Неспящие

– Да.

– У вас были неотложные дела.

– Вы утверждаете.

– Что, простите?

– Вы так говорите, как будто утверждаете, что у меня были какие-то более неотложные дела, чем ответить на телефонный звонок, а не спрашиваете, так ли это.

Блики света все так же неприемлемо блестели на просвечивавшей коже моей макушки.

Если сдвинуть стол еще на пару сантиметров дальше, то потребуется не только сделать перестановку в комнате, но и выбросить несколько предметов мебели, а вместо них приобрести несколько новых. Мысленно я так и видел, как ударная волна распространяется по всем комнатам дома.

– Ну и?

Я обдумал ее вопрос, посмотрел на свое отражение, на миг задумался о своем тщеславии и покачал головой:

– Нет, не было ничего неотложного. Я просто тянул время.

– Впредь, если я буду звонить, не делайте этого, пожалуйста.

«Пожалуйста» она прибавила позднее, отдавая дань мастерству и оперативности, с которыми я выполнял свою работу. Возможно, кость любезности, брошенная в мою сторону, но я знал, что она далась ей не так просто. И я оценил это.

– Впредь я постараюсь отвечать без промедления, благодарю вас.

– Приезжайте, надо увидеться.

Я посмотрел сквозь стекло на дымящийся мир.

– Ночью кто-то взорвал Ла-Сиенегу. Везде блокпосты гвардии.

– Это вы взорвали бомбу?

– Нет. Как передают в новостях, тот, кто ее взорвал, хотел таким образом сделать последнее заявление об окружающем мире.

– Тогда вам нечего бояться блокпостов.

– Блокпостов я не боюсь, мне просто не хочется застрять из-за этого в пробке.

Пауза. Возможно, негромкий выдох на том конце провода, выдававший раздражение моей собеседницы.

– Вы уже заставили меня ждать вашего ответа. Не заставляйте меня ждать еще больше. Пожалуйста.

В данном случае «пожалуйста» означало, что она просит меня ради меня же самого. И скорее всего, так и было.

– Я буду у вас, как только смогу.

Раздались гудки.

Это мне померещилось, или шероховатость в тембре ее голоса, мелкие зазубрины и заусенцы на обычно остром краю выдали переутомление или отсутствие внимания?

Даже после того, как под давлением правительства слились все операторы, чтобы объединить ресурсы и обеспечить непрерывную работу беспроводной связи, не всегда можно было точно сказать, что действительно было в голосе человека, говорящего в телефонную трубку, а что было просто помехами, интерференцией, белым шумом. Однако при условии, что я расслышал верно, ее тон не подразумевал ничего более серьезного, чем сильная усталость.

Держа телефон в руке, я оглядел комнату и положил его на перламутровую белую поверхность широкого кофейного столика «Тор» в виде овала.

Там он смотрелся недурно. И я легко мог представить себе другие телефоны, уложенные вокруг него. Такое изменение потребует лишь самых мелких ответных перемен в обстановке. «Дадокс» может просто остаться на месте, поскольку мне уже не придется смотреться в его зеркальную поверхность.

Я ущипнул себя за переносицу, взял «Катану» и вернул ее на серебряный куб к остальным телефонам. Дело было в том, что я обязательно должен был смотреть на себя, когда они звонили. Чтобы я был вынужден честным взглядом рассмотреть себя перед тем, как ответить, зная, что если я отвечу, то мне, скорее всего, придется взять работу. А в честное рассмотрение себя, как ни прискорбно, входит и созерцание собственной залысины.

Поэтому я осторожно передвинул столик на прежнее место и пошел по коридору к себе в кабинет, немного успокоившись и размышляя, какое оружие следует взять с собой, чтобы оно оптимально соответствовало моему теперешнему настроению.

8/7/10

Обед. Или ужин. А сейчас не все ли равно? Второй прием пищи, когда солнце уже давно село. Хот-доги с уличной тележки в Калвере. Как они доставляют сюда свои откормленные на траве говяжьи сосиски из Сан-Франциско? Подозреваю, что в них совсем не та говядина и, скорее всего, совсем даже не говядина. Я знаю, что уничтожили не все стада в Калифорнии, но все-таки не могу представить себе, сколько стоит разведение скота на органическом корме. Уж лучше об этом и не задумываться.

