Читать книгу: «Холодная гора», страница 8

Но на всякий случай он все же повернулся и шепотом предупредил девушку: «Нам бы лучше ничем себя не обнаруживать», и, как назло, в эту минуту месяц вынырнул из-за облака и засиял в расчистившемся окошке чистого неба. В его ярких голубоватых лучах выбеленный солнцем борт лодки вспыхнул на темной воде словно маяк.

И сразу же послышался такой звук, как если бы кто-то резко и сильно провел ногтями по грубой рубчатой ткани штанов, затем сильный удар и треск выстрела.

Стреляют из «уитворта», подумал Инман.

В борту каноэ ближе к корме почти у ватерлинии образовалось отверстие, в которое так и хлынула коричневая речная вода – струя была как из-под хвоста писающей коровы, и это не могло не вызывать тревоги. Инман разглядел возле той дороги у причала группу мужчин; их было с полдюжины. Они хищно кружили в лунном свете, время от времени стреляя по лодке из револьверов, но этим выстрелам не хватало сил, чтобы преодолеть такое расстояние. А хозяин «уитворта», держа винтовку дулом вверх, уже заталкивал в нее шомполом новый заряд. Единственное объяснение их поведению, какое сумел представить себе Инман, это то, что они решили скоротать вечерок за чем-то вроде «охоты на енота» и немного развлечься; а иначе им бы давно уже следовало вернуться в город.

Девушка-перевозчица моментально разобралась в ситуации и все свои силы бросила на то, чтобы ускорить движение каноэ, направляя его навстречу волнам, чтобы борта поскорее намокли и стали более темными. Инман оторвал от рукава рубашки манжет и пытался заткнуть отверстие, пробитое пулей, но тут в борт впилась вторая пуля, вырвав примерно на уровне ватерлинии кусок дерева размером с ладонь. Река, словно обрадовавшись, ринулась в эту дыру, хотя дно лодки из без того было уже изрядно затоплено.

– Ничего не поделаешь, придется прыгать в воду, – сказала девушка.

Сперва Инман решил, что она хочет попробовать добраться до берега вплавь, и очень сомневался, сумеет ли он проплыть так далеко, будучи не речным, а горным жителем. Но оказалось, что девушка просто предлагает прыгнуть в воду и держаться за каноэ, используя его как прикрытие. Инман завернул свои мешки в промасленную ткань, крепко их перевязал и специально оставил длинные концы на тот случай, чтобы за них ухватиться, если каноэ окончательно пойдет ко дну. Затем они с девушкой дружно прыгнули в воду и позволили реке нести их, то приподнимая над поверхностью, то крутя в водоворотах.

Хотя с берега и казалось, что поверхность реки гладкая как зеркало, движется очень медленно, вряд ли быстрее тины в заиленном затоне, но на самом деле переполненная водой река мчалась со скоростью воды в мельничном лотке. Долбленка, отчасти наполненная водой, низко осела, и теперь над поверхностью торчал лишь ее лопатообразный нос. Инман, хлебнув воды во время прыжка с лодки, теперь без конца отплевывался, пытаясь избавиться от вкуса этой вонючей мерзости, но практически ничего не мог из себя исторгнуть, кроме какой-то белой пены. Более отвратительной воды он в жизни своей не пробовал.

Месяц по-прежнему то выныривал из облаков, то исчезал, и, когда стрелявшему из «уитворта» хватало света, выстрелы неизменно настигали каноэ или же ударяли рядом и, пуская блины по воде, скользили дальше. Инман и девушка пытались, отталкиваясь ногами, развернуть долбленку в сторону западного берега, но лодка, став тяжелой, похоже, обрела не только достойный вес, но и собственный разум и подчиняться их желаниям вовсе не собиралась. Они сдались, и лодка потащила их дальше. Теперь над поверхностью воды виднелись только их лица. Оставалось держаться за лодку и ждать, когда они достигнут излучины реки, что могло сулить некоторые перемены к лучшему.

Оказавшись в реке, Инман понял, что она, пожалуй, даже еще шире, чем выглядела с берега. Местность по обоим берегам была одинаково отвратительной и в неясном лунном свете выглядела поистине зловеще. Ему оставалось лишь надеяться, что это приключение не оставит ни прискорбной отметины на его теле, ни катастрофического сдвига в его душе, настолько пугающим выглядел тот мир, что сейчас его окружал.

Даже здесь, посреди реки, Инман слышал неумолчное жужжание насекомых в ядовитом плюще, ему казалось, что от него самого в данный момент осталась лишь маленькая человеческая голова, едва видневшаяся над грязной поверхностью реки. И эта беззащитная маленькая голова плыла посреди огромного пустого пространства, со всех сторон окруженного темными зарослями ядовитых растений, и перед ней в любую минуту могла возникнуть белая усатая пасть чудовищного сома, поднявшегося со дна реки, чтобы всосать в себя всего Инмана целиком. И тогда вся его жизнь вскоре превратилась бы в отвратительный помет рыбы-великана, упавший на дно этой реки-помойки.

Инман плыл и думал, как хорошо было бы любить мир таким, какой он есть; он всегда испытывал прекрасное чувство завершенности, когда ему все-таки удавалось полюбить этот мир, а вот вызвать к жизни чувство, полностью противоположное любви, было легче легкого. Ненависть и отвращение не требовали особых усилий – достаточно было посмотреть вокруг. Но это же слабость, убеждал он себя, когда настраиваешься на то, чтобы все вокруг непременно сложилось самым благоприятным образом. Хотя в мире действительно имелись такие места – и они были ему известны, – где подобное являлось самым обычным делом. Например, Холодная гора и ручей Камышовый Кот. И вот сейчас основным препятствием на пути к достижению этой заветной цели были какие-то сто ярдов грязной речной воды.

Через некоторое время небо вновь заволокли тучи, так что мимо причала им удалось проплыть почти в темноте. Инман так отчетливо слышал голоса людей, стоявших на причале, как если бы он сам был среди них. Один из них, по всей видимости хозяин «уитворта», сказал: «Был бы сейчас день, так я бы ему уши-то разом отстрелил!»

Несколько долгих минут луна не выглядывала, а когда появилась вновь, Инман осмелился, чуть приподнявшись, выглянуть из-за долбленки. На приличном расстоянии от них у причала виднелись маленькие фигурки преследователей; они махали руками, подпрыгивали на месте от бессильной ярости и неуклонно уменьшались. Интересно, подумал он – теперь он мог думать о многих посторонних вещах, – вот было бы здорово, если бы и многие другие неприятности в жизни могли точно так же по моему желанию начать уменьшаться и уменьшались бы до тех пор, пока совсем не исчезли. Главным свидетельством реальности их существования в настоящий момент был раздававшийся время от времени всплеск пущенной им вслед пули, за которым после короткой паузы следовало эхо выстрела из длинного ружья. Это как молния и гром, думал Инман, развлекаясь тем, что подсчитывал секунды между шлепком пули по воде и слабым эхом выстрела. Он, впрочем, так и не смог вспомнить, как по этим звукам следует определять расстояние. Как не знал и того, годится ли в данном случае подобный принцип подсчета.

Река в конечном итоге принесла их в излучину, так что причал теперь был совсем не виден. Они перебрались на другую сторону каноэ, развернули его и с помощью ног, действуя дружно и вполне эффективно, сумели довольно быстро подогнать лодку к берегу и выбраться на сушу. Одна сторона каноэ была разнесена вдребезги и ремонту не подлежала, так что они оставили лодку качаться в мелкой воде и пешком двинулись вверх по течению.

Когда они добрались до дома, Инман уплатил девушке гораздо больше, чем обещал, в качестве компенсации за старую долбленку, зато она дала ему множество полезных советов насчет того, какие дороги ведут отсюда на запад.

– Несколькими милями выше по течению эта река раздваивается на Хо и Дип. Дип – это ее левый рукав, и тебе лучше некоторое время следовать вдоль нее, потому что она течет в основном с западных гор.

Инман спустился вниз по течению большой реки, добрался до развилки и сделал привал в густом кустарнике, стараясь все время оставаться незаметным. Он так и не решился разжечь костер и сварить себе кукурузную кашу и решил удовольствоваться зеленым яблоком-падалицей, подобранным на дороге, сыром и сухим печеньем, теперь имевшим сильный запах речной воды. Затем он сгреб в кучу сухие ветки и опавшую листву, создав достаточную прокладку, чтобы уберечься от пропитавшей землю влаги, вытянулся на этой куче и проспал целых три часа. Он проснулся, потому что саднили те синяки и царапины, которые он получил во время драки за кузней. К тому же на руках у него вздулись волдыри, вызванные соком ядовитого плюща, избежать прикосновений которого он не смог, пробираясь через те гнусные лесные заросли. Коснувшись шеи, он увидел на пальцах свежую кровь – значит, рана его вновь открылась и начала подтекать; наверняка ей повредила и схватка с теми тремя бездельниками, и слишком затянувшееся вынужденное купание в грязной реке. Инман собрал свои пожитки и двинулся дальше.

Глаголы, обозначающие на редкость утомительные действия

В первое же утро Ада и Руби заключили следующий договор: Руби переезжает в Блэк Коув и начинает учить Аду управлять хозяйством на ферме, но плату за это будет получать очень маленькую. Есть они почти всегда будут вместе, но жить вместе Руби не хотела и решила устроиться в старом охотничьем домике. После первого совместного обеда – куриный суп с клецками – Руби сходила к себе домой, сложила свои вещи на одеяло, завязала концы одеяла узлом, узел закинула на плечо и вернулась в Блэк Коув, ни разу не оглянувшись.

Несколько первых дней Ада и Руби почти не расставались, осуществляя инвентаризацию имущества и составляя список предстоящих дел – как первоочередных, так и менее обязательных. Они вместе ходили по ферме, и Руби внимательно все осматривала, оценивала и говорила почти без передышки. Первым делом, сказала она, надо устроить позднелетний огород. Ада покорно следовала за ней и каждое ее слово записывала в свой дневник, до сих пор содержавший обрывки каких-то стихотворений и ее собственных впечатлений от жизни, а также подробные отчеты о каждом прожитом дне. Теперь же там появились, например, такие записи:

«Немедленно заложить огород на зиму и посеять репу, лук, капусту, латук, зелень.

Семена капусты – наличие?

В ближайшее время залатать щепой крышу амбара; есть ли большой молот и колун?

Купить глиняные горшки для консервирования помидоров и бобов.

Собрать целебные травы и сделать из них глистогонные шарики для лошади».

И так далее, и так далее. Дел предстояло невероятно много – Руби явно намеревалась добиться полной отдачи от каждого ярда земли.

Покосные луга, сказала Руби, выкашивали недостаточно часто, и травы там вот-вот окажутся во власти молочая, тысячелистника и амброзии, но пока сено еще можно спасти. Старое кукурузное поле, объявила она, отлично отдохнуло, несколько лет оставаясь под паром, и теперь вполне готово к тому, чтобы его расчистили и распахали. Хозяйственные постройки в хорошем состоянии, но кур в курятнике явно маловато. Подвал для хранения корнеплодов, как и кладовая для консервов, на ее взгляд, мелковаты, их нужно еще на фут углубить, иначе нет гарантии, что во время зимних холодов картофель там не померзнет. Колония городских ласточек, если устроить им домики из тыкв‐горлянок вокруг всего огорода, поможет держать ворон на расстоянии.

