Читать книгу: «Холодная гора», страница 2

Каждый раз после такого сна Инман весь день пребывал в чрезвычайно мрачном настроении – чернее самой черной вороны, когда-либо летавшей над землей.

Устав от долгой прогулки, Инман вернулся в палату. Бейлис, скрючившись, сидел за столом и при тусклом свете безостановочно царапал пером по бумаге. Инман прилег на кровать, решив остаток утра попросту проспать, но был слишком возбужден после разговора со слепым и, чтобы успокоиться, вытащил свою книжку. Это была третья часть «Путешествий» Бартрама⁴; он раскопал ее в том ящике с книгами, которые собрали жительницы столицы, чтобы помочь духовному и физическому выздоровлению раненых. Эту книгу, по всей видимости, пожертвовали прежде всего потому, что она была не просто потрепанной, но и утратила переднюю обложку; Инман из любви к симметрии аккуратно оторвал и заднюю, оставив лишь кожаный корешок, и теперь легко сворачивал книгу в некое подобие свитка с помощью куска бечевки.

Эту книгу вовсе не обязательно было читать от первой строки до последней, и каждую ночь Инман открывал ее просто наугад и читал до тех пор, пока окончательно не успокоится и не захочет спать. Деяния доброго одинокого скитальца – которого индейцы чероки прозвали Собирателем Цветов, потому что его сумки были всегда полны образцов различных растений, а внимание поглощено ростом и развитием различных живых существ, обитающих в дикой природе, – всегда действовали на Инмана благотворно, исцеляя от тяжких раздумий. Отрывок, который по случайному выбору попался ему тем утром, стал для него одним из самых любимых, и самая первая фраза там звучала примерно так:

«Тропа по-прежнему вела меня вверх, пока я не достиг вершины довольно высокой скалистой гряды, а прямо передо мной не разверзлась пропасть или, точнее, широкое открытое пространство между этим горным хребтом и следующим, и по дну этой пропасти вилась все та же каменистая труднопреодолимая тропа, которая и привела меня сюда; дальше эта тропа тянулась вдоль берега извилистой быстрой и довольно полноводной реки, которая вскоре сворачивала влево, подмывая скалистый берег, и скользила вниз мимо темноватых лиственных рощ и высоких, отдельно стоящих хвойных деревьев, неся плодородие и благоденствие раскинувшимся в долине полям».

Читая подобные описания, Инман чувствовал, как счастливо замирает у него сердце; ему, впрочем, не меньшее наслаждение доставляли и многие последующие страницы книги, где Бартрам, буквально задыхаясь от восторга, описывает свои странствия по долине реки Коуи, укрытой глубоко в горах, в особом мире бесконечных откосов, утесов и горных хребтов, словно растворяющихся в голубой дали, и попутно выпевает бесчисленные названия растений, попадавшихся ему на глаза, – словно перечисляя ингредиенты таинственного и могущественного зелья. И через некоторое время Инман осознавал, что совершенно забыл о книге и пытается восстановить в памяти топографию родных краев – Холодной горы с прилегающими к ней холмами, уютными лощинами и голубыми лентами рек и ручьев; Пиджен-ривер; Малой Восточной Протоки, Убежища Соррела, Бездонной пропасти, Горелой гряды. Он помнил все названия и произносил их про себя как слова заклинания или молитвы, чтобы отогнать мысли о том, чего человек боится больше всего на свете.

* * *

Прошло еще несколько дней, и Инман решил самостоятельно сходить в город, хотя рана на шее все еще сильно болела, и казалось, что сквозь нее к подушечкам пальцев на ногах протянут тонкий красный шнур, за который он сам непроизвольно дергает на каждом шагу. Впрочем, ноги у него явно окрепли, и это его встревожило. Ведь как только его вновь сочтут годным для военной службы, он будет незамедлительно отправлен на корабле обратно в Виргинию. Тем не менее он пока что радовался тому, что его праздная жизнь продлилась так долго и, возможно, еще продлится, если он сумеет проявить необходимую осторожность и постарается не выглядеть излишне бодрым во время врачебных осмотров.

Деньги у него были: присылали из дома, да и за ранение он сколько-то получил, так что сейчас мог беззаботно бродить по улицам, время от времени делая покупки в местных магазинчиках из красного кирпича и с одинаковыми белыми наличниками. У одного портного он нашел отличный черный сюртук из плотной шерстяной ткани, пришедшийся ему как раз впору; потом, правда, выяснилось, что тот человек, по мерке которого этот сюртук был скроен, успел умереть, пока сюртук шили, так что портной согласился продать его со скидкой. Инман сразу же надел сюртук и дальше пошел уже в нем. В торговых рядах он приобрел также пару темно-синих штанов из грубоватой плотной материи, кремовую шерстяную рубашку, две пары носков, складной карманный нож и большой тесак в ножнах, котелок, кружку, а также забрал все имевшиеся в наличии пули и дробь для своего револьвера. Все это ему запаковали в коричневую крафт-бумагу, и он понес сверток, продев палец под двойную бечевку. У шляпника ему удалось купить черную шляпу с широкими опущенными полями и серой лентой, и он, едва выйдя на улицу, тут же снял свою старую засаленную шляпу и зашвырнул ее как можно дальше, заметив, что она приземлилась в чьем-то огороде между грядками фасоли. Ну, ничего, подумал он, ее еще вполне можно использовать как головной убор для огородного пугала. Надев новую шляпу, Инман направился к сапожнику, где для него нашлась пара хороших крепких сапог, пришедшихся ему почти впору. Свои старые сапоги, покосившиеся, потрескавшиеся, с истершейся подметкой, он так и оставил в сапожной лавке на полу. У торговца канцелярскими принадлежностями он купил ручку с золотым пером, бутылку чернил и несколько листов хорошей писчей бумаги. Когда почти все покупки оказались сделаны, выяснилось, что ему удалось успешно истратить довольно-таки толстую пачку совершенно бессмысленных бумажных денег, которой, наверное, вполне хватило бы, чтобы разжечь костер даже из самого сырого дерева.

Инман устал и решил передохнуть в гостинице неподалеку от здания местного капитолия с куполообразной крышей. Он сел за столик под деревом и выпил чашку некоего напитка, который хозяин гордо именовал «первосортным кофе», якобы доставленным несмотря на блокаду, хотя, судя по оставшейся на дне гуще, это была смесь цикория и пережаренной кукурузной крупы с крошечной добавкой оставшейся в закромах кофейной пыли. Металлический столик, за которым сидел Инман, проржавел по всему краю столешницы, так что образовался довольно колючий оранжевый круг, и приходилось быть осторожным, чтобы не зацепиться о ржавый край рукавом нового сюртука, когда ставишь чашку на блюдце. Инман держался, пожалуй, излишне скованно – спина прямая, пальцы рук сжаты в кулаки и покоятся на напряженных ляжках. Человеку, стоявшему, например, посреди улицы и случайно оглянувшемуся назад, в сторону столиков, расставленных в тени большого дуба, Инман мог показаться чересчур суровым и, вероятно, чувствующим себя неловко в теплом черном сюртуке и белых бинтах на шее, похожих на туго завязанный галстук. Его можно было также по ошибке принять за человека, пребывающего во власти фотографа и слегка потерявшего ориентацию из-за чрезмерно затянувшейся экспозиции дагерротипа; вполне возможно, пожалуй, он испытал даже легкое головокружение, сознавая, что, пока часы отстукивают секунды, на пластинке с негативом медленно проявляется твое изображение и навсегда запечатлевается некая частица твоей души.