Глянув в телефон после первой партии доставок, я понял, что забыл их записать. Попробовал наверстать, но вспомнить все было трудно. Кому это я доставил китайского дракона шабу?^[1] Тем моделям на вечеринку в люкс «Шато»? Или дракон пошел художнику-аэрографисту из студии на Саут-Ла-Брея? Может, что-нибудь найдется у меня в дневнике, но мне некогда его просматривать.

Догадаться?

Нет. Я виноват, что не веду записи аккуратнее. Лучше записать только то, что точно помню, а не приписывать людям преступления, в которых они не замешаны.

Как там называлась курсовая? Правосудие в теории и на практике? Профессор Стейнмен. Пятерка с минусом от Стейнмена, «потому что у молодого человека всегда должна оставаться возможность для совершенствования».

Роуз это взбесило.

– Раз пятерка, так и ставь пятерку, старый хрен.

Я попробовал ей сказать, что мне на это наплевать. Да вообще этот минус никак не повлияет на мой средний академический балл и не повредит моему будущему.

Она ответила, что не в том дело.

– Ты ее заслужил. Несправедливо же, ты заслужил пятерку, а этот хрен тебе лепит минус, якобы это преподаст тебе какой-то там идиотский урок. Да пошел он к такой-то матери. Тебе надо пожаловаться на этот сволочизм вашему декану.

Встречал ли я когда-нибудь девушек, которые бы столько ругались? Дело было в колледже, так что наверняка встречал, даже в Стэнфорде, но мне еще не приходилось пить с ними пиво. А когда ругалась калифорнийская девчонка, в этом было что-то особенно прямолинейное. Она ругалась не для проверки, не для того, чтобы посмотреть на твою реакцию, и не в первый раз после того, как вырвалась от мамы с папой, это были настоящие слова, привычные и прочувствованные.

Сейчас я уже не помню, чья команда тогда победила. Я практически не смотрел на поле, стоило мне заметить ее на трибуне. Практически не было шансов, что она вообще окажется на футбольном матче или что заговорит с человеком моей внешности. К счастью, парень, который ее привел, оказался настоящим придурком. Деррик. Спасибо тебе, Деррик, за то, что ты такой придурок. Спасибо, что ты оставил ее одну на вечеринке после матча.

Вечеринка.

Вечеринка на Вермонте.

Где Бини познакомил меня с Хайдо.

Хайдо мог говорить только о девушках. О девушках и играх. Слова вылетали, как пули. Вон та девица – вылитая девчонка, которую он хотел закадрить, когда в первый раз играл в World of Warcraft. Когда он еще играл «просто ради кайфа, а не за деньги». Он рассказывал про своего персонажа, самого первого, гнома. Назвал мне его имя. Золор? Золер? Золар? Зорал? Золрар? Зорлир?

Xorlar.

«Начинается на икс. Такая буква икс, к чему ни прилепишь, все смотрится гораздо круче».

Xorlar.

Точно.

Забавно, как воспоминания всплывают на поверхность.

Роуз мне сказала: «Дело не в том, чтобы пытаться о чем-то думать, не старайся что-нибудь разрешить, просто пиши. Самое важное всплывет само». Я сидел с толстым ежедневником в кожаной обложке в руках и листал пустые страницы. Ее первый подарок мне. Она хотела, чтобы я его чем-нибудь заполнил. Собой. Не знаю. Я старался. Но мне нечего было писать. Сколько он пролежал у нас на полке? Был 2001 год. Мы встретились на игре. Провели вместе Рождество в ее холодной комнате в Беркли. Я запомнил, потому что мы столько говорили о теракте 11 сентября. Она была так взбешена нами, Америкой. Я понимал, что она хотела сказать, но все равно злился. И она подарила мне ежедневник.

Рождество 2001 – лето 2010. Восемь лет на полке. Пока она не вручила мне подарок в красивой бумаге и не сказала: «С днем рождения». А до моего дня рождения было еще несколько месяцев. Открыл, увидел ежедневник. Подумал, что она хочет меня порадовать или что-то пытается этим сказать. И только через несколько минут до меня дошло, что она всерьез, она рассказывала мне, где купила его, как чуть не забыла про мой день рождения.