Рекомендации Руби распространялись буквально на все, и останавливаться она, похоже, не собиралась. У нее имелись идеи насчет севооборота культур для каждого отдельного поля. Она придумала устроить в бочке некое подобие ручной мельнички, чтобы, как только они соберут первый урожай зерна, можно было самостоятельно смолоть пшеницу и овес, используя силу течения в собственном ручье и сэкономив на необходимости отдавать мельнику его десятину. А однажды вечером, прежде чем подняться по тропе в свою хижину, Руби вдруг предложила: «Надо бы нам завести несколько цесарок. Для яичницы их яйца, по-моему, не очень подходят, но в выпечку вполне годятся. Цесарки, конечно, сидеть на яйцах не желают и кладут их где попало, зато создают определенный уют, да и в хозяйстве полезны. Они, например, хорошие сторожа, а бобы от насекомых могут обчистить просто в один миг, моргнуть не успеешь. Ну и потом, просто приятно на них смотреть, когда они по двору бродят».

А на следующее утро она влетела в дом со словами:

– Свиньи! У вас для них какой-нибудь загон в лесу имеется?

– Нет, – сказала Ада. – Мы ветчину всегда покупали.

– Свинья – это тебе не два каких-то окорока! – возмутилась Руби. – В свинье много чего еще есть. Например, лярд. Ну, топленый жир. Нам его в хозяйстве много понадобится.

Несмотря на неопределенность того периода, который Монро намеревался провести в Блэк Коув, там, как оказалось, требовалось сделать еще очень многое. Во всяком случае, куда больше, чем казалось Аде. Во время одного из самых первых обходов фермы Руби страшно обрадовалась, увидев большой и плодоносный яблоневый сад. Обычно за садом ухаживали чернокожие, так что деревья до сих пор были в полном порядке, и только сейчас там стали появляться первые признаки небрежения. Но хотя в последний год сучья на яблонях точно не подрезали, деревья были буквально усыпаны зреющими плодами.

– Вот в октябре, – мечтала Руби, – мы часть этих яблок выгодно обменяем, так что и зиму нам будет полегче пережить. – Потом, помолчав минутку, она вдруг спросила: – У вас, случайно, нет пресса? – И когда Ада сказала, что, вполне возможно, где-то есть, Руби радостно завопила: – Отлично! Крепкий сидр дорого стоит! Его менять куда выгодней, чем яблоки! Нам только нужно будет его приготовить.

Порадовали Руби и гряды с табаком. Весной Монро дал разрешение одному из нанятых работников в личных нуждах использовать небольшой участок земли, и тот засадил его табаком. И хотя все лето табаком никто не занимался, он чувствовал себя на удивление хорошо – растения были высокие, с хорошо развитыми листьями, и вредителей на них никаких не было, несмотря на то что между грядами все заросло сорной травой, а сам табак нуждался в прищипывании и обрезке боковых побегов. По мнению Руби, растения так хорошо себя чувствуют даже при полном отсутствии ухода, потому что сажали их в полном соответствии с приметами и природным календарем. Она рассчитывала, что им удастся собрать вполне приличный урожай табака и объяснила Аде, зачем это нужно: если листья табака должным образом обработать, вымочив в отваре сорго, а потом скрутить и высушить под прессом, то порции такого жевательного табака можно будет легко обменивать на семена, на соль, на дрожжи, на закваску и на многие другие необходимые в хозяйстве вещи.

Ада и сама не раз думала о бартере, хоть и не слишком хорошо представляла себе, как он осуществляется. Но поскольку теперь она неожиданным образом оказалась непосредственно связана с денежной экономикой и вольна была сама распоряжаться своими средствами, она, испытывая полное доверие к своей партнерше, поделилась с Руби проблемой своих пошатнувшихся финансов и рассказала, сколь малой суммой денег им отныне придется оперировать. В ответ Руби заметила: «Ну и что? Я и в руках-то никогда не держала купюру крупнее одного доллара!» – и Ада поняла, что, даже если Руби и заботит почти полное отсутствие у них денег, она все же уверена, что и без денег можно прекрасно обойтись. Руби, собственно, всю жизнь и обходилась, пребывая как бы на расстоянии вытянутой руки от покупки вещей за деньги; она вообще относилась к деньгам с большим подозрением даже в лучшие времена, особенно если начинала в уме сопоставлять ненадежность денег и те результаты, которые дает охота, собирательство, уход за сельскохозяйственными растениями и сбор урожая. В настоящий момент обстоятельства сильно играли на понижение стоимости денег, оправдывая самые мрачные прогнозы Руби. Особенно подешевели бумажные деньги, на них даже стало трудно хоть что-то купить. Во время своей первой совместной поездки в город Ада и Руби были просто потрясены, когда им пришлось выложить пятнадцать долларов за фунт соды, пять долларов за маленькую бумажную упаковку иголок, которой полагалось стоить раза в три меньше, и целых десять долларов за небольшую пачку писчей бумаги. Штука самого простого полотна – если бы они могли себе позволить ее купить – обошлась бы им минимум в пятьдесят долларов. Руби тут же заметила, что одежда могла бы не стоить им ни цента, если бы они завели овец, и тогда у них появилась бы возможность стричь, чесать, прясть и красить шерсть, а затем превращать ее в ткань для платьев и теплого нижнего белья. Но Ада сразу представила себе, какого тяжкого труда потребовал бы каждый шаг этого процесса, который Руби с такой легкостью только что изобразила, а в результате они получили бы всего лишь несколько ярдов материи, жесткой, как мешковина. Нет, все-таки деньги делают жизнь куда более легкой, думала Ада.

Но даже если бы у них были деньги, хозяева магазинов их брать отказывались, опасаясь, что стоимость этих бумажных долларов скорее всего успеет упасть еще до того, как они сбудут их с рук. Вообще возникало ощущение, что от любых бумажных денег следует избавляться как можно скорее, иначе они могут запросто сравняться по стоимости с горстью сечки. Бартер куда надежней. Уж Руби-то это понимала отлично. В голове у нее теперь так и роились идеи, как бы им сделать ферму Блэк Коув полностью самоокупаемой.

Руби в срочном порядке составила план и предложила Аде его рассмотреть. Две вещи во время проведенной ими инвентаризации она выделила как «особо ценное движимое имущество», но абсолютно не существенное для хозяйства – кабриолет и фортепьяно. Она считала, что, обменяв любую из этих вещей, они смогли бы получить практически все необходимое, чтобы пережить зиму. Ада несколько дней ее идею обдумывала. Ей казалось, что это просто стыд – заставлять их чудесного, серого в яблоках мерина тянуть плуг. Руби возражала, говоря, что мерину все равно придется это делать. Хотя бы для того, чтобы отрабатывать свой корм, как и всем прочим обитателям фермы.

В конце концов Ада, удивив даже саму себя, выбрала фортепьяно. Честно сказать, она решила с ним расстаться, понимая, что так и не овладела толком техникой игры на этом инструменте; идея учить ее музыке вообще целиком принадлежала Монро, и он почему-то придавал этому такое значение, что даже поселил учителя музыки у них в доме. Это был маленький человечек по имени Тип Бенсон, отличавшийся редкостной неусидчивостью. Он был практически не в состоянии подолгу пребывать в одной и той же позе, а также никак не мог воздержаться от бесконечных влюбленностей в собственных учениц. Ада, разумеется, исключением не стала. Ей в то время было пятнадцать, и однажды в полдень, когда она, сидя за инструментом, мучила очередной пассаж из Баха, Бенсон упал возле нее на колени, схватил за руки, сняв их с клавиатуры, и прижал тыльную сторону ее ладоней к своему пухлому лицу. Он, собственно, и сам был еще молод, лет двадцати четырех, и у него были удивительно красивые длинные пальцы, что необычно для такого толстячка-коротышки. Затем, вытянув трубкой пухлые красные губы, он прильнул к ее рукам, покрывая их пылкими поцелуями. Будь на месте Ады другая девушка, она, возможно, сыграла бы на его чувствах и получила определенную выгоду как ученица, но Ада повела себя иначе: она сразу же встала, извинилась, направилась прямиком к Монро, рассказала ему о случившемся, и Бенсону пришлось спешно собирать вещи. Уже к ужину его в доме не было. Монро, правда, тут же нанял новую учительницу музыки – какую-то старую деву, одежда которой насквозь пропахла нафталином и потом.

Отчасти то, что Ада выбрала в качестве объекта для бартера именно фортепиано, было связано с пониманием того, что в грядущие годы у нее вряд ли будет достаточно времени и возможностей для занятий искусством, а то время, какое она все же сумеет освободить, она предпочла бы посвятить рисованию. А для этого будет достаточно самых простых инструментов – карандаша и бумаги.

Она могла бы привести еще немало разумных доводов в пользу расставания с фортепьяно, а вот в отношении кабриолета у нее возникали сомнения. Во‐первых, это была вещь Монро, но даже не это было главным. Куда сильней Аду удерживало от продажи кабриолета то, что это было все-таки средство передвижения. Его высокие колеса как бы обещали: если уж тебе станет совсем худо, ты сможешь просто сесть в него и уехать. Да, просто взять и уехать отсюда, как это сделали Блэки, что жили здесь раньше. Нужно только принять на вооружение такое отношение к жизни, при котором нет той ноши, которую нельзя было бы облегчить, и не бывает таких неудач, которые нельзя было бы поправить, просто снявшись с насиженного места и поехав куда глаза глядят.

После того как Ада объявила о своем решении расстаться с фортепиано, Руби времени даром не теряла, поскольку хорошо знала, кто захочет столь выгодно обменять имеющихся в хозяйстве лишних животных, а также излишки продуктов. Это, например, Старый Джонс, что живет выше по течению реки, где от нее отходит восточный рукав Ист-Форк. С ним-то Руби и решила иметь дело, зная, что его жена давно уже мечтает о пианино. Торговалась Руби жестко, и Джонсу в итоге пришлось отдать за инструмент пеструю свиноматку с выводком поросят, молодого подсвинка и сотню фунтов овсяной муки крупного помола. А еще Руби – ее все не покидала мысль о том, как же все-таки полезна овечья вещь особенно при нынешних ценах на ткани, – решила, что хорошо бы взять в приклад еще несколько мелких горных овечек размером со среднюю собаку, и сумела-таки убедить Джонса прибавить в счет стоимости фортепиано полдюжины таких овец, а также полную тележку капусты; а еще он обещал подарить им копченый окорок и десять фунтов бекона от самого первого кабана, которого ему удастся подстрелить в ноябре.

Через несколько дней Руби пригнала в Блэк Коув свиней и овечек, две из которых оказались темными. Овец она сразу отправила в загон на склоне Холодной горы, предоставив им возможность самостоятельно кормиться всю осень и полагая, что корма для них там более чем достаточно. Прежде чем выпустить овечек в загон, она вытащила нож и пометила левое ухо каждой двумя аккуратными короткими надрезами, которые еще и третьим перечеркнула, так что несчастные животные с окровавленными головами, жалобно блея, бросились от нее прочь.

А через пару дней ближе к вечеру приехали Старый Джонс и еще один старик, чтобы забрать фортепиано. Они прошли в гостиную и долго стояли там, глядя на инструмент, а потом второй старик сказал: «Ох, не уверен я, что мы эту штуку поднять сможем», и Старый Джонс ответил: «Раз мы его с выгодой приобрели, значит, и поднять обязаны». Наконец им все-таки удалось втащить инструмент в повозку и крепко его привязать, потому что он угрожающе свисал с задка.

Ада сидела на крыльце и смотрела, как увозят ее фортепиано. Несчастный инструмент подпрыгивал, поскольку повозка была безрессорной, буквально на каждом камне и каждой выбоине и, казалось, играл в знак прощания некую тревожную неприхотливую мелодию. Ада не слишком о нем сожалела, однако, слушая жалобную песнь фортепиано и глядя ему вслед, она вдруг вспомнила ту вечеринку, которую Монро устроил в последнюю перед войной зиму за четыре дня до Рождества.

* * *

Стулья и кресла в гостиной сдвинули к стенам, освободив место для танцев, и те, кто умел играть, сменяли друг друга за фортепиано, выколачивая из его клавиш рождественские гимны, несложные вальсы и сентиментальные салонные мелодии. На обеденном столе высились груды крошечных пирожков с ветчиной, печенья, пряников и сладких минс-паев; а еще там стоял большой чайник, полный горячего чая, благоухавшего апельсином, корицей и гвоздикой. Монро, правда, вызвал легкий скандал, подав шампанское, но, к счастью, среди присутствующих никого из баптистов не было. Были зажжены все новомодные керосиновые лампы в шарообразных стеклянных светильниках, и люди дивились, разглядывая их гофрированные верхушки, похожие на раскрывающийся бутон цветка; такие лампы в здешних местах были еще редкостью. Салли Свонгер, впрочем, выразила некоторое опасение, что они могут взорваться, а также нашла, что исходящий от них свет слишком ярок, тогда как длинные тонкие свечи и огонь в камине дают вполне достаточно света, и это для ее старых глаз гораздо комфортней.

В начале вечеринки гости, собираясь группками по предпочтению, в основном сплетничали. Ада сидела с женщинами, но внимательно следила и за тем, чем заняты остальные присутствующие. Шестеро стариков, придвинув кресла поближе к огню, беседовали о том, что Конгрессу угрожает кризис, маленькими глоточками потягивая из узких высоких бокалов шампанское и время от времени рассматривая на свет всплывающие в бокалах пузырьки. Эско, помнится, тогда сказал: «Ну, если до драки дойдет, то федералы всех нас перебьют». А когда другие стали выражать яростное с ним несогласие, Эско посмотрел в свой стакан и сказал: «Когда-то человека, создавшего вино с такими пузырьками, сочли сумасшедшим».

А вот на молодых людей, сыновей уважаемых членов конгрегации, Ада внимания почти не обратила. Они сидели в дальнем углу гостиной, громко разговаривали и по большей части с презрением отнеслись к шампанскому, предпочитая пить кукурузную водку из припрятанных в карманах фляжек. Хоб Марс, который недолго и абсолютно безуспешно пытался ухаживать за Адой, объявил, явно желая, чтобы его услышали все присутствующие, что вот уже целую неделю каждый вечер празднует рождение Спасителя и эти гулянки заканчиваются только перед рассветом, так что ему приходится освещать себе путь домой с помощью холостых выстрелов. Он взял у своего соседа фляжку со спиртным, хорошенько глотнул, вытер рот тыльной стороной ладони, посмотрел на нее, еще раз утерся и заявил, передавая фляжку владельцу:

– Вот это да! В самое сердце бьет!

– Женщины самого разного возраста устроились в противоположном углу. Салли Свонгер надела новые изящные туфли и сидела, выставив перед собой обе ступни, словно кукла с негнущимися ногами, – ожидала восхищенных отзывов. Какая-то пожилая дама без конца рассказывала о том, как неудачно ее дочь вышла замуж, ибо по настоянию мужа теперь вынуждена делить жилье с семейством гончих собак, которые слоняются по кухне в любое время за исключением охоты на енотов. Эта дама сказала, что терпеть не может ходить к дочери в гости, потому что собачья шерсть у них даже в подливке, и призналась, что ее дочь, успевшая всего за несколько лет родить одного за другим целый выводок детей, теперь смотрит на супружескую жизнь весьма мрачно, хотя еще совсем недавно прямо-таки горела желанием поскорее выйти замуж. Теперь же она пришла к выводу, что любовь – это всего лишь мимолетная вспышка чувств, приводящая к тому, что приходится без конца подтирать задницы детям и убирать лужи за щенками. Большинству женщин этот рассказ показался смешным, но Ада чуть не задохнулась от негодования.

Через некоторое время мужские и женские кружки перемешались, несколько человек, собравшись возле фортепиано, стали петь песни, некоторые молодые пары начали танцевать, и Аде тоже пришлось в свою очередь сменить кого-то у инструмента, однако думала она отнюдь не о музыке. Сыграв несколько вальсов, она встала, отошла от пианино и с умилением стала смотреть, как Эско, аккомпанируя себе свистом и лихо шаркая ногами, в одиночку исполнил некий вариант шаффл-степа. При этом глаза у него так и сверкали, а голова совершала такие резкие движения, словно ее дергали за веревочку.

В течение вечера, как с удивлением обнаружила Ада, она, совершенно забыв об осторожности, успела выпить далеко не один бокал шампанского, и в итоге ей стало душно и жарко, лицо казалось каким-то липким, шея взмокла под высокой стойкой воротника с рюшем, столь красиво смотревшимся на ее зеленом бархатном платье, а нос, как ей казалось, совершенно распух. Она даже подергала за него большим и указательным пальцами, желая проверить, что это с ним и дышит ли он. А потом даже вышла в прихожую, чтобы посмотреться в зеркало, и с изумлением убедилась, что выглядит совершенно нормально и с носом у нее все в порядке.

Салли Свонгер, тоже явно пребывая под воздействием излишнего количества выпитого шампанского, выглянула в прихожую, потянула Аду в укромный уголок и по секрету шепотом сообщила:

– Тут сейчас этот славный парнишка, Инман, заявился. И вот что я тебе скажу, хоть мне и следовало бы держать рот на замке: надо тебе за него замуж выходить. У вас такие хорошенькие темноглазые детишки получатся!

Аду ее слова возмутили и оскорбили, и она, залившись гневным румянцем, сбежала на кухню, чтобы хоть немного прийти в себя.

Однако там – и это привело ее мысли в еще больший беспорядок – она обнаружила Инмана, который в полном одиночестве сидел, почти вплотную придвинувшись к растопленной плите. Он прибыл поздно, и ехать ему пришлось верхом под моросящим зимним дождем, так что теперь он пытался хоть немного согреться и обсохнуть, прежде чем присоединиться к веселящейся публике. На нем был черный сюртук, и сидел он, элегантно положив ногу на ногу, а свою насквозь мокрую шляпу пристроил на распялке для сапог возле горячей плиты. Руки он то и дело протягивал к огню, и казалось, будто он что-то от себя отталкивает.

– О Господи! – вырвалось у Ады. – Вот вы, оказывается, где. Там дамы очень вами интересуются и рады будут узнать, что вы уже прибыли.

– Старые дамы? – спросил Инман.

– Ну, всякие. Ваше прибытие, например, было отмечено особым одобрением со стороны миссис Свонгер.

Она сама невольно вызвала в памяти слова Салли и сразу почувствовала, что вновь заливается румянцем. Но, тем не менее, все же дерзко прибавила:

– Как и многих других, впрочем!

– Вы хорошо себя чувствуете? – осведомился Инман, несколько смущенный ее странным выпадом.

– О да, отлично! Просто здесь немного душновато.

– Но вы так сильно покраснели…

Тыльной стороной ладони Ада коснулась своего влажного лица, тщетно пытаясь придумать, что бы такое ему ответить. Она снова измерила собственный нос с помощью двух пальцев, потом шагнула к кухонной двери и отворила ее, желая глотнуть свежего воздуха. Ночь пахла мокрой гниющей листвой и была так темна, что рассмотреть можно было лишь капли дождя, падавшие с козырька над крыльцом и оказавшиеся в полосе света из приоткрытой двери. Из гостиной донеслись первые простые ноты рождественского гимна «Добрый король Венцеслав», и Ада узнала скованную манеру игры Монро, сменившего кого-то за фортепиано. И вдруг где-то вдалеке, в темных горах, раздался пронзительный, исполненный одиночества вой серого волка.