глаза поняли, что от удара с них слетели очки, которые моя соседка подняла и подала мне, как только громила был усмирен, мсье, у вас очки упали. Точно так же я не обратил внимания на то, что веду машину по дороге в долине Жаретьер: вдруг принялся искать список покупок в кармане пиджака, перегнулся на заднее сиденье, – просто забыл, что я за рулем, обернулся и искал этот список, а машина ехала фактически без водителя, естественно, дело кончилось в кювете, и я не помню, чтобы за это время испытал малейший страх, так же как и тогда, когда мое тело свалилось на шоссе в тот день, когда я пошел за грибами и когда я увидел, как моя сломанная левая рука болтается независимо от локтя, – ни удивления, ни боли, скорее констатация факта: ах вот оно как, ну-ну, словно жизнь утратила всякий смысл для моего убитого горем мозга, словно смерть Грегуара наложила отпечаток на все события, лишала их значимости, словно это Грегуар придавал смысл всему на свете, а с его уходом этот смысл пропал до такой степени, что мое тело влачилось по жизни в одиночку, без участия разума.

Венеция, сказала Мона, едем в Венецию, нам надо встряхнуться.79 лет, 5 месяцев, 20 дней

Воскресенье, 30 марта 2003 годаДва старика (у одного рука в гипсе) в Венеции играют в слепых, пытаясь возродить свои юношеские ощущения. Это бабушка и дедушка одного мертвого мальчика, которому понравилась бы такая игра. Посмотрите на них, послушайте, как они смеются посреди текучего города, – как пятьдесят лет назад, когда они праздновали здесь свою юную любовь. С тех пор они постарели на тысячу лет.* Шесть кварталов, на которые делится Венеция

Шесть дней незаметно для окружающих я нюхал дерьмо. Даже защищая диссертацию.

Комиссия не заметила ничего, кроме вдохновения. Единодушные поздравления.

А я плаваю в выгребной яме. Как леди Макбет.

Что, от нашей души разит дерьмом?

А ты сомневался?

Чесать себя до полного удовлетворения мы можем, но, сколько сам себя не щекочи, никогда не засмеешься.

Говори же, сынок, говори. Поверь, для того, чтобы тебя поняли, ничего лучшего еще не выдумали.

86 лет, 10 месяцев, 18 дней

Суббота, 28 августа 2010 годаЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН*

Помнишь, Лизон, как мы читали книгу, от которой Фанни пришла в ужас и которая так рассмешила Маргерит? Это был Габриэль Гарсиа Маркес. В то лето Мона читала Маркеса, во время сиесты. «Сто лет одиночества», думаю, хотя сейчас уже не помню. Но этот сеанс чтения я помню прекрасно! История была такая: молодая женщина каждый год на Рождество или на день своего рождения получает подарок от отца. Отец живет где-то далеко, уже не помню почему, но он очень пунктуальный, и подарок всегда приходит в срок. В большом ящике всегда оказывалось что-то неожиданное, что особенно нравится детям. (Это все же было Рождество, потому что мне запомнилась радость детей.) И вот в один год ящик приходит чуть раньше назначенной даты. Отправитель тот же, получатель тот же, но дата доставки другая. Вся семья с нетерпением бросается к ящику, и, ко всеобщему удивлению, в нем оказывается тело самого отца! Разлагающееся? Мумифицированное? Набитое соломой? Не помню, помню только, что тело отца. Фанни в ужасе: «Гадость!», Маргерит в экстазе: «Супер!», Мона в восторге от произведенного эффекта: «Да здравствует магический реализм!» – а ты, как всегда, набросала сцену в своем блокноте для эскизов. Скажи, Лизон, тебе не кажется, что я сейчас разыгрываю нечто похожее? Честно скажу, я не перевернусь в гробу, если ты бросишь все это в огонь.* Герой книги завещает дневник своего тела, который вел большую часть жизни, дочери Лизон.

86 лет, 9 месяцев, 12 дней

Четверг, 22 июля 2010 года

Переливание крови прекрасно сочетается с образом Дракулы. Я лежу на больничной койке, и в меня по капле вливают чужую кровь. Я бы, конечно, предпочел улететь в ночь, напившись допьяна крови трех дежурных медсестер, досуха выжатых мною, но после легализации вампиризм потерял все свое очарование. И потом, у меня больше нет зубов. Так что по капле, и точка. Маргерит предложила вставить мне в уши свой айпод – чтобы не так было скучно лежать. Она предварительно начинила его Шекспиром и Малером. Нет-нет, малышка, не хочу отвлекаться, мне никогда не делали переливания крови, я хочу слышать, как падают капли, и отмечать каждое улучшение. <...>