Инман думал о слепом. Утром он купил у него «Стэндард», что, собственно, с некоторых пор делал каждое утро. Теперь он жалел слепого, узнав об истинном происхождении его слепоты, и начал понимать, что вряд ли можно кого-то ненавидеть только потому, что у него есть то, чего ты лишен от рождения. Но какова плата за полное отсутствие у тебя врагов? Кому можно нанести удар в порядке возмездия за свои несчастья? Разве что себе самому.

Инман допил кофе, оставив на дне слой гущи, и взял в руки газету, надеясь, что там найдется хоть что-то способное его развлечь, направить мысли в другую сторону. Он попытался прочесть сообщение о том, как плохи дела под Питерсбергом, но не смог как следует сосредоточиться. К тому же ему и самому было известно практически все, что можно сказать на эту тему. Добравшись до третьей страницы, он обнаружил обращение правительства штата к дезертирам, а также к тем, кто скрывается от несения военной службы, к их семьям и ко всем тем, кто их укрывает. В обращении говорилось, что на дезертиров и их пособников будет объявлена охота. Их имена будут занесены в особый список, и отряды местной обороны будут начеку, днем и ночью патрулируя территорию. Затем Инман прочитал историю, запрятанную внизу страницы в центральной части газеты, в ней рассказывалось, что где-то на приграничной территории штата, в западных горах, Томас⁵ и его отряды индейцев‐чероки несколько раз вступали в стычки с федералами. Их обвиняют в том, что они снимали скальпы. Автор статьи высказался в том плане, что, даже если подобная практика и считается варварской, она все же служит жестким предупреждением всем, желающим вторгнуться на чужую территорию, что за подобные попытки придется дорого заплатить.

Инман отложил газету и задумался, представив себе, как индейцы чероки скальпируют федералов. В этом была даже определенная ирония – бледнолицые фабричные рабочие с такой уверенностью заявились туда с твердым намерением прикарманить и эти земли, однако вскоре сами сложили головы в тамошних лесах, точнее, лишились волос на макушке, причем вместе с кожей. Инман знал, что многие молодые чероки сражаются под командованием Томаса. Интересно, подумал он, а нет ли среди них Свимера?⁶ В то лето, когда они со Свимером познакомились, им обоим было по шестнадцать лет. Инману тогда выпало весьма приятное задание – отвести стадо телок на горное пастбище на вершине довольно высокой горы Балзам-Маунтин, где еще сохранились остатки сочной травы. Он нагрузил вьючную лошадь всем необходимым: кухонной посудой, половиной говяжьей туши, мукой крупного помола, рыболовными принадлежностями, дробовиком, стегаными одеялами и большим квадратным куском вощеной парусины для палатки. Он рассчитывал все это время прожить в полном одиночестве и проверить собственные силы, в которых, впрочем, не сомневался. Но когда он добрался до знакомого луга на вершине горы, там, как оказалось, уже разбит лагерь и идет веселое пиршество, явно далеко не первое. Дюжина молодых людей из Каталучи прибыла туда почти неделю назад и попросту предавалась лени в прохладе высокогорья, наслаждаясь полной свободой и удаленностью от родного очага. Местечко и впрямь было отличное. Ребята расчистили заросли к востоку и западу от лагеря, и оттуда открывался чудесный вид, а рядом было отличное пастбище для скота и ручьи, богатые форелью. Инман с удовольствием присоединился к их компании, и в течение нескольких дней они устраивали настоящие пиршества, готовя огромное количество еды – жареный кукурузный хлеб, жареную форель, рагу из подстреленной дичи – на жарко пылавшем костре, который жгли днем и ночью. Кушанья они запивали разнообразными вариантами кукурузной водки и яблочного бренди, а также густым медовым напитком, и в итоге многие валялись пьяными от зари до зари.

Но вскоре с другой стороны перевала, из Коув‐Крик, на вершину горы поднялась группа молодых индейцев‐чероки со стадом тощих пятнистых коров неизвестной породы. Индейцы разбили лагерь неподалеку, а потом, срубив несколько молодых сосенок, сделали из них ворота и выложили границы площадки для своей яростной и какой-то не совсем правильной игры в мяч. Вот тогда-то Свимер, странноватый большерукий парень с широко поставленными глазами, и подошел к ребятам из Каталучи, пригласив их принять участие в игре, однако с мрачным видом намекнул, что во время этой игры люди порой и умирают, не выдержав ее бешеного темпа. Инман и еще кое-кто вызов приняли. Срубили несколько молодых деревьев и сделали из них биты, которые укрепили полосками кожи и шнурками от ботинок.

Обе группы жили бок о бок две недели, и самые молодые большую часть дня проводили в играх, азартно споря по поводу выигрыша. Это состязание не имело ни четких временных рамок, ни правил игры – правила вообще были весьма немногочисленны. Собственно, игроки просто носились по площадке, пуляя мячом друг в друга и с хэканьем отбивая битами удары, пока одна из команд не набирала нужное количество очков. Очко засчитывалось, когда мяч попадал в ворота противника или хотя бы задевал столбики ворот. Играть они были готовы целыми днями, а потом еще полночи пьянствовали у костра, рассказывая всякие небылицы и поедая огромное количество мелкой пятнистой форели, хорошо прожаренной и хрустящей. Форель они ели вместе с головой и костями.

Здесь, на высокогорье, большую часть времени стояла ясная погода. Воздух был лишен привычной дымки, и перед глазами расстилался бескрайний простор и ряды синеватых гор, каждая последующая горная гряда казалась бледнее предыдущей, а самые последние вершины были и вовсе почти неотличимы от небесной голубизны. Казалось, весь мир состоит исключительно из таких вот горных хребтов и долин. Во время перерывов в игре Свимер, глядя на далекие вершины, утверждал, что Холодная гора – самая главная гора в мире. А когда Инман спрашивал, почему он уверен, что это именно так, Свимер, широким жестом руки обведя горизонт до самой Холодной горы, отвечал на его вопрос вопросом: «А ты видишь хоть одну гору выше Холодной?»

По утрам воздух на вершине Балзам-Маунтин был хрустким и прозрачным, в долинах лежал туман, и вершины соседних гор вздымались из его волн словно синие острова с крутыми обрывистыми берегами, разбросанные в бледно-сером морском просторе. Инман просыпался, чувствуя, что еще не совсем протрезвел, и вместе со Свимером спускался в какой-нибудь укромный уголок среди скал, чтобы часок-другой поудить рыбу, прежде чем снова начнется игра. Они усаживались на берегу стремительного ручья, насаживали наживку и ловили на удочку или просто закрепляли леску между камнями. Свимер говорил почти без перерыва, негромким голосом, как бы растворявшемся в журчании воды; он рассказывал, откуда взялись разные животные и каким образом стали такими, как теперь. Героями его историй были то опоссум с голым хвостом, то белка с пушистым хвостом. А то рогатый олень или клыкастая пума. Или таинственный зверь уктена с телом змеи и клыками горного льва. А еще он знал множество легенд о том, как возник этот мир и куда он идет. Рассказывал Свимер и о различных заклинаниях, которым постепенно учился, чтобы уметь добиться желаемого. Он уже умел, например, наслать на человека беду, болезнь или даже смерть; умел с помощью огня отвратить зло; знал, как защитить одинокого странника на ночной дороге и как сделать, чтобы дорога эта показалась ему гораздо короче. Некоторые заклинания были связаны с миром духов. Свимеру было известно несколько способов, с помощью которых можно было убить душу врага, а также защитить собственную душу. В его рассказах о воздействии этих заклинаний человеческая душа всегда представала как нечто очень хрупкое, постоянно атакуемое злыми силами и нуждающееся в защите, а иначе ей грозит опасность умереть внутри твоего тела. Инмана подобная точка зрения несколько обескуражила, поскольку церковные проповеди и псалмы твердили о том, что душа человеческая бессмертна и это святая истина.

Сидя на берегу ручья, Инман слушал рассказы Свимера о легендах и заклинаниях, следил за бегущей водой и за маленьким водоворотом, образовавшимся там, где леска уходила в воду, и голос его нового друга казался ему похожим на шелест водяных струй, он и утешал, и успокаивал. А потом, наловив полную корзину мелкой форели, они снова поднимались на знакомую лужайку и весь день гоняли мяч, лупя по нему битой, безжалостно толкая и пихая друг друга, а порой дело доходило и до весьма ощутимых ударов.

Хорошая погода держалась достаточно долго, но потом все же пришли дожди, и никому не показалось, что это случилось чересчур рано, настолько обе команды были вымотаны бесконечными состязаниями и пирушками. Имелись и травмы – сломанные пальцы и носы, а также иные телесные повреждения. Ноги у всех от лодыжек до ляжек были покрыты сине-зелеными, старыми и новыми синяками от ударов битой. Команда из Каталучи проиграла индейцам и то, без чего они вполне могли обойтись, и то, без чего обойтись было никак не возможно – сковороды, жаровни, мешки с мукой, удочки, ружья и пистолеты. Сам Инман проиграл целую корову и теперь даже представить себе не мог, как ему объяснить все это отцу. Он проигрывал ее постепенно, кусок за куском, очко за очком, в пылу игры вопя: «Ставлю кусок вырезки!» или «Ставлю всю левую часть грудинки!» – и был уверен, что в следующий раз непременно все отыграет, однако снова проигрывал. Впрочем, когда команды уже прощались друг с другом, проигранная телка все еще бродила по пастбищу, хотя индейцы не забыли под конец напомнить о своих законных правах на различные части ее туши.

В качестве некой компенсации и просто на память Свимер подарил Инману отличную биту из древесины гикори, обтянутую беличьими шкурками с узором, вышитым усами летучей мыши. Свимер уверял, что эта бита наделяет своего обладателя скоростью белки и хитростью летучей мыши. Ручка биты была украшена перьями ласточек, ястребов и цапель, и Свимер пообещал, что свойства этих птиц также передадутся Инману – изящество и скорость движений, умение парить в воздухе и падать камнем, а также суровая преданность долгу. Не все из обещанного осуществилось, но Инман все же очень надеялся, что Свимер сейчас не сражается с федералами, а живет себе в хижине из коры на берегу какого-нибудь быстротечного ручья.

Из внутреннего помещения таверны донеслись звуки настраиваемой скрипки – кто-то пощипывал струны и осторожно прикасался к ним смычком, а потом кто-то медленно, осторожно, словно ощупью стал наигрывать Aura Lee, через каждые несколько тактов прерывая мелодию незапланированными визгами и завываниями. Тем не менее чудесная знакомая мелодия оказалась невосприимчива к жалким ухищрениям исполнителя, и Инман вдруг подумал, какой болезненно юной она кажется, словно сама последовательность ее нот не допускает даже мысли о том, что будущее может показаться невероятно далеким, скрытым тучами и туманами.