Подыграл я ей или нет? Вряд ли. Она не хочет, чтобы я ей подыгрывал, когда она путается. Она хочет, чтобы я ей говорил. Но она еще никогда не была настолько не в себе, настолько где-то в другом месте. Я сам смешался. Не подыгрывал ей, просто не понимал, что происходит.

Когда я прочел надпись и понял, что это все тот же старый ежедневник, ее мысли уже унеслись к чему-то другому. К малышке. Как она улыбнулась тем утром, перед тем как расплакаться.

Восемь лет.

И теперь я хочу только писать в нем. Все выложить на бумаге. Все, что получится. Записать нас обоих. Прежде чем она исчезнет от меня.

Не думай, просто пиши.

Xorlar.

Глава 3

Парк не планировал зарабатывать на жизнь таким способом. А ему было странно делать то, чего он не планировал. Но так уж повелось на свете. И он согласился. Во всяком случае, он сказал бы так, хотя это была совсем не правда.

Парк не согласился с тем, что так уж повелось на свете. Он знал, что настоящий мир дремлет, дожидаясь, пока не сможет выйти из долгой зимней спячки. Люди ждут, пока они снова не станут самими собой. Дело не в том, что человек по натуре подлый, похабный и грубый, просто из-за страха, смятения и отчаяния люди вынужденно казались такими и вели себя таким образом.

Он глубоко это переживал.

Переживал, даже когда полицейский в штатском еще сильнее прижал его лицом к обжигающему капоту.

– Это что еще за хрень?

Парк не ответил на вопрос. Он по опыту знал, что ответами только наживет себе еще больше неприятностей.

Неприятностей ему и так хватало.

Поэтому, когда полицейский сунул ему в лицо пакетик с экстази, он придержал язык за зубами.

– Лекарства твои, гаденыш?

– А это?

Напарник встряхнул два больших коричневых пластиковых флакона, по одному в каждой руке, как маракасы.

– Что тут у нас? Риталин? Ксанакс? У тебя, наверно, синдром дефицита внимания? Приступы тревоги? Трудно сказать, этикеток-то на флаконах нет. В аптеке забыли этикетки налепить?

Первый полицейский, тот, в черной футболке с «Харлеем» и солнцезащитных очках в хромированной оправе, пинком заставил Парка шире расставить ноги.

– Сейчас у него точно начнется паническая атака, мать твою. Как подумает, глубоко ли ему засадят в задницу за решеткой.

Напарник поправил кепку с «Энджелс из Анахайма».

– Правда твоя, он милашка. Сестрички его живьем проглотят.

Парк пошевелился, пытаясь оторвать лицо от капота, пока оно не покрылось волдырями от ожогов.

Полицейский схватил его за волосы и встряхнул.

– Чего это ты удумал? Тебе сказали стоять смирно или нет? – Он кивнул напарнику: – Этому ублюдку кажется, что он может встать и уйти, когда ему вздумается. Ему кажется, что ему все можно.

Напарник высунул голову из машины, просмотрел пластиковый конверт на молнии с правами Парка, страховкой, карточкой Американской автомобильной ассоциации и запасными предохранителями. Все, кроме предохранителей, на данный момент было практически бесполезным.

Все автотранспортное управление встало, пытаясь разобраться с брошенными автомобилями; среди страховых компаний едва ли осталась хоть одна, у которой хватило бы активов покрыть вмятину на бампере; а в автоответчиках AAA уже почти год звучало одно и то же записанное извинение: «Мы сожалеем о том, что членство приостановлено на неопределенный срок».

Приостановлено на неопределенный срок.

Подумав об этих словах, Парк вдруг представил себе мир, как его деятельность и жизнь затихли, замерли, приостановленные на неопределенный срок в ожидании, пока это накладное украшение под видом мира крутится туда-сюда, передразнивая оригинал.

В какой-то момент интерлюдия закончится, и настоящий мир начнет с того же места, где остановился, переход бесшовный, странный перерыв забыт.

Второй полицейский хлестнул его по лицу конвертом с бесполезными бумажками.

