Неспящие

Хаундз заглушил мотор:

– Гребаные джунгли.

Ехать по району трущоб – это равносильно тому, что побывать в декорациях к одному из фильмов Джорджа Ромеро^[3]. Но с нашествием неспящего приона этот эффект постепенно охватил весь город. Тротуары, торговые центры, кинотеатры, достопримечательности, пляжи и рестораны заполнились неспящими с напряженными шеями и шаркающей походкой.

Анекдоты про зомби стали пользоваться популярностью. Черный юмор касался всего, чего только позволяла ситуация.

Сами фильмы не перестали снимать. Конечно, уже не с прежним размахом, и многие студии закрылись или, точнее, были полностью поглощены более энергичными конкурентами, но, даже когда взлетели цены на энергоносители, даже когда все города, большинство пригородов и многие сельские районы пережили вспышки организованного насилия, даже когда части регулярной армии явно надолго разместились на нефтяных месторождениях Аляски, Ирака, Ирана, Венесуэлы и Бразилии, даже когда снова ввели армейский призыв, а шестеренки экономики зацепились зубцами и со скрежетом остановились, даже когда засуха затянулась и посевы погибли, даже когда растаяли ледниковые шапки и поднялся уровень прибрежных вод, людям по-прежнему нравилось смотреть хорошее кино.

То, что вокруг бродили миллионы неспящих, пытаясь чем-то заполнить темное время суток, означало лишь расширение нового сегмента рынка, даже если другие его сегменты сократились.

Бессонница предоставила и другие новые возможности.

Один клиент рассказал мне об одном независимом фильме ужасов, в финансировании которого участвовал. Кино про зомби. Зомби играли почти исключительно статисты из неспящих.

Новый стандарт правдоподобия для зомби.

Во всяком случае, он так сказал.

Я ничего не ответил, потому что иногда оказывалось, что даже я могу лишиться дара речи. Не такое уж неприятное ощущение, за исключением тех случаев, когда оно объясняется тем, что к горлу подступает тошнота.

Так или иначе, пробка, в которой я застрял, не была вызвана съемкой этого крупного кинематографического достижения, хотя к ней на самом деле приложила руку съемочная группа где-то впереди меня в уходящем предвечернем свете на Санта-Монике.

Стандартный порядок действий в дорожном заторе и, значит, стандартный порядок действий каждый раз, когда ты садишься за руль, требовал открыть окна и заглушить двигатель. Дело было уже не просто в здравом смысле, это предписывалось по закону. Стоять в мертвой пробке с работающим двигателем, который обслуживает радио, кондиционер, телевизор, игровую консоль и зарядку всевозможных переносных устройств, было непатриотично и незаконно.

Не будучи патриотом, наплевав на квитанции о штрафе и располагая более чем достаточными средствами, чтобы под завязку наполнять бак моего прожорливого «Кадиллака-STS-V», я врубил кондиционер, поставил пиратский mpЗ с оригинальной записью Джузеппе ди Стефано в роли Фауста в Метрополитен-опера 1949 года и включил ноутбук в розетку. Из вежливости я все-таки закрыл окна, не желая, чтобы люди, изнемогающие от жары вокруг меня, стали возмущаться, но я подозреваю, что низкое урчание восьмицилиндрового двигателя меня выдало. Я определенно заметил несколько неприветливых взглядов сквозь тонированное стекло, но они заботили бы меня только в том случае, если бы стекло, как и вообще вся машина, не было пуленепробиваемым. Возникни у меня такое желание, я мог бы протаранить себе путь прямо сквозь скопление машин и выехать с другого конца, не беспокоясь ни о чем, разве что о царапинах на краске и нескольких вмятинах. Но я бродил по Сети и читал биографию ди Стефано, так что решил потерпеть.

Десять процентов жителей Земли не могли уснуть.

Да, они умирали, но обычно неспящий умирал почти через год после того, как проявлялись симптомы. Сначала появлялось странное напряжение в шее и испарина, зрачки сужались до размера булавочных головок, вскоре следовали проблемы со сном, они постепенно увеличивались, пока не наступала полная бессонница. Больные терпели целыми месяцами, месяцами непрерывного бодрствования, когда они периодически входили в фазу быстрого сна без настоящего засыпания и постоянно сознавали, как страшно разрушается их организм. Лекарства от болезни не было, она неизбежно кончалась смертью, и, хотя собственное «я» постепенно ускользало от человека, он никогда не прекращал ощущать боль и физическое разложение.

Самое разумное, что можно было сделать, – это принимать громадные дозы наркотиков из группы стимуляторов.

К тому времени, когда неспящие входили в последнюю стадию и полностью теряли способность засыпать, обычные амфетамины уже не могли навредить человеческому организму больше, чем он навредил себе сам. Но они могли вызвать временный и небольшой искусственный всплеск энергии, могли обострить и сосредоточить ум и иногда отсрочить дезориентирующее сползание в грезы и воспоминания. Осужденные на тревогу и поддерживаемые амфетаминами, десять процентов мирового населения не только хотели ходить в кино по ночам, но и бродить по Интернету.

На первый взгляд казалось, что продвигать товары в этой демографической группе – бросать деньги на ветер, ведь им грозит вымирание. И это было бы верно, если бы болезнь не распространялась.

В конце концов, заразу подхватили не сразу десять процентов. Конечно, началось с малого. Да, в своем младенчестве неспящий прион был, можно сказать, элитарной болезнью. Редкой болезнью, известной под названием «фатальная семейная бессонница». Название вполне ясно говорит о том, как необычно она начиналась.

Семейная.

Фактически на протяжении всех примерно 245 лет своей документированной истории фатальная семейная бессонница ограничивалась лишь несколькими генетическими линиями. Как и почему она так страшно и внезапно вырвалась на простор, само собой, было предметом весьма оживленных обсуждений.

Если говорить точно, неспящий прион отличался от приона фатальной семейной бессонницы. Хуже это или лучше, но семейная бессонница убивала гораздо быстрее и потому, как сказали бы многие, была милосерднее.

НСП – это что-то другое.

НСП.

Неспящий прион.

Или, ради смеха, НСП.

Сленговый вариант, выдающий себя за химическое наименование, вроде того, что использовано в патенте на единственное известное средство от симптомов НСП.

Торговое название: Dreamer, «дрема».

Химическое обозначение: DR33M3R.

Чрезвычайно удачное буквенно-цифровое наименование, то есть в смысле маркетинга. Такое счастливое открытие, такое сразу бросающееся в глаза даже самому большому тугодуму из рекламного бюро, что это наводит на подозрения.

Если ты склонен к подозрениям.

Я очень мало что подозреваю, поскольку за свои шестьдесят лет не раз убеждался, что люди – это утиль и способны на что угодно ради своего достатка и благополучия. При таких убеждениях подозревать ничего не надо. Легче просто исходить из того, что какие-то подонки ради собственной выгоды имеют всех остальных.

Да и я сам был ходячим доказательством собственного тезиса, когда сидел у себя в «кадиллаке» последней модели, слушал Гуно, обдуваемый струей холодного воздуха из кондиционера, и пожинал плоды того, что больным людям нужно было отвлечься, и это проявлялось в непрерывной доступности широкополосного беспроводного Интернета в долине Лос-Анджелеса.

Терпение человечества.

Excelsior^[4].

Я находился в такой гармонии с окружающим миром и самим собой, что когда отвратительно жилистая вегетарианка из «Мерседеса-300», заклеенного биодизельными стикерами, вышла из машины и стала барабанить по моему окну, крича, что я убиваю «планету и детей», я даже не сразу опустил стекло и наставил ей в лицо «беретту-томкэт», которую достал из ножной кобуры.

«Томкэт» – исключительно несерьезное оружие, его шестисантиметровый ствол, можно сказать, бесполезен на расстоянии вытянутой руки. В чужих руках его часто принимают за игрушку или какой-то инструмент. Выглядывающий из кулака ствол вообще не кажется серьезной угрозой.

Однако, если ее пихнуть под подбородок, она уже представляется достаточно серьезной. И взводимый курок тоже производит вполне серьезный звук. А на случай, если у нее еще оставались сомнения, я постарался дать ей понять, что и я, и пистолет, мы оба вполне серьезны.

– Вы умрете на глазах у десятков свидетелей, и никто ничего не сделает, чтобы помочь вам или отомстить за вас. Потому что все они знают то, что знаете и вы: миру пришел конец. Разница только в том, что они сдались и согласны смотреть, как он гибнет, если могут делать это в относительном комфорте. Вы же проматываете те скудные ресурсы сил и воли, которые у вас еще остались, пытаясь остановить лавину. Бросьте это дело. Все обстоит именно так плохо, как вы предполагаете. Люди именно такие эгоистичные, как вы думаете. Вселенной на все наплевать. Да и вам тоже. Ну правда же. Идите найдите себе теплое тело, прижмитесь к нему, почувствуйте животное удовольствие. Возвращайтесь к себе в машину и не смотрите на меня больше. Я что-то устал говорить. Идите, пока мне не надоело держать палец на крючке и не захотелось посмотреть, как мозги вылетают у вас сквозь макушку.

Женщина издала какой-то гортанный звук и пошла прочь, неподвижно уставив взгляд чуть выше автомобильных крыш, такой походкой, которую можно было бы принять за походку неспящей, хотя на самом деле это было просто отчаяние.

И я нажал кнопку, и окно снова плотно закрылось, создав идеальную прохладную полутьму в том, что в рекламной брошюре называлось «кабиной автомобиля», а я вжал ствол «томкэта», похожий на большой палец руки, во впадину пониже подбородка.

Но даже при идеальном лирическом аккомпанементе подходящий момент еще не наступил.

Поэтому, когда машины таинственным образом тронулись в путь, разделяясь на две стороны от неподвижного «мерседеса» с женщиной, всхлипывающей внутри, я сунул пистолет обратно в кобуру из кротовой кожи и плавно понесся по изрытой дороге, мимо места съемки (искусно воспроизведенной сцены дорожной аварии), думая, что ее всхлипы прозвучали идеальным диссонансом к диминуэндо ди Стефано на высокой до в арии Фауста: «Привет тебе, приют невинный»:

 
Привет тебе, приют невинный,
Привет тебе, приют священный,
Все о любви здесь говорит мне,
И все невинностью здесь дышит!
Как мне мила вся эта простота.
 

Парк еле дышал.

Дело было не только в том, что ему на голову надели мешок, но и в том, что он был далеко не первым, на кого этот мешок надевали. Заскорузлая от высохшего пота, покрытая коркой старой рвоты у открытого конца, черная дерюга мешка не просто перекрывала воздух.

А еще у него болели колени.

Он уже понял, что нельзя пытаться сесть на ноги ради отдыха. Он сделал так один раз и получил удар дубинкой по лопаткам, который заставил его выпрямиться.

А еще у него онемели пальцы.

Это внушало тревогу, но гораздо большую тревогу внушало то, что он терял ощущение пластиковых наручников в том месте, где они врезались в его запястья. Нарушить кровоснабжение пальцев – это одно, а целиком нарушить циркуляцию крови в кистях рук – совсем другое и гораздо более опасное.

Человек справа простонал что-то по-испански.

Ботинки прошли по кафельному полу комнаты, отдаваясь эхом, и полицейская дубинка с фонариком отскочила от черепа.

– Заткни пасть!

Парк почувствовал, что человек наваливается на него, и как-то попытался его подхватить, отклонившись всем телом далеко назад и стараясь удержать вес человека своим туловищем. Мышцы бедер, и так уже дрожавшие, не выдержали, и они оба свалились на пол.

– Вставай! Вставай, мать твою!

Кто-то всей пятерней схватил его за волосы сквозь мешок и потянул вверх, ставя на колени.

– Стой прямо! Прямо, тебе говорят, сволочь!

Кулак лениво задел его по уху.

– Сейчас башку тебе снесу.

Громкое жужжание пронзило комнату, вибрируя в затхлом воздухе, грохнула задвижка, и дверь открылась, впуская столб свежего воздуха, который Парк почувствовал на предплечьях.

На плитке пола взвизгнули кроссовки. Зашуршала бумага.

– А, три, три, ноль, эйч, тире, четыре, тире, четыре, ноль.

Его руки вздернулись – кто-то захотел взглянуть на пластиковый наручник, застегнутый на его запястье.

– Да, этот.

Дубинка врезалась ему в ребра.

– Вставай, сволочь.

Он попытался разогнуть ноги и подняться, но ему удалось только снова упасть.

– Придурок.

Ствол дубинки прижался поперек его горла, и его, задыхающегося, поставили на ноги, он зашатался, едва не упав опять, и его подхватили под руки.

– Я его держу.

– Ага, пользуйся. И старайся оставлять поменьше следов.

Слепого и еле держащегося на ногах, его вывели в тихий коридор, где воздух, хоть и был прохладнее всего на пару градусов, показался ему похожим на весенний бриз. Он спотыкался о собственные онемевшие ноги, вновь и вновь удерживаемый от падения, потом его прислонили к стене.

– Ты хоть секунду можешь сам постоять?

Он кивнул, но не знал, можно ли было увидеть его кивок сквозь мешок на голове.

Его голос трескался так же, как и сухие губы.

– Наверное, смогу.

Его отпустили, и он удержался на ногах.

Лязгнули ключи, и открылась новая дверь.

– Входи.

Его снова поддержали, но теперь уже больше не несли, а направляли, и он постепенно стал снова чувствовать свои ноги.

– Садись.

Стул.

– Наклонись вперед.

Он наклонился, почувствовал стол и положил на него голову, глаза закрылись, он почти сразу же провалился в сон. И через секунду его разбудили, когда отстегнули наручники с запястий и кровь хлынула в кисти рук, пронзая их иголками.

Мешок сдернули с головы, и он закашлялся от внезапного притока кислорода, моргая в жестком люминесцентном свете.

– Пей.

Поджарый мужчина с тонзурой седых волос, глазами, скрытыми за зелеными очками-авиаторами, поставил перед ним бутылку с водой.

Парк кивнул. Он попробовал взять бутылку, но не смог заставить руки сомкнуться вокруг нее.

Человек отвинтил крышку с бутылки и поднес ее к губам Парка, медленно приподнимая, пока тот глотал.

– Все?

Парк кашлянул, человек опустил бутылку и поставил ее на стол. Он взял в руки ладони Парка и стал их тереть.

– Когда тебя взяли?

Парк хотел было посмотреть на часы, на миг забыв, что он спрятал их еще до задержания.

– Не знаю. Вчера вечером? Сколько сейчас?

Иголочки в руках превращались в булавки, и он почувствовал, что уже может сгибать их самостоятельно.

Человек отпустил его и снял мобильный телефон с пластикового зажима на ремне своих темно-синих форменных брюк.

– Чуть за полночь.

– Мне надо позвонить жене.

Мужчина снова пристегнул телефон на ремень.

– Потом.

С уголка стола он взял сморщенный и заляпанный конверт из оберточной бумаги, на нем длинными рядами были написаны имена и цифры, все по очереди вычеркнутые, кроме одного: ХААС, ПАРКЕР, Т./А330Н-4-40.

Человек раскрутил потрепанную коричневую бечевку, накрученную на круглую кнопку, открыл конверт, заглянул в него и вывалил содержимое на стол.

– Это что за хрень?

Парк посмотрел на пакетики с коричневой низкокачественной марихуаной, полной семян.

– Это не мое.

Мужчина посмотрел на неперечеркнутое имя на конверте.

– А здесь написано – твое.

– Нет.

Человек кивнул:

– Да уж, нарвался ты за пару унций мексиканской травки.

Парк сжал кулаки; теперь покалывало только кончики пальцев. Он посмотрел на дверь.

– Мы можем говорить?

Мужчина скрестил руки поверх футболки с эмблемой «Доджерс», под которой виднелась другая, белая.

– А мы здесь как раз для этого.

Парк щелкнул по одному из пакетиков указательным пальцем:

– Мне это подсунули.

Человек показал на пакетик:

– Потому что это не то, что я ожидал найти у тебя.

Парк кивнул:

– И не то, что у меня было.

– Хаундз и Клейнер взяли твой товар?

– Да.

– И подсунули это?

– Да.

Мужчина чуть крепче скрестил руки.

– И что же забрали арестовавшие тебя полицейские?

Парк посмотрел на мобильник.

– Мне правда очень надо позвонить жене. Она будет волноваться.

Человек покачал головой:

– Потом. Скажи, с чем тебя взяли.

Парк допил воду из бутылки.

– Демерол. Валиум. Ксанакс.

Мужчина кивнул, расцепил руки и взял один из пакетиков.

– Потому что это тебя никуда не приведет.

Парк потрогал ухо, по которому его ударили, когда он стоял с мешком на голове.

– Знаю. И это не то, что у меня было. И это не то, чем я занимался.

Человек махнул рукой:

– Да знаю я, чем ты занимался.

Парк пожал плечами:

– Ну и что тогда?

Человек уставился на него, покачал головой и сел на стул напротив.

– Я хочу услышать от тебя.

Парк опять посмотрел на дверь.

– Мы можем говорить?

Мужчина снял очки, открыв налитые кровью опухшие глаза, сидящие в глазницах в окружении глубоких морщин.

– Можем.

Парк показал на мешок на полу.

– Тогда, может, вы мне скажете, кто здесь командует, капитан?

Человек с тревожными глазами пожал плечами:

– Мы.

Парк сначала не хотел соглашаться на задание. Не ради этого он шел в полицию. Он шел, чтобы помогать. Он шел, чтобы служить. Когда друзья спрашивали его, какого черта он забыл в полиции, он говорил им, что собирается служить и защищать.

Никто не смеялся, зная, что Паркер Томас Хаас не шутит такими вещами. По существу, он вообще не понимал шуток, когда дело касалось справедливости и порядочности.

Справедливость и порядочность были неизменным мерилом, которое применялось ко всему, и шутить над ними не следовало.

Во всяком случае, он не шутил.

И потому он хотел остаться в полицейской форме.

Задолго до окончания академии он решил для себя, что правосудие в судах часто не соответствует стандартам, которым должно было соответствовать. Долгие жаркие дни, которые он проводил между занятиями в городских судах, глядя, как скрипят и трещат колеса правосудия, решили этот вопрос.

Но уличное правосудие – другое дело.

Его можно было осуществлять напрямую. На улице человек с полицейским значком действительно мог что-то сделать перед лицом несправедливости. То, что происходило после пресечения преступных действий, иногда оставалось тайной, но, проявляя в момент ареста снисходительность, вручения судебной повестки – неожиданную терпимость, а во время нешуточной облавы поддерживая, наставляя или применяя силу, патрульный полицейский мог установить истинную справедливость.

Дело было в том, чтобы установить стандарт и применять его всегда, без исключения, ко всем.

Включая себя самого.

Для Парка это было просто, как дважды два.

Но невыносимо тяжело для всех, кто с ним работал.

Что и было одним из доводов, которыми убеждал его капитан Бартоломе:

– Тебя не любят.

Стоя у себя в кабинете перед фотографией с автографом, где он мальчишкой стоит рядом с улыбающимся Вином Скалли^[5], Бартоломе пожал плечами:

– Я говорю не для того, чтобы тебя обидеть, но это так и есть.

Парк смотрел на бейсболку с эмблемой лос-анджелесской полиции, которую держал в руках.

– А мне и не обидно.

– А я и не думал, что ты обидишься. И это еще одна причина, почему я считаю тебя подходящим для этого дела. Легче работать, когда тебе наплевать, что тебя не любят.

Парк провел рукой по затылку, пощупал резкую горизонтальную линию волос, постриженных парикмахером по нижнему краю ежика.

– Не то чтобы мне было совсем все равно, капитан. Все зависит от того, почему меня не любят.

Бартоломе сунул кончик языка за нижнюю губу, потом высунул обратно и облизал зубы.

– Значит, тебе наплевать, когда тебя не любят из-за того, что с тобой невозможно работать? А другие причины для неприязни тебя могут беспокоить, так, что ли?

Парк перестал теребить волосы.

– Мне наплевать, когда со мной не хотят работать, потому что я знаю, что прав.

Брови капитана наркоуправления приподнялись.

– Господи, Хаас. Неудивительно, что тебя не любят.

Парк стряхнул пылинку со штанины.

– Я могу идти?

Бартоломе показал на дверь:

– Можно ли тебе выйти из моего кабинета? Да.

Парк стал подниматься.

Бартоломе показал на окно:

– Можно ли тебе вернуться на улицу? Нет.

Парк, почти поднявшись с твердого пластикового стула, замер и посмотрел на начальника.

– Простите, сэр?

Бартоломе взглянул на стол, нахмурился, читая заголовок спортивной колонки раскрытой на столе «Лос-Анджелес таймс»:

«ГЛАВНАЯ БЕЙСБОЛЬНАЯ ЛИГА ЗАВЕРШАЕТ СЕЗОН

Игры не возобновятся до тех пор, пока не удастся остановить пандемию бессонницы».

Он посмотрел через стол на своего подчиненного.

– Больше не будет сольных выступлений, Хаас. Все ездят с напарниками. В управлении не хватает денег на бензин для патрульных машин. Пока в результате стимулирующего финансирования наш автопарк чудесным образом не наполнится электромобилями и гибридами, все патрульные машины будут выезжать с двумя, тремя или четырьмя полицейскими.

Он протер глаза.

– И никто, никто абсолютно не хочет больше ездить с тобой.

Парк выпрямился.

– Никто и раньше не хотел.

– Ну да, но раньше было не так плохо. Было не так опасно, а это только начало. Управлению нужен высокий боевой дух в этой паршивой ситуации. Высокий боевой дух означает, что нам не грозит дезертирство, какое было после «Катрины». Когда полицейские теряют веру в систему и просто исчезают.

Бартоломе перестал тереть глаза и оглядел Парка с головы до ног.

– Высокий боевой дух также означает, что офицеры должны прикрывать друг друга. Нам не нужно, чтобы наши ребята закрывали глаза, потому как решили, что всем будет лучше, если напарник, который у всех стоит как кость в горле, получит пулю во время какой-нибудь бандитской разборки.

Парк подумал о времени, год тому назад, когда он ездил с Делом Рико. Как однажды они выехали на вооруженное ограбление. Дел сказал, что в подсобке винного магазина безопасно. Только это было не так. Оказалось, что подозреваемый был не вооружен; что кореец – владелец магазина принял за оружие обрезок трубы. Но в полицию поступил звонок о вооруженном грабителе, и Дел дал Парку войти в подсобку, которую он считал безопасной, хотя там за какими-то ящиками прятался подозреваемый с трубой, и она вполне могла оказаться ружьем. Парк отделался парой синяков на ребрах. Подозреваемый получил ряд ударов по гениталиям.

Дел всегда вел себя спокойно с Парком, но тот слышал, как он острил с ребятами. Дескать, не могу дождаться, когда кончится дежурство смонахом.

Парк считал, что Дел Рико не знал о преступнике в подсобке. Но он был хороший полицейский. И он сказал, что в подсобке чисто. Может быть, он бы отнесся к заданию более внимательно, если бы не думал о том, когда кончится его дежурство с Парком?

– Хаас, ты следишь за моей мыслью?

Парк посмотрел на капитана.

– Я могу патрулировать на велосипеде.

Бартоломе потер гладкую смуглую макушку.

– Патрульные на велосипедах тоже ездят по двое.

– На мотоцикле. Я могу патрулировать дорожное движение.

– Ты когда-нибудь ездил на «Харлее»?

– Нет.

Бартоломе показал на фотографию на стене. Он же, но помоложе, кожаные сапоги, сине-белый шлем, верхом на «Харлее».

– Чтобы научиться управлять «Харлеем», нужно несколько недель, и управлению это влетает в копеечку. Я тебе могу сказать только одно: при нашем теперешнем бюджете переобучение возможно только для спецназа и антитеррористической академии.

Парк посмотрел на фотографию Бартоломе с ведерком на голове.

Спецназовцы обожали свои автоматы, обожали стремительность, с которой они срывали двери и врывались в дома. Зачем они там, кто, что и кому сделал, для спецназа не имело никакого значения. Им просто хотелось сделать меткий выстрел.

Антитеррористическая академия – билет в одну сторону до рабочего стола. Бумажная волокита. Разведывательные сводки. Координация оперативных групп с ЦРУ, ФБР, нацбезопасностью, таможенно-пограничной службой.

Он отвел взгляд от снимка.

– Вряд ли я подхожу для этого, сэр.

– А тебе никто и не предлагает.

Бартоломе взвесил два невидимых предмета, по одному в каждой руке.

– Тебе предлагают только одно.

Он показал тяжесть и серьезность того, что предлагается Парку.

– Или можешь согласиться на онлайн-обучение, будешь диспетчером.

Он показал относительную легкость работы по приему и передаче радиовызовов.

Парк вспомнил, как отец спросил его, чего, по его мнению, он может достигнуть в качестве полицейского, чего не мог бы достигнуть в семейном деле. Семейным делом была государственная служба и политика.

Он покачал головой:

– Я просто думаю, что не гожусь для этого задания, сэр.

Бартоломе кивнул:

– Почему?

– Если посмотреть на это практически, то я белый. И я не знаю уличного жаргона. То есть знаю, но у меня он звучит неестественно. Да и сам я никогда наркотиков не пробовал, даже в колледже. Я даже не знаю, как притворяться.

Капитан улыбнулся:

– Хаас, какого черта? О чем ты только думаешь? Ты что же, считаешь, я тебя пошлю в Уилмингтон? Заставлю сбывать метамфетамин ночным грузчикам в порту? Или зашлю к мексиканцам здесь, у нас? Или ты думаешь, я пошлю тебя толкать дурь черным в южный Лос-Анджелес?

Парку снова подумалось об отце.

– Вы же сказали «операция по внедрению», сэр. Вы сказали «продавать наркотики».

Бартоломе посмотрел на стол. Он убрал спортивную страницу, сообщившую новость о том, что от паршивой жизни этим летом не отдохнешь и не отвлечешься даже несколькими бейсбольными играми, и нашел пачку страниц, распечатанных на обратной стороне старых рапортов о происшествиях и уведомлений. По новым правилам полицейского департамента печатать следовало на обеих сторонах листа, а потом сдавать его в макулатуру.

– Хаас.

Он просмотрел страницы, поворачивая их туда и обратно, чтобы найти нужную сторону.

– Для большинства полицейских их работа означает одно из двух. Во-первых, быть полицейским – это просто работа. Неплохая зарплата. При некоторой личной инициативе каждый может сделать карьеру. Огромные льготы. Ни у кого в наше время нет такого медицинского обслуживания, как у полицейских. Хорошая пенсия. Множество других плюсов. А раньше к тому же было полно работы, на которую не надо было даже брать пистолет, не говоря уж о том, чтоб его вынимать. Диплом о среднем образовании, два года в начальном колледже или послужи в армии, и можешь поступать в академию. Нормальная работа для мужика. Средний полицейский относится к своей работе скорее как сварщик, чем, скажем, агент министерства финансов. Во-вторых, быть полицейским – для некоторых это значит иметь значок, дубинку и оружие. Никто в этом вслух никогда не признается, во всяком случае на трезвую голову, но таким людям просто нравится командовать. Сходи к ним в гости на барбекю, посмотри, как они разговаривают с женой и детьми – так же, как с типами, которых только что задержали за умышленное нападение. Они приходят за значком и не меняются.

Бартоломе отогнул угол одного листа и посмотрел на лист под ним.

– А куда тебя вписать в эту схему?

Парк все еще думал об отце, вспоминая, как они виделись в последний раз на похоронах матери. Через месяц он решил не ехать на восток на похороны отца. Все, что старик хотел ему сказать, он сказал у могилы своей жены, хотя только лишь после того, как ему позвонила сестра и со стоической пенсильванской интонацией рассказала, как их отец использовал свой любимый карабин «уэзерби», он понял, что означали его слова «Тебе не нужно уже приезжать домой». Стоя тогда над гробом матери, он решил, что эти слова означали окончательное отчуждение, в которое постепенно превращались их отношения. Повесив трубку после звонка сестры, он понял, что на самом деле это была последняя попытка Т. Стегланда Хааса защитить своего сына от мировой скорби.

Не нужно возвращаться. Не нужно стоять у могилы отца. Занимайся своими делами. Все кончено. Ты прощен.

Он протер циферблат часов большим пальцем.

– Я не знаю, куда меня вписать, сэр.

Бартоломе кивнул:

– Ну, посмотрим. Семейный трастовый фонд. Академия «Дирфилд»^[6]. Степень бакалавра в Колумбийском университете. Докторская степень в Стэнфорде. Не похоже, чтобы такой человек гнался за надежной работой.

Он сложил еще один листок бумаги.

– Кстати, ты не стесняешься применять силу, но серьезных жалоб по этой части на тебя нет. Неплохая коллекция задержаний, однако ничто не наводит на мысль, что тебе нравится защелкивать наручники. Ты не производишь впечатления человека, который возбуждается оттого, что помыкает людьми.

Он скатал лист в трубку и показал ею на Парка.

– Что же мы видим? Описание молодого белого мужчины с хорошим образованием и искренним желанием поступать правильно и служить обществу.

Парк крутил запястьем взад-вперед, приводя в движение механизм самозавода в часах.

Это были часы его отца, «Омега Симастер» 1970 года, подарок жены, который он передарил Парку в тот самый день, когда освободил его от вторых похорон. Отец снял их со своего запястья и передал ему с такими словами: «Это хорошие часы. Когда через пару лет начнут сбрасывать бомбы, они не остановятся от электромагнитного импульса. Даже во время Апокалипсиса кто-то должен знать, который час, Паркер».

Паркер стал вертеть запястьем чуть быстрее.

– Вы меня обвиняете, сэр?

Бартоломе дал листку развернуться у него в руке и показал его Парку:

– Нет. Просто это именно то, что мне нужно. Образованный молодой белый мужчина, который может разговаривать с другими образованными молодыми белыми людьми. Такими людьми, которые могут позволить себе не только покупать наркотики, но и быть разборчивыми, у кого их покупать. Людьми, которые не хотят кружить вокруг парка Мак Артур на своих «мерседесах». Людьми, которые предпочитают позвонить по секретному телефону, сделать заказ и получить доставку на дом. Как суши. С вот такими людьми, полицейский Хаас.

Он наклонился ближе.

– Это единственные люди, которым по карману купить «дрему».

Парк перестал крутить запястьем.

– Что?

Бартоломе положил свернутые бумаги на стол.

– Ты уже видел кого-нибудь с этим? Близко? Кого ты знаешь лично?

Парк коснулся часов, не глядя на них.

– Мать. Но я ее не видел. Она быстро умерла.

– Хорошо.

Бартоломе дважды кивнул.

– Это хорошо. Один из моих братьев заразился еще вначале. Еще до теста. Когда все еще думали, что это вирус. Карантин. То и дело забор образцов ткани. Экспериментальное лечение. И это помимо самой заразы. Когда он доживал последнюю неделю, разрешили первые испытания «дремы» на людях. Его выбрали по жребию, но он попал в группу, которая получала плацебо. Я видел женщину, которая получала настоящее лекарство. Она спала. Она видела сны. Проснувшись, она улыбалась, разговаривала с родными. А до этого она пять дней без перерыва кричала. Вся была в порезах. Они тоже прошли.

Бартоломе взглянул на другую фотографию на стене: в парадно-выходной форме, тот день, когда он получил свои нашивки, по бокам два брата-полицейских, все трое обнимают друг друга за плечи.

Он отвернулся.

«Афронзо – Нью дей фарм» наконец при посредничестве правительства согласилась поделиться патентом на «дрему» для ее производства в международном масштабе. АНД придется удовольствоваться чуть менее неприличной прибылью с этой сделки, чем было бы в ином случае. Господи, власти могут национализировать банки, автопроизводителей, коммунальные предприятия, телекоммуникации, но пока фармацевтическое лобби еще в силе, эти подонки в конгрессе будут орать про «свободный рынок», как будто на президентские выборы выставили Маркса.