Он поднес к губам чашку с остатками кофе и обнаружил, что тот совсем остыл, да его там почти и не осталось, и, поставив чашку на блюдце, стал смотреть, как темная гуща оседает в остатках жидкости. Черные крупинки, кружась, складывались на дне чашки в некий рисунок, и у Инмана мелькнула мысль: а что, если погадать на кофейной гуще, попытаться узнать будущее? Ведь гадают не только на гуще, но и на оставшихся в чашке чаинках, на свиных внутренностях, на форме облаков, словно все это и впрямь способно подсказать человеку нечто стоящее. Он резко качнул чашку, словно нарушая чары, и посмотрел вдоль улицы, туда, где за рядком молодых деревьев высился местный капитолий, украшенный весьма впечатляющим куполом из каменных блоков. Купол был чуть темнее верхнего слоя облаков, сквозь которые просвечивал серый диск солнца, уже клонившегося к западу. Окутанный этой светящейся облачной дымкой, купол, казалось, вздымался невероятно высоко и выглядел поистине величественным, чем-то напоминая Инману средневековые крепостные башни из какого-то его сна об осажденном городе. В самом здании окна в кабинетах были распахнуты, и оттуда ветром выдувало трепещущие занавески. Над куполом кружили темные стервятники, словно тени, мелькавшие на фоне перламутрового неба; длинные маховые перья по краям их широко раскинутых крыльев были едва различимы. Инман довольно долго наблюдал за ними, и за все это время никто из них, похоже, ни разу крылом не махнул, однако все они неуклонно продолжали подниматься кругами в восходящих потоках воздуха и в итоге превратились в маленькие черные пятнышки, почти незаметные на фоне бледного неба.

Инману вдруг показалось, что это кружение стервятников чем-то похоже на кружение кофейной гущи на дне чашки. Тут кто угодно оракулом станет, подумал он; еще, пожалуй, и сам начнешь анализировать всякие случайные совпадения. Довольно легко предсказывать будущее, продолжал размышлять он, если ты абсолютно уверен, что оно неизбежно окажется хуже прошлого, а время – это путь в никуда, в место глубоко затаившейся и неизбывной угрозы. Инман представлял себе это примерно так: если, например, битву под Фредериксбергом взять в качестве точки отсчета, то через сколько-то лет и при той скорости, с какой наше общество движется в этом направлении сейчас, мы начнем есть друг друга живьем.

А еще Инман теперь догадывался, насколько прав был Свимер, излагая ему суть индейских заклятий и утверждая, что душу человеческую можно разорвать на части, можно заставить навсегда замолчать, но тело при этом все еще будет жить, ибо тело и душа способны принимать смертельные удары независимо друг от друга. Инман и сам, пожалуй, мог бы служить примером этого и знал немало подобных случаев. Ведь его душа была почти напрочь выжжена войной, однако он по-прежнему не только держался на ногах, но и вполне уверенно ходил, хоть и чувствовал себя порой довольно странно – пустым, как большой полый яйцевидный эвкалипт, и вечно испытывающим страх, поскольку недавний опыт подсказывал ему, что само существование многозарядной винтовки или тяжелой мортиры делает всякие разговоры о бессмертии души безнадежно устаревшими. Инман опасался, что ему попросту отстрелили душу, и теперь он, одинокий, отторгнутый привычным окружением, стал подобен старой печальной цапле, что бесцельно стоит на часах посреди грязного пруда, где давно уже нет никаких лягушек. Это смахивало на некий подлый обман, когда обнаруживаешь, что единственный способ избавиться от страха смерти – это демонстрировать полную нечувствительность и полную отстраненность от любых событий, словно ты уже мертв и от тебя осталась лишь груда костей.

Пока Инман сидел, размышляя и сожалея о своем утраченном «я», он вдруг с внезапной яркостью вспомнил одну из историй, которые Свимер рассказывал ему на берегу ручья. Эта история показалась ему весьма злободневной и привлекательной. Свимер уверял, что где-то высоко, над голубым сводом небес есть некий лес, вот там-то и обитают небожители. А обыкновенные люди не могут ни попасть туда, ни жить там, зато в тех горных высотах может возродиться их погибшая душа. По словам Свимера, страна эта невероятно далека и почти недостижима, однако мрачные вершины самых высоких гор вздымаются почти к ее границам. И благодаря этому в наш мир порой посылаются различные чудесные знамения, большие и малые, и как бы осуществляется связь мира небесного с нашим миром. И самые первые посланцы того мира – это животные. Инман, помнится, сказал на это, что ему доводилось подниматься и на вершину Холодной горы, и на Маунт-Пизга, и на Маунт-Стерлинг, которые, кстати, показались ему не намного выше той, на которой они сейчас находятся, однако с их вершин он никакого небесного царства не увидел. «Недостаточно просто взобраться на вершину горы», – сказал тогда Свимер. И потом Инман никак не мог вспомнить, объяснил ли ему Свимер, что же все-таки нужно сделать, чтобы попасть в ту благодатную небесную страну. Холодная гора тем не менее царила в его мыслях и представлялась ему именно тем местом, где он сумел бы собрать воедино все свои разрозненные и утраченные силы, душевные и физические. Инман не считал себя суеверным, но все же верил в существование мира духов, для нас невидимого, хотя давно уже не воспринимал этот мир как некий Рай и не считал, что каждый должен непременно стремиться туда попасть после смерти. Подобные представления в его душе давно уже превратились в пепел. Однако он не мог смириться с тем, что Вселенная состоит только из того, что можно увидеть собственными глазами, да и глаза довольно часто его подводили, и тогда он чувствовал себя попросту обманутым. В общем, он все же предпочитал считать, что иной мир существует и он явно получше того, в котором он живет сейчас, и пришел к выводу, что Холодную гору вполне можно считать этим лучшим местом – во всяком случае, не хуже любого рая.

Инман снял свой новый сюртук, повесил его на спинку стула и принялся писать письмо. Письмо вышло длинное, Инман успел выпить еще несколько чашек кофе и исписать несколько страниц с обеих сторон. К собственному удивлению, он вдруг обнаружил, что рассказывает в этом письме о таких вещах – например, о том жутком сражении под стеной, – о которых говорить вообще не собирался. «Земля была буквально залита кровью, – писал он, – и кое-где кровавый поток оставил следы даже на окрестных скалах и стволах деревьев, а кровавые отпечатки рук и вовсе виднелись на каждой поверхности…»

Тут он заставил себя остановиться, но потом, собравшись с силами, все же написал следующее:

«Я в любом случае тем или иным способом вернусь домой, но не знаю, как могут теперь сложиться наши отношения, не будет ли что-то стоять меж нами. Сперва мне хотелось рассказать в этом письме обо всем, что я видел и делал, чтобы ты могла что-то понять обо мне или, может, судить меня, прежде чем я успею вернуться. Но потом я понял: для того, чтобы описать все случившееся со мной, понадобится лист бумаги шириной с синее небо, да и нет у меня на это ни сил, ни желания. Помнишь ли ты, как в ту рождественскую ночь четыре года назад ты сидела у меня на коленях и рядом пылал очаг, и ты сказала, что хотела бы просидеть так всю жизнь, а потом положила голову мне на плечо? Но теперь в моем сердце поселилась горькая уверенность, что если ты узнаешь обо всем, что я видел и делал, то никогда уж больше не решишься сесть ко мне на колени».

Инман откинулся на спинку стула, глядя, как через лужайку перед капитолием поспешно идет какая-то женщина в белом, а в руках у нее маленький сверток, перевязанный бечевкой. По улице между капитолием и церковью из красного камня проехала какая-то черная карета. Ветерок шевельнул пыль на дороге, и Инман вдруг заметил, что день-то почти прошел и солнечный свет уже начинает понемногу меркнуть, падая косыми лучами, а значит, скоро осень. Ветерок, пробравшись сквозь бинты на шее, коснулся подживающей раны, причинив Инману несильную боль.

Он встал, свернул письмо пополам, затем осторожно сунул руку под бинты и ощупал покрытую коркой рану. Врачи в один голос утверждали, что теперь его выздоровление идет семимильными шагами, но самому Инману по-прежнему казалось, что в его рану можно запросто воткнуть палочку, и она выйдет с другой стороны шеи, не встретив ни малейшего сопротивления, словно пройдя сквозь гнилую тыкву. Инману было по-прежнему больно говорить, есть, а иногда и дышать. А в дождливую погоду его до сих пор беспокоили сильные боли в бедре, куда он был ранен несколько лет назад при Малверн-Хилл. В общем, раны не давали ему покоя, и вряд ли он мог надеяться когда-либо совсем поправиться и забыть о них, чувствуя себя целым и невредимым. Однако, когда он направился сперва на почту, чтобы отослать письмо, а затем обратно в госпиталь, то, к своему удивлению, почувствовал, что ноги у него и впрямь здорово окрепли.

Когда Инман наконец снова оказался в своей палате, то сразу заметил, что Бейлиса за столом нет. Кровать его была пуста. Темные очки лежали поверх стопки бумаг. Инман спросил, куда делся сам Бейлис, и ему сказали, что тот еще днем умер. Легкой мгновенной смертью. Побледнел, перебрался из-за стола на кровать, лег на бок, лицом к стене, и умер – словно уснул.

Инман постоял у его стола, задумчиво перебирая бумаги. Заголовок на первой странице гласил: «Фрагменты». Это слово было подчеркнуто три раза. Но содержание работы показалось Инману чрезвычайно запутанным, непонятным, и почерк, конечно, был просто ужасный – буковки тонкие, как паутина, да еще и какие-то угловатые. И, пожалуй, там было больше зачеркиваний и подчеркиваний, чем осмысленного текста. А то, что Бейлису казалось само собой разумеющимся – а значит, с его точки зрения, должно было быть абсолютно ясным и для читателя, – он обозначал просто прочерком; ему не хотелось тратить время хотя бы на целое предложение, достаточно было буквально пары слов. Перебирая исписанные страницы, Инман обратил внимание на весьма занятную сентенцию: «Мы отмечаем один день как особо счастливый, а другой – как на редкость неудачный, не замечая того, что на самом деле характер этих дней абсолютно идентичен».

Инман решил, что скорее умрет, чем подпишется под этим, и ему стало грустно при мысли о том, что Бейлись провел последние дни своей жизни, изучая нелепые сентенции какого-то глупца. Но через пару страниц он наткнулся на строчку, в которой, как ему показалось, смысла было гораздо больше. «Больше всего на земле порядка в обыкновенной груде случайного мусора». А вот с этим, решил Инман, можно, пожалуй, и согласиться. Он собрал исписанные листки в стопку, постучал ими по столешнице, выравнивая края, и положил на прежнее место.

После ужина Инман проверил заплечные мешки, спрятанные под кроватью. В одном из них уже лежало одеяло и большой кусок вощеной парусины, и он сунул туда также кружку, котелок и тесак в ножнах. А в рюкзаке у него давно уже был приготовлен неприкосновенный запас провизии – галеты, немного муки, кусок соленой свинины и немного вяленой говядины; все это он приобрел у госпитальной обслуги.

Потом он сидел у окна и смотрел, как завершается день. Закат был тревожным. Над горизонтом клубились низкие серые облака, но солнце, совсем уже собравшись скрыться, все же сумело отыскать в облаках прореху и выстрелило вертикально вверх лучом цвета раскаленных угольев. Этот луч, имевший как бы форму трубы с острыми краями, был чем-то похож на ствол ружья, задранный к небу и словно целившийся в него полные пять минут, прежде чем столь же внезапно исчезнуть. Природа – и в этом Инман ни капли не сомневался – порой сама привлекает внимание к неким своим особенностям и как бы рекомендует человеку попытаться их интерпретировать. Впрочем, этот знак в виде луча ни о чем особенном, с точки зрения Инмана, не говорил, а лишь напоминал о войне, опасностях и горе. Но ему-то об этом напоминать было совсем не обязательно, а потому он счел это небесное шоу просто большой и напрасной тратой сил. Затем он лег в кровать и укрылся одеялом. После целого дня ходьбы по городу он сильно устал, а потому смог лишь немного почитать и вскоре уснул, хотя за окном еще тянулись серые сумерки.