– Ему можно, можно получить по морде, если еще раз пошевелится.

Он кинул конверт назад в машину.

– Больше ничего.

Первый полицейский дернул за наручники, сцепившие руки Парка за спиной.

– Ну что, сволочь, пошли в тюрьму.

Он подтянул Парка вверх, задрал его руки за спиной и потащил к машине без опознавательных знаков и, низко наклонив его голову, впихнул на заднее сиденье.

– Смотри не обоссысь.

Затем захлопнул дверь и скользнул за руль.

– Ну, в путь.

Его напарник забрался на пассажирское сиденье.

– К великому Гудвину.

«Форд-краун-виктория» отъехал от обочины, оставив после себя небольшую толпу автомобилистов-зевак. Они окружили место действия сразу же после того, как машина без опознавательных знаков с визгом подъехала к тому месту, где Парк сидел без дела на пересечении Хайленд и Фаунтен-авеню, и оттуда выскочили двое полицейских с пистолетами. Наверное, остановились поглазеть на задержание наркодилера. Возможно, кто-то из них подумал, что это подозрительно вольное использование правоохранительных ресурсов во время пандемии, экономического краха и охвативших все общество беспорядков, но если это кому и пришло в голову, никто не решился высказаться вслух.

Да и что бы они сказали?

«Отпустите этого человека».

«Идите займитесь чем-нибудь полезным».

«Скажите федералам, чтоб вернулись к золотому стандарту».

«Инвестируйте больше средств в альтернативные источники энергии».

«Начните переговоры с НАХами».

«Найдите лекарство».

Что бы ни делали полицейские, в любом случае это уже не имело большого значения, так почему бы не постоять и не поглазеть на арест?

И все-таки это было странно.

Но только не для Парка.

Первый полицейский зарядил негромкими ругательствами, как из пулемета, и включил маяк и сирену.

– Гребаные штатские. Каждый божий день гребаные бюллетени по гребаному телику, радио, в гребаном Интернете, так нет, надо им, козлам, позалезать в гребаные машины и выползти на дорогу. Нет чтоб прямо сказать, уровень террористической опасности на хрен черный. Черный! Какого хрена надо цацкаться? Что, надо объявлять террористическую опасность каждый раз, как кто-нибудь склеит ласты? В смысле, никто новостей не смотрел, что ли? И никто не знает, что вчера НАХи взорвали сорок с лишним человек? Что они там себе думают, что это все сплетни? Заговор правительства, чтоб народ тихо сидел по домам? Скоты!

Он дернул руль влево и тяжелым бампером «короны» пихнул сопящий «форд-фокус», отодвигая его дальше на левую полосу движения, чтобы освободить место для себя и успеть проскочить на зеленый на бульваре Сансет.

– Наверное, это в городе единственный действующий светофор, и никто не обращает на него внимания. Гребаные скоты.

Он толкнул локтем напарника:

– Ну чё, Клейнер, чё там за херня?

Клейнер высыпал таблетки из одной пластиковой бутылочки на ладонь.

– Валиум.

– Чё, серьезно?

Полицейский стрельнул в Парка глазами в зеркале заднего вида.

– Какой придурок будет покупать валиум? Фигня. Эта твоя фигня для отвода глаз, да? В смысле, никому не нужен валиум. Где амфы, твою мать?

Полицейский дал по тормозам, резко сворачивая на Франклин, и Парку пришлось упереться ногами в спинку переднего сиденья.

– Это для одного неспящего.

– Для неспящего? Не заговаривай мне зубы. Валиум ни хрена не помогает. Они сидят на одних амфетаминах.

Он вывернул руль, срезав на Вестерн прямо поперек потока машин, двигавшихся на юг, прокладывая себе путь на бульвар Лос-Фелис, и взлетел на полном газу на холм, проехав мимо сгоревшего дотла остова Американского института киноискусства, куда один друг как-то пригласил Парка и Роуз посмотреть «В джазе только девушки», любимый ее фильм.

Машина въехала на бордюр и поехала косо, одним боком по тротуару, и плюхнулась на проезжую часть, сразу же после очередной автомобильной пробки.

Клейнер уперся руками в дверь и крышу.

– Господи, Хаундз.

Хаундз выключил сирену.

– Что тут у нас еще? «Дрема»?

В голосе Хаундза, когда он произнес это слово, прозвучала новая нотка. Та же нотка, которую можно услышать в голосе пьяницы, соскребающего верхний слой с билетика моментальной лотереи на автозаправке, прежде чем власти штата отдали лотерею в частные руки и прежде чем компания, купившая ее, разорилась. Нотка надежды и недоверия за секунду до того, как выяснится, что номер, который с виду мог стоить миллион, на самом деле обычный выигрыш в два доллара. Так он и знал.

Клейнер закрыл бутылочку крышкой.

– Нет, демерол.

Седан накренился, потому что ему в бок врезался гибридник, пытавшийся пролезть в поток машин с Норт-Вермонта, и полицейский махнул в сторону водителя.

– Вот козел! Пристрели этого козла!

Клейнер проигнорировал это требование и открыл пакетик.

– У кого есть «дрема»? Ни у кого нет настоящей «дремы». Одна только поддельная фигня.

Хаундз повернулся и еще раз посмотрел на Парка:

– Что ты там за чушь порол насчет неспящего, дескать, валиум для него?

Парк опустил взгляд между коленей.

– Это один тип из корейского района. Говорит, будто ему помогает. Он принимает по десять штук за раз. Выпивает с бутылкой красного вина. Говорит, что почти засыпает.

Хаундз пожевал губу.

– По десять за раз. И работает?

Парк пожал плечами:

– Он думает, что да. Я еще никогда о таком не слышал. Но они же все что-нибудь пробуют. Знаю одну тетку, так она крошит мелатонин и вдыхает его. По двадцать, по тридцать граммов за раз.

– Ну да, а валиум-то?

Парк покачал головой:

– Сомневаюсь.

– Черт. Черт.

Коричневой массой слева вырисовывался Гриффит-парк.

Парк посмотрел на обожженный пожаром склон. На нем снова начали появляться палатки, так как в основном его уже отчистили от головешек и трупов после первого лагеря беженцев и потушили тлеющие низовые пожары.

Хаундз хлопнул по приборной панели.

– Э, а что с демеролом? Он-то хоть немного помогает спать?

– Я сам никогда про такое не слышал. Продаю его одному старому торчку. Он когда-то был в технической группе у Тома Петти.

Парк смотрел, как толпа беженцев собиралась у грузовика Красного Креста. Большинство огонь выгнал из каньонов между Вентура-Фриуэй и побережьем, наступая из зарослей чапараля на север до самой лагуны Мугу.

Глядя на потерянных и неприкаянных, он уплыл мыслями куда-то.

– Кроме «дремы», единственное, насчет чего я слышал, что оно действительно работает, – это, пожалуй, только пентосан. Но его молекула слишком большая, чтобы проникнуть из крови в мозг. Поэтому придумали вставлять шунт и доставлять его куда надо.

Он вспомнил, как врач описывал эту процедуру ему и Роуз.

«Проще говоря, мы просверлим дырку в вашем черепе и вставим в нее болт».

Роуз отказалась. Вернее, Роуз сказала: «Да пусть я лучше сдохну к чертям собачьим».

Парк покачал головой:

– Во всяком случае, пентосан делает хотя бы одно – не дает умереть. Спать все равно невозможно, и боль все время чувствуешь. Некоторым неспящим давали громадные дозы мепакрина, и им стало лучше. Ненадолго. Потом им стало хуже, чем раньше. Паралич. Печеночная недостаточность.

Он опять пожал плечами:

– Валиум и все такое – это в основном люди просто хватаются за что угодно, лишь бы им хоть на пару часов стало полегче.

Хаундз давил на тормоз, снижая скорость, пока они подъезжали к очереди машин у блокпоста на реке Лос-Анджелес.

– А ты-то откуда такой грамотный?

Парк снова пожал плечами:

– Я продаю таблетки.

– Черт.

Хаундз вытер пот со лба.