74 года, 5 месяцев, 6 дней

Понедельник, 16 марта 1998 годаКонец моей лекции в Белене. Назаре, моя переводчица, накрывает мою руку своей и, просунув пальцы под рубашку, поглаживает запястье. Я рада была бы провести с вами ночь, говорит она, а если можно, и все три, оставшиеся до вашего отъезда. Ее предложение звучит так естественно, что я почти не удивлен. Польщен, но не удивлен. Ну и, конечно, взволнован. (Все же, после минутного размышления, еще и изрядно огорошен.) Мы с Назаре работали вместе над организацией этой лекции, она занималась созывом участников, их приемом, восполняя на всех направлениях неорганизованность, пусть и исполненной энтузиазма, принимающей стороны. В Сан-Паулу, Рио, Ресифи, Порту-Алегри, Сан-Луисе она спасала меня от большей части официальных ужинов, утаскивая за собой в свои любимые кварталы, водила по музыкальным и философским кружкам, и вот – ее ладонь на моей руке. Милая, маленькая Назаре, говорю я (ей двадцать пять лет), спасибо, я правда очень благодарен, но из этого бы ничего не вышло: годы, знаете ли… Это значит, что вы не верите в воскресение, возразила она. Это значит, что там поработал скальпель, что мое желание давно умерло, что я однолюб, что я втрое старше ее, что за все эти годы без практики я перестал рассматривать себя как сексуальную единицу, что ей в постели со мной будет скучно, а мне с ней – грустно. Все эти возражения были столь неубедительны, что я не успел закончить их перечень, как мы оказались в номере. Будем просто скользить, сказала она, снимая с нас одежду, это ведь скольжение, медленное скольжение – шелка по телу, обнаженной кожи по обнаженной коже, прикосновения, такие нежные, что время, тяжесть, страх – все улетучивается. Назаре, уныло говорю я. Мсье, шепчет она, покрывая мою шею мелкими, легкими поцелуями, мы уже не на конференции, тут больше нечего побеждать. И принимается целовать мне грудь, живот, член, который даже не дрогнул, идиот, ну и плевать, не хочешь играть вместе с нами – не надо, старьё! А мелкие легкие поцелуи уже добрались до внутренней поверхности бедер, куда Назаре прокладывает себе дорогу языком, в то время как ее руки соскальзывают с моих ягодиц, а я весь напрягаюсь, изгибаюсь, и мои пальцы путаются в пышных зарослях ее потрясающих волос, а ее язычок прикидывает меня на вес, а губы поглощают меня, и вот я уже весь у нее во рту, и язык ее принимается за работу, начиная свое медленное вращение, и губы, как рука скульптора, скользят туда-сюда, а я распускаюсь, как цветок, честное слово, конечно, скромненько так, но все же, о, Назаре, Назаре, и твердею, честное слово, потихоньку, полегоньку, но все больше и больше, о, Назаре, я притягиваю ее лицо к своим губам, и мы перекатываемся в обнимку по постели, и Назаре раскрывается и принимает меня внутрь себя, и я вхожу в нее, как возвращаются домой после долгого отсутствия, робко, стою какое-то время на пороге, сейчас все кончится, думаю я, только не думайте, что сейчас все кончится, шепчет мне на ухо Назаре, я люблю вас, мсье, и вот я уже весь, целиком внутри нее, нет, я у себя, в родном доме, скольжу в этом вновь обретенном, податливом, влажном тепле и становлюсь все больше, больше, доверившись ей, и время исчезает, и я издали замечаю приближение извержения и наслаждаюсь в полной мере этим нарастанием, я могу даже задержать его, насладиться предвкушением, почувствовать, как оно лезет вверх, и снова попридержать, и только потом взорваться. Ну вот, говорит Назаре, стискивая меня в объятьях, да – вот, вот он я, я – воскресший.74 года, 5 месяцев, 7 дней

Вторник, 17 марта 1998 годаПеречитав то, что написал вчера, подумал о роли, которую играют в эротических описаниях местоимения: ее язычок прикидывает меня на вес, губы поглощают меня, и вот я весь у нее во рту… Тут дело не в целомудрии (естественно, речь идет о моих яйцах и члене), не в погоне за каким-то стилем (если уж на то пошло, это еще одно подтверждение моей полной некомпетентности в этом вопросе), нет, это самый что ни на есть явный знак вновь обретенной сущности. Вот – совершенно живой мужчина, что бы он ни говорил потом, когда протрезвится: «меня», «мне» – это я. То же касается метафор, обозначающих интимные места Назаре, Назаре, в которую я вхожу, родной дом – это я говорю о ней, о ее женской сущности.74 года, 5 месяцев, 9 дней

Четверг, 19 марта 1998 годаЧерная кожа Назаре – бездна красок: коричневые тона, охристые, голубые, красные, пурпурно-лиловое окаймление ее лона, розовая мякоть языка, нежно-розовые ладони, не знаю, какой оттенок чудеснее, из какой глубины он восходит, глядя на обнаженное тело Назаре, с головой погружаешься в разноцветье ее кожи. Впервые в жизни замечаю, что моя кожа – это всего лишь нечто, прикрывающее меня сверху, она никакая. А у Назаре кожа гладкая, с такими плотными порами, что их и вовсе не видно, кожа, похожая на смоченную водой гальку, – обтягивающие ее платья танцуют с каждым ее шагом. Грудь, ягодицы, живот, бедра, спина Назаре – такие крепкие, что все тело выглядит сгустком энергии. Эротичная Назаре… Как жаль, что я воскресал не каждый раз (далеко не каждый!)… Мсье, замечает она, для вас секс – это обязательно… торжество. После чего следует демонстрация разнообразных видов ласки, огромного количества всевозможных объятий и сжиманий, которым рукоплещут оргазмы Назаре. Грудь Назаре – две горные вершины среди молочно-белых облаков нашей ванны: Вот мои острова в океане! Вкус Назаре – мед и перец, ее амбровый аромат, ее словно посыпанный песком голос, африканский взрыв ее гривы, в которой путаются мои пальцы. Философский ум Назаре: Неплохо, говорю я на вершине экстаза. Вы хотите сказать «очень хорошо»! – возражает она, – просто чудесно! И начинает объяснять, что литоты и эвфемизмы, которые мы, европейцы, так любим употреблять и которые считаются верхом образованности и воспитания, на самом деле снижают нашу способность радоваться, восхищаться чем-то, подавляют наши механизмы восприятия, что мы попали в кабалу стиля и гибнем от этого. Ласковый юмор Назаре: Ах! мсьееееее… – с глубоким сонным вздохом. И я не желаю иного имени, кроме этого насмешливого прозвища. Слезы Назаре в день моего отъезда – безмолвные слезы, струящиеся по неподвижному камню ее щек. От этого сокровища, так крепко прижимавшегося ко мне, в моей груди навсегда осталась вмятина.74 года, 5 месяцев, 15 дней

Среда, 25 марта 1998 годаЯ, проявивший на встрече с мэтром Р. такую чувствительность к контрасту между нашими лицами («Свежее яблочко, сморщенное яблочко»), я, радовавшийся своему угасшему желанию, когда мои раны перевязывала юная студентка со свободно болтающимися грудями, я, думавший, что операция спела отходную моей эрекции, я, переставший вести счет десятилетиям, – так вот, этот самый «я» не может теперь думать о себе и Назаре с точки зрения нашей разницы в возрасте. А что было бы, если бы по велению некоей нравственной инстанции я покинул бы тело и взглянул на свои мощи, лежащие рядом с ее юным телом? Гротеск? Неприличие? Мерзость? Но случилось чудо, опровергнувшее все эти рассуждения. Вы не верите в воскресение, прошептала Назаре. Теперь верю. Теперь я знаю, что чувствуют воскресшие из мертвых: второе пришествие ликующего тела, слияние всех возрастов.

73 года, 7 месяцев, 10 дней

Вторник, 20 мая 1997 годаСегодня утром здорово приложился к фонарному столбу. Гулял неподалеку от Сорбонны. Яркое солнце. На противоположном тротуаре группа студенток радовались весне. Их груди жили своей жизнью под продуваемыми ветром блузками, а у одной даже выглядывали в вырез майки. Красота! Продолжая шагать, я любовался ими и радовался, что ни одна из них уже не может вызвать во мне желания. Это было какое-то опьянение, притом чистое, невинное! Но фонарный столб этого не учел. Он грубо отрезвил меня, будто я – старая мразь, приглядевшая себе добычу и потерявшая от этого голову. Я упал навзничь, почти без сознания. Они бросились ко мне на помощь. Подняли меня. Усадили на террасе кафе. В голове у меня еще стоял звон. Шла кровь. Хотели вызвать «Скорую помощь». Я отказался. Сбегали в соседнюю аптеку за антисептиком и пластырем. Я мог вдоволь любоваться грудью той, что, наклонившись, перевязывала мои раны. Точно не надо «Скорой»? Не надо. Они вызвали такси, но таксист не захотел меня брать из-за крови на рубашке. Позвонил Моне, в ожидании ее приезда заказал коньяк, потом мятную воду и два кофе, чтобы отблагодарить девчонок. Все в порядке? Вы уверены, что все будет нормально? Да-да, не беспокойтесь, поцеловался с фонарем – ничего страшного. Вежливые смешки. Вскоре они ушли. Нам абсолютно нечего было сказать друг другу. О чем нам говорить? О фонаре? Об их учебе? Не думаю, что им так уж этого хотелось. О Ромене Гари, который покончил собой, когда к нему пришло бессилие? Или, наоборот, о том облегчении, которое испытал Бунюэль, почувствовав, что освободился от своего либидо? Девчонки вернулись в университет, а я заказал еще один коньяк и выпил за здоровье именно Бунюэля. Если бы дьявол предложил ему еще одну сексуальную жизнь, говорил он, то он не принял бы ее, а попросил бы лучше укрепить ему печень и легкие, чтобы пить и курить в свое удовольствие.