Анна Николаевна Шалина приехала в Верхнеудинск в конце мая 1912 года. Яков Алёшкин сразу же представил её как свою жену. Хотя он точно так же, как и Нина, не мог обвенчаться с Аней, он находился в более удобном положении. Во-первых, потому что семейные вопросы в Сибири решались гораздо проще, чем в центре России, и сожительство в гражданском браке там было не редкостью. Ведь в Сибири жило много бывших ссыльных, сходившихся за время ссылки с местными жительницами, и довольно часто и по убеждениям, и по другим причинам живших не венчанными, образовывая при этом прочные и счастливые семьи. Поэтому на то, что Алёшкин и его жена имеют разные фамилии, никто не обратил никакого внимания. Да и должность у Якова была незначительной и общественного внимания к себе не привлекала.

И во-вторых, дети при рождении в этой семье, где матерью была до этого девица, записывались на фамилию того, кто признавал себя их отцом (даже если он и состоял в церковном браке с другой женщиной), получали они и его отчество.

К осени 1912 года Анна Николаевна поступила на хорошее место в городской школе, а после начала занятий, когда и начальство, и её сослуживцы увидели, какого отличного педагога им удалось заполучить, все стали относиться к ней, несмотря на её молодость, с большим уважением. А педагогические способности у неё были действительно незаурядные. В прошлом это разглядела её воспитательница и в меру своих сил постаралась за время работы Ани в гимназии развить их и расширить. Аня любила своё дело – была педагогом по призванию.

Успешно трудился на своём поприще и Яков Алёшкин. Будучи единственным квалифицированным механиком, способным разобраться хотя и в несложной, но всё же требовавшей специальных знаний сельскохозяйственной технике, он вскоре стал заведующим складом. В его распоряжении находился склад Главного переселенческого управления с довольно солидным запасом различных частей к импортным машинам, ему подчинялась группа слесарей, которых он обучил и работой которых руководил, направляя их на ремонт техники. Сам Яков выезжал только на сборку новых машин. Он получил известность среди населения и был доволен. Семья эта жила счастливо, и единственное, что их огорчало, – отсутствие Бори, больше о нём грустила Анна Николаевна, привыкшая к нему как к сыну. Но вскоре она забеременела, и в 1913 году родила девочку, которую назвали Людмилой.

Рождение дочери, любовь к ней, заботы и хлопоты, конечно, отодвинули на задний план беспокойство о Боре. Алёшкин решил оставить сына у бывшей жены и больше на своём не настаивать, тем более что Боря, насколько можно было судить по письмам бабуси, достаточно хорошо прижился в своей новой семье, и вновь тревожить его было неразумно.

О рождении дочери Алёшкины сообщили Марии Александровне Пигуте и родителям Ани. Получив это сообщение, Анна Никифоровна решилась сказать об этом мужу, хотя и ожидала большой бури. Но, к её удивлению, Николай Осипович принял это известие с каким-то безразличием. Вообще, в последнее время старик Шалин стал очень странным человеком. Водка производила на него какое-то одуряющее действие, выпив, он теперь почти сразу засыпал, причём засыпал где попало: на улице, около трактира, в канаве. Когда его кто-нибудь из сердобольных знакомых или родственников приводил домой, продолжал спать, а проснувшись, ничего не помнил. Работать он бросил почти совсем, и его постепенно оставили в покое даже самые старые заказчики.

Жили Шалины в это время очень бедно, и если бы не помощь от дочери из Верхнеудинска, да временами от Пигуты, то неизвестно, как бы они могли существовать.

А положение их ухудшилось ещё и потому, что они лишились и той небольшой поддержки, которую имели от своей старшей дочери Веры, которая была замужем за богатым булочником–мордвином и, живя в Темникове, хоть немного, но всё же помогала матери. Однако все уже знали, жизнь Веры сложилась очень неудачно. Муж был старше её лет на пятнадцать, брал жену как дополнительную работницу, и когда она его ожиданий не оправдала, то он стал относиться к ней очень плохо: постоянно попрекал её бедностью, пьянством отца, слабосильностью, бездетностью и вообще всем, что только ему приходило в голову. Помогали ему в этом и его многочисленные родственники, постоянно возмущавшиеся тем, что он женился на русской, а не на мордовке. Часто под пьяную руку муж и колотил Веру.