– Моя теща, чтоб ее черти взяли, живет вместе с нами. Не спит уже несколько месяцев. Совсем свихнулась. Никому жизни не дает. Бродит по дому сутки напролет, чертово привидение. Несет какую-то бредятину. Детей пугает. «Папа, а почему бабушка зовет меня Билли?» Вот попробуй объясни ребенку. «Знаешь, малыш, просто бабулин таламус пожирают неправильно свернутые белки, и она бредит наяву, и ей мерещатся всякие кошмары, и она сама не понимает, где она, и думает, что ты ее сын, которого на самом деле она не доносила из-за выкидыша, еще когда ей было пятнадцать лет и она ходила в школу». Может, дать ей десять таблеток валиума и бутылку Зинфанделя, и ей все станет по кайфу; я б тебя поцеловал взасос, если бы получилось.

Парк промолчал.

Хаундз протянул руку:

– Хрен с ним, давай, что там за херня.

Напарник передал ему флакон валиума.

– Чего уж, попробуй. Терять-то все равно нечего.

Хаундз сунул таблетки в карман.

Парк отвернулся, и Хаундз заметил это в зеркале заднего вида.

– Чего еще? Ты чем-то недоволен, гаденыш?

Парк ничего не сказал, он только смотрел, как в толпе у Красного Креста началось бурление, когда до людей стало доходить, что на всех мешков с рисом не хватит.

Хаундз ехал дальше.

– Терять есть что – старушка может окочуриться, – сказал он и потер затылок. – Самое плохое, если она протянет еще полгода. Господи боже. Я все понял. Как только перестану спать, тут же пущу себе пулю в лоб. Как только пойму, что у меня эта зараза, все, до свидания. Мать моей жены, она дала нам деньги, чтобы мы выложили наличными за наш первый дом. Как узнала, что ее дочь собралась замуж за негра, тут же села читать автобиографию Малкольма Икса^[2]. То есть я хочу сказать, фигня все это, но все-таки я оценил внимание. А теперь что? Смотреть на нее, смотреть, как она гниет у тебя на глазах? Я думал, может, уговорить жену и пустить ей пулю в голову. Богом клянусь, она мне бы спасибо сказала. Вот черт, что тут еще?

Спецназовец в индивидуальной бронезащите, кевларовом шлеме с визором, с лентой 5,56-миллиметровых патронов к ручному пулемету М-249, который он держал в руках, знаком велел им подъехать к обочине.

Хаундз высунул голову в окно:

– Какого черта? У нас тут преступник.

Спецназовец подошел, упер приклад в бедро и снял шлем.

– Спокойно, я как раз собирался пропустить вас без очереди. Проезжайте сюда, сбоку.

Он показал на окаймленную спиралями колючей проволоки пустую полосу дороги, которую держали свободной для военного и аварийно-спасательного транспорта.

Хаундз кивнул:

– Спасибо, солдат, извини, погорячился. Просто какое-то начальство вставило нашему капитану по самое не балуй, и мы весь день гонялись за каким-то гребаным дилером.

Спецназовец положил шлем на крышу машины и посмотрел на Парка, сидевшего на заднем сиденье:

– «Дрема»?

Хаундз хмыкнул:

– Ага, как бы не так. Занимаемся каким-то дерьмом, когда полно настоящей работы для полицейских. Он продает всякую клубную муть.

Спецназовец провел ладонью по бобрику, и мелкие капли пота попали в галогенное сияние прожекторов, освещавших блокпост.

– Стимуляторов нет? Я с ног валюсь.

Клейнер показал оставшийся флакон и пакетик:

– Демерол и ксанакс.

Спецназовец протянул руку:

– Отсыпь-ка мне ксанакса. Может, поможет не пристрелить парочку мексикашек.

Клейнер высыпал несколько таблеток в раскрытую ладонь.

– Что за столпотворение?

Спецназовец бросил в рот две таблетки и стал жевать, а другие сунул в подсумок на ремне.

«Авенидас» хоронят одного из своих предводителей. Этот тип на днях завел свою «импалу», а она под ним взорвалась. Чертовы психопаты из Сайпрус-парка. В общем, похоронный кортеж собирается сегодня к полуночи, они намереваются проехать прямо по дорожкам через Сайпрус-парк и дальше до Форест-Лон. Типа показать всем, только не знаю что.

Хаундз показал на восток:

– Еще чего. Скажите им, черта с два. Блокируйте улицы.

Спецназовец кивнул:

– Вы откуда?

Хаундз снял солнечные очки.

– Западное управление, Голливуд. Есть что сказать?

Спецназовец поднял руку.

– Нечего, полиция есть полиция. Но у нас сейчас договор с «Авенидас». Они занимаются охраной района восточнее Сан-Фернандо. На самом деле это значит только то, что нам можно заходить на их территорию и не особо беспокоиться, что мы окажемся под обстрелом. Так на хрена нам катить на них бочку из-за того, как они хоронят своих мертвецов? Не успеешь оглянуться, как полицейскому уже нельзя будет выйти за проволочное заграждение, чтоб снайпера не стали стрелять по всем без разбору и чтоб не подорваться на самодельной бомбе в помойном ведре.

Хаундз снова надел очки.

– Ну да, понятно. Договоримся с одними подонками, а пока разберемся с другими подонками, похуже.

Спецназовец взял шлем.

– Да, отличная мысль, только, на мой взгляд, маленько оптимистичная.

Он надел шлем и показал на пешеходный мостик, пересекавший бульвар Лос-Фелис там, где тот перепрыгивал через пересохшее русло Лос-Анджелеса.

– Видите вон там?

Они увидели.

На мосту висел труп, выхваченный лучом одного из галогенных прожекторов на блокпосте, с руками связанными за спиной, с обугленной кожей, он болтался на цепи, обернутой вокруг того, что осталось от его шеи.

– Это двоюродный брат главаря из Сайпрус-парка, ему было шестнадцать лет. «Авенидас» повесили его там сегодня утром. Начальник блокпоста велел оставить его висеть. Мол, пока он начальник этого пункта, он не собирается раздражать «Авенидас». Мол, ему плевать, он просто устал смотреть, как гибнут его подчиненные. Так что вы мне скажите…

Он застегнул ремешок шлема под подбородком.

– …Кто тут с какими подонками договаривается. Потому как я понятия не имею.

– А эти пижоны тут с какого боку?

Хаундз показал на небольшую группу мужчин и женщин, одетых в облегающую черную форму с короткими рукавами и бронежилеты «Драконья кожа», с автоматами «масада» на изготовку, сгрудившихся вокруг двух бронированных джипов «Сааб-9-7Х» с крылатыми белыми стакерами на дверях, такими же, как их нарукавные нашивки.

Спецназовец сплюнул.

«Тысяча журавлей»? Они тут со всех боков. Дожидаются каких-то козлов из мэрии, чтобы сопровождать их в поездке по Гласселл-парку. Баба из местного совета хочет показать, что ситуация нормализуется. Хреновы показушники, будут теперь во всех вечерних новостях демонстрировать. Как они носятся по округе, выскакивают из машин, зачищают периметры и прочая фигня. И все будут думать, что они на самом деле заслуживают громадных денег, которые им платят по контрактам за охрану. Только в репортаже не будет видно трех боевых вертолетов, которые обеспечивают прикрытие сверху. Знаете, почему они это не снимают? Потому что вертолет в воздухе не телегеничный. Да пошли они все в задницу.

Спецназовец резко опустил визор и махнул рукой по направлению к дороге:

– Проезжайте сюда, я отодвину проволоку.

Хаундз медленно поехал вперед, а спецназовец осторожно отодвинул один из проволочных штопоров и кивнул полицейскому в машине, когда тот нажал на газ, направляясь к блокпосту.

Парк смотрел в правое окно на шоссе I-5.

Некоторые участки были еще полностью открыты. Участок в непосредственной близости от блокпоста был загроможден баррикадами из брошенных автомобилей на расстоянии в полкилометра к северу и югу. Парк слышал, что средние секции баррикад заминированы, чтобы взорвать машины и открыть дорогу, если надо будет пропустить военную, полицейскую или спецназовскую автоколонну. Практически на всем протяжении от мексиканской до канадской границы автомагистралям полагалось быть открытыми для военного транспорта, но на шоссе были длинные неохраняемые участки, где дорожные банды взимали свою плату за проезд и пользовались дорогой, чтобы ездить на север и юг, останавливать автомобили и сливать у них бензин. Здесь об этом сильно не волновались. Более насущной была проблема довольно многочисленных узких мест, где скапливались брошенные машины, словно бляшки в артерии, которые закупоривают неспящий мозг, блокируя его обычные функции, толкая его на причудливые вариации от привычного состояния.

Парк задумался обо всех этих скоплениях обломков в человеческом теле и вне его, которые доводят его до самых странных крайностей. «Краун-виктория» остановилась у блокпоста, и он посмотрел на повешенного, который чуть покачивался взад-вперед в столбе горячего воздуха, поднимавшегося от генераторов.

Полицейские на передних сиденьях показали свои удостоверения и значки полицейским на блокпосте, а также удостоверение личности, которое забрали у Парка, и те знаком пропустили их вперед и особо оговорили, как следует подъезжать к станции Силверлейк.

Съехав с эстакады и оставив за собой русло Лос-Анджелеса, они проехали мимо поля для гольфа на бульваре Лос-Фелис.

В этом месте бульвар практически пустовал. Бары и рестораны, которые раньше были аванпостами обуржуазивания Ист-Сайда, стояли запертые, заколоченные или сгоревшие. Несколько неспящих бродили без цели, почесывали голову, потирали глаза, бурчали себе под нос. Несколько беженцев из Гриффит-парка сумели перебраться за шоссе I-5 и реку ниже блокпоста и теперь рылись в заброшенных магазинах. Хотя там мало что осталось. Но как только бульвар спустился под железную дорогу сразу за Сенекой, снова стали появляться заселенные кварталы.

На каждом углу стояли вооруженные до зубов латинос, предпочитающие винтовки AR-15 и самозарядные пистолеты «Тес-9». На крышах по краю были навалены мешки с песком, из-за них выглядывали дула винтовок. Грузовички с тако и тележки с тамале выстроились вдоль обочин, продавцы щеголяли пистолетами в кобурах. Дети играли на улице, выбегали на ночную дорогу и возвращались обратно, молодые мамаши кричали им вслед на смеси английского с испанским. Пожилые люди сидели за столиками на тротуарах, играли в домино и карты.

Хаундз вынул из кобуры свой «глок» и сунул его между ног.

– Если я только узнаю, кто отправил нас на это чертово задание, если я только узнаю, где он живет, то вернусь сюда и найму за двадцатку какого-нибудь латиноса, чтоб он спалил его дом вместе с ним и его семьей. Нет, ты посмотри на это дерьмо. Как будто мы не у себя в стране. Чтоб их черти взяли.

Клейнер сунул в рот таблетку демерола, отнятого у Парка.

– В Фэрфаксе скоро будет так же. Евреи уже расставляют козлы для пилки дров в концах кварталов. В ермолках и с «узи». Со дня на день переименуются в Маленький Израиль.

Они проехали мимо брошенного «шевроле-степсайд» 1980 года, на его крыло взгромоздился человек, патронные ленты перекрещены на груди, как у Панчо Вильи, и злобно глядел на них.

Хаундз заскрежетал зубами.

– Потаращись еще на меня. Попробуй только сунуться западнее «Пятерки», я тебе ноги оторву, только посмей на меня так глянуть. Вот же гребаные дикари. Устроили джунгли, мать вашу. Покажите мне, покажите мне хоть одного дурака, который считает стену вдоль границы плохой идеей, и дайте мне прогнать этого придурка голышом по этому гребаному гетто.

Дальше они двинулись вниз по Сан-Фернандо, и перед самым Тредвеллом подъехали к противоминному заграждению из бетонных блоков, блокировавшему улицы в районе станции Силверлейк. Поперек одного из блоков над путаницей надписей свежей краской блестел аэрозольный лозунг:

BESSОННИЦА – ЗАГОВОР – УБИТЬ ВСЕХ СВИНЕЙ

Модернизированная мини-пушка на БМП «страйкер» повернулась и уставилась на «форд» своим букетом дул, а из динамика загремел голос:

– Приветствуем вас на станции Силверлейк. Поднимите руки, чтобы их было видно, выметайтесь из машины и укладывайтесь на асфальт мордой вниз.