Терпение её истощилось, и как только Аня обосновалась в Верхнеудинске, Вера решила уехать к ней. Ведь уйти к отцу, остаться в Темникове она не могла: и отец бы её прогнал, да и муж при помощи полиции привёл бы её домой. А тут Аня, особенно когда у неё родилась дочка, стала сама усиленно приглашать к себе Веру. И та наконец решилась.

Списавшись с сестрой и получив от неё деньги на проезд, она внезапно, никого не предупредив, кроме матери, исчезла из города. Напрасно разгневанный супруг метался по городу в поисках скрывшейся жены, напрасно являлся к Шалиным и, всячески угрожая им, требовал её возвращения, – найти Веру не сумел. И, прошумев несколько месяцев, успокоился, женившись вторично, на этот раз уже на мордовке, и не церковным браком, а по-своему, по-мордовски.

Он, как, впрочем, и большинство его соседей, решил, что Вера, не выдержав постоянных издевательств и побоев, ушла в монастырь. Ну а все знали, что из монастыря взять добровольно ушедшего туда человека было невозможно.

Вера Николаевна была радушно встречена семьёй Алёшкиных, приняла на себя всё бремя их маленького хозяйства и воспитание племянницы и очень долгое время жила с ними.

Весь 1913-й и начало 1914 года для Алёшкиных прошли очень счастливо. Дочка росла здоровой и радовала родителей своими детскими достижениями. Очень рано Люся начала сидеть, в одиннадцать месяцев стала ходить и летом 1914 года уже довольно хорошо бегала. А вскоре Люся кое-что и лопотала, правда, понимала её пока только одна мать.

В мае 1914 года Аня неожиданно заболела сыпным тифом. Где и как она заразилась, определить было трудно. Но особенно удивительного в этом не было ничего. Верхнеудинск лежал на основной дороге, по которой гнали на каторгу или в ссылку много людей, а в 1914 году их было особенно много. И по большой дороге, по тракту, как тогда говорили, этапы шли один за другим. Дорога пролегала почти рядом с квартирой Алёшкиных, и в доме часто был слышен то окрик конвойного, то печальный звон кандалов каторжан.

В городе было принято выходить навстречу этапам и оделять проходящих хлебом, булками или ещё какой-нибудь снедью. Конвойные этому не препятствовали, а иногда даже и останавливали колонну, чтобы добрые люди могли дать поесть кандальникам что-нибудь горячее. Делала это божье дело и Анна Николаевна, тем более что между этими людьми было много политических, страдающих за убеждения. Этапы редко мылись, среди них было немало больных тифом, некоторые шли, уже будучи больными, вот, видно, тогда и заразилась молодая женщина.

К счастью, с болезнью она справилась быстро, её здоровая натура победила и оставила к середине июня только одно неприятное воспоминание. Пришлось во время болезни обстричь чудесные пепельные волосы Ани, и она стала похожа на хорошенького курчавого мальчика.

Через месяц после выздоровления Анны Николаевны на семью обрушилось новое несчастье. Совершенно неожиданно для них, как, впрочем, и для огромного большинства жителей России, началась война с Германией.

В первые же дни войны Яков Матвеевич Алёшкин был призван в армию. Не помогло ни ходатайство представителя Главного переселенческого управления, ни ссылки на болезненное состояние жены, ни наличие маленького ребёнка. Подвело унтер-офицерское звание и отличная аттестация из Виленской школы, полученная Алёшкиным при увольнении в запас.

В конце июля 1914 г. (ст. стиля) Яков Матвеевич Алёшкин, назначенный старшим по команде в 40 человек призывников, ехал в город Иркутск в распоряжение воинского начальника для участия в формировании очередной маршевой части, отправлявшейся на западный театр военных действий.

А ещё через неделю он, зачисленный помощником командира взвода разведки 341-го Восточносибирского полка, уже в эшелоне следовал куда-то на запад, едва успев в коротеньком письме, посланном с дороги, сообщить об этом жене. В этом письмеце он просил не беспокоиться о нём и беречь себя и дочурку.

В августе 1914 года полк принимал участие в начавшейся Галицийской битве, в которой русская армия, успешно разгромив австро-венгерские войска, овладела большей частью Галиции. Участвовал в этой битве и Яков Алёшкин. Во время одной из разведок ему удалось с группой солдат своего взвода удачно пробраться в тыл к австрийцам и взять в плен ценного языка – какого-то штабного австрийского офицера.

Солдаты, участвовавшие в этой операции, были награждены Георгиевскими медалями, а руководивший ими унтер-офицер Алёшкин – Георгиевским крестом.

К декабрю 1914 года этот участок фронта, как, впрочем, и большинство других, стабилизировался. Обе стороны зарылись в землю. Вырыли глубокие (полного профиля) окопы, понаделали землянок, «нор», различного рода убежищ и ловушек, понаставили проволочных заграждений и всякого рода препятствий. Началась позиционная война.

Шла ленивая артиллерийская перестрелка, временами срывалась пулемётная очередь или вспыхивала беспорядочная ружейная стрельба, а затем опять всё замолкало.

Солдаты занимались устройством обогрева своих немудрёных жилищ, стремясь сделать так, чтобы было побольше тепла и поменьше дыма, так как даже по самому лёгкому дымку немцы, заменившие на этом участке побитых австрияков, открывали сумасшедший артиллерийский огонь. Снарядов у них было более чем достаточно.

В то же время русская артиллерия большей частью молчала. Война только что началась, а у нас уже чувствовался недостаток в боеприпасах, особенно для артиллерии.

Правда, в это время в Галиции было относительно тепло, и солдатам 341-го Сибирского полка больше приходилось думать не об обогреве, а о сушке. Лившие даже в декабре дожди заливали окопы, блиндажи и землянки.

Единственными подразделениями, в которых и в позиционной войне боевые действия не прекращались ни на минуту, были разведчики. Каждый день они, перебираясь через ничейную землю, проникали в расположение противника в поисках языка, новых сведений о расположении огневых точек, а то и для учинения в тылу его каких-либо диверсий. Такую жизнь вели разведчики и 341-го полка.

Преодоление ничейной полосы происходило ночью и, как правило, ползком, а потому, вернувшись в своё расположение, разведчики, мокрые, грязные и озябшие, больше всего мечтали о том, как бы поскорее почиститься, обсохнуть и отдохнуть в относительном тепле.

Яков Матвеевич после нескольких неудачных попыток сумел начертить и передать командиру разведки новый тип землянки, по образцу виденных им в дальневосточных путешествиях китайских фанз с тёплым полом, устройство которого поглощало весь дым и создавало прекрасные возможности для сушки обмундирования и обогрева людей. Затем с разрешения командира полка такая землянка в разведвзводе была построена. Она с успехом выдержала испытания и создала определённую славу молоденькому унтер-офицеру во всём полку. Скоро к нему за чертежами и советами по устройству таких землянок стали обращаться сапёры не только 341-го, но и других полков. Так и вошла в историю на этом участке фронта «землянка Алёшкина».

За это нововведение он был произведён в старшие унтер-офицеры и получил разведывательный взвод в своё полное подчинение, то есть стал командиром взвода, заняв офицерскую прапорщицкую должность.

Во время одной из разведывательных операций в марте 1915 года взвод Алёшкина, проникший в штаб стоявшего напротив 186-го немецкого полка, частью уничтожив, частью обезоружив и связав охранявших землянку штаба часовых, завладел штабными документами полка и начал отход в сторону своих войск. Внезапно взвод наткнулся на немецкий патруль. Завязался неравный ночной бой, разбуженные выстрелами патруля в него вступили и находившиеся поблизости немецкие подразделения. Трудно пришлось разведчикам…

Ничейный участок, представлявший собой полосу перепаханной снарядами земли, для укрытия был мало пригоден: спрятаться было можно только в воронках, наполненных в это время года талой ледяной водой, в которую приходилось погружаться по пояс. Нечего было и думать о том, чтобы просидеть в такой воронке до следующей ночи. Все понимали, что единственное спасение – быстро преодолеть эту проклятую полосу и вернуться в свои окопы. Командовать Алёшкину не пришлось: каждый действовал самостоятельно. Стараясь как можно быстрее переползти десяток шагов, отделявших одну воронку от другой, плюхаясь с плеском в холодную воду, а затем выбираясь из воронки по обледеневшему скату, солдаты и их командир, тыкаясь лицом в грязные комья смёрзшейся земли, медленно пробирались к своим окопам. Спасала темнота.

Немцы не видели ползущих, ориентировались по звуку. Большая часть этого участка ничейной земли для стрелков и пулемётчиков вражеской передней линии была мёртвым пространством, пули ползущих не доставали. Основную опасность составляли осколки многочисленных снарядов: немцы, видя безрезультатность ружейно-пулемётной стрельбы, открыли артиллерийский огонь. Стала отвечать по обнаруживавшим себя немецким орудиям русская артиллерия, помощи которой запросил командир полка, понимая, как тяжело приходится его разведчикам. Но те уже выбрались из мёртвого пространства, и немецкие пули, посылаемые наугад, теперь не пролетали над их головами, а шлёпались рядом, зарываясь в землю и обдавая ползущих брызгами грязи и воды. Разведчики уже были видны. Они находились в 20–15 шагах от своих окопов. В этот момент Яков Матвеевич, всё время старавшийся ползти последним, чтобы видеть всех своих подчинённых и в случае нужды помочь кому-либо, вдруг почувствовал лёгкий толчок в спину и правую лопатку, после чего рука перестала ему повиноваться.

Понимая, что оставаться на месте – значит подставить себя под немецкие пули, он снова попытался опереться на непослушную руку и тут же потерял сознание. На его счастье, рядом с ним оказался разведчик Семёнов, знавший своего командира ещё по Верхнеудинску. Он подхватил опрокинувшегося навзничь Алёшкина и пополз вместе с ним. Как он сумел преодолеть десяток шагов, отделявших его от бруствера своего окопа, так никто и не узнал, перекидывая бесчувственного командира через бруствер, он приподнялся, и немецкая пуля оборвала его жизнь.

Алёшкина перевязали и отправили в лазарет. Ранение оказалось серьёзным, и он был эвакуирован сперва во фронтовой госпиталь, где ему вынули пулю, застрявшую в лопатке, а оттуда он был переведён ещё дальше в тыл, и попал для окончательного излечения в город Омск, где находился несколько месяцев.

В конце мая 1915 года молодая натура взяла своё, и Яков Матвеевич выздоровел.

Ещё во время пребывания в госпитале за проведение этой разведки он был награждён вторым Георгиевским крестом, а после выздоровления откомандирован по представлению командования полка в девятимесячную школу прапорщиков на станцию Иннокентьевскую Сибирской железной дороги.

Анна Николаевна Алёшкина обо всём этом узнала из письма, полученного в июне 1915 года после длительного, почти трёхмесячного перерыва, во время которого беспокойство за мужа довело её чуть ли не до болезни. Яков отправил это письмо из Омска, когда его судьба была уже решена, и он получил соответствующие документы для проезда на станцию Иннокентьевскую.

Не писал раньше он потому, что первое время просто не мог, а потом, не зная, как будет обстоять дело с его рукой, не хотел тревожить жену. Кроме того, он надеялся, что после ранения ему дадут хоть небольшой отпуск, и он сможет поехать к семье.

Но отпуска получить не удалось, и тогда он послал письмо. Аня, получив весточку от мужа и узнав, что он будет обучаться в школе прапорщиков на станции Иннокентьевской, очень обрадовалась, во-первых, потому, что теперь он не будет какое-то время в действующей армии и, следовательно, будет в относительной безопасности, а во-вторых, потому, что теперешнее местопребывание мужа находилось в сутках езды от дома, и они смогут увидеться. Она сейчас же начала хлопотать об отпуске и через несколько дней уже была у ворот школы прапорщиков и ожидала курсанта Алёшкина. Он получил увольнение, и они смогли провести несколько дней вместе.

Вскоре после того, как Яков Матвеевич был взят в армию, на его место назначили нового заведующего складом, и Анне Николаевне пришлось освободить служебную квартиру. Жизнь на частной квартире обходилась очень дорого, и она решила выехать из Верхнеудинска.

С начала нового 1914/1915 учебного года она вместе с дочкой и сестрой Верой поселилась в селе Багорохон, где ей нашлось место учительницы, там они и прожили до конца войны.

Каким же образом Алёшкин – рабочий оказался в школе прапорщиков, куда в большинстве даже и в военное время попадали если не дворяне, то выходцы из всяких почётных именитых граждан, дети купцов, священников и интеллигентов? Сыграли роль его Георгиевские кресты, отличные рекомендации, выданные ему командованием полка, и его общая и военная грамотность. А вернее всего, главную роль сыграла острая нехватка младшего офицерского состава, заставившая Военное министерство «печь» этих прапорщиков военного времени в огромном количестве. Вот унтер-офицер Алёшкин и оказался в числе обучающихся этой школы, и как любознательный и толковый человек, с азартом взялся за учение.

Вскоре он завоевал славу одного из лучших учащихся, и поэтому при посещении его женой (а она бывала за время его учения несколько раз, и не только одна, но и с маленькой Люсей, которой уже исполнилось три года) он беспрепятственно получал увольнительные.

В один из таких приездов, сидя обнявшись на кровати в комнате, снимаемой Анной Николаевной на время посещения мужа, глядя на маленькую дочурку, бегавшую по комнате на своих толстеньких, чуть кривоватых ножках и что-то весело тараторившую на своём, пока ещё не всем понятном языке, Алёшкины как-то одновременно вспомнили про оставленного где-то далеко Борю.

– Где-то он сейчас? Наверно, уже учится? Поди, и не узнает нас? Ни тебя, ни меня, – сказала Аня. – Как-то оборвалась у меня связь с бабусей. После начала войны писала я ей несколько раз, один раз получила ответ, а больше нет. Уж не умерла ли? И мама что-то про неё ничего не пишет. А отец, знаешь, кажется, пить бросил. Мама в своих письмах всё зовёт меня к себе в Темников.

– Ну это ты подожди, война скоро закончится, вернусь я. Здесь жить хорошо можно, а что я в Темникове буду делать? Вот кончится война, так мы к твоим в гости съездим. А бабуся – что же, может, она нас и знать теперь не хочет. Ведь нас только Боря связывал, а теперь… Где он? Впрочем, попробую-ка я написать Марии Александровне, может быть, от меня письмо лучше дойдёт.

В конце декабря 1915 года Яков Матвеевич Алёшкин послал письмо в Темников, в нём он поздравлял бабусю с Новым годом, спрашивал про Борю, просил написать о сыне и сообщал свой адрес.

Письмо это пришло в Темников в день отъезда Марии Александровны в Москву к больной дочери, ей было не до ответа, хотела она написать уже из Москвы, но забыла адрес. Так Яков Матвеевич и не дождался ответа на своё письмо. Письменная связь их оборвалась.

Первого мая 1916 года после отлично сданных экзаменов старший унтер-офицер Алёшкин получил звание прапорщика и через несколько дней, так и не успев повидаться на прощание с семьёй, проследовал в свой полк, откуда на него уже давно лежал запрос. А ещё через неделю он уже был в полку.

В начале войны офицерский состав 341-го Восточносибирского полка в некоторой своей части состоял из довольно простых армейских служак, со скукой и неохотой тянувших армейскую лямку и превратившихся в безразличных, апатичных и аполитичных людей, думавших лишь о выпивке, картах и женщинах, и относящихся к своей службе как к неприятной тяжёлой обязанности.

Эта часть офицерства, попав в сложные фронтовые условия, очень быстро потерялась, рассеялась. Кое-кто погиб и, может быть, даже от рук своих же солдат, припомнивших тому или иному изуверу бесчеловечное и жестокое обращение, которое во многих воинских гарнизонах было чуть ли не основным правилом обучения солдат. Кое-кто сумел, используя все возможные связи и способы, улизнуть с фронта и обосноваться в каких-нибудь тыловых учреждениях. Другая группа офицерства, бывшая в меньшинстве, к которой, к счастью для этого полка, принадлежал и сам командир его, полковник Васильев, состояла из людей, интересующихся военным делом, знающих его и старавшихся в ходе войны эти знания совершенствовать. Эти офицеры любили Россию, но сущности военных неудач не понимали, и объясняли их не порочностью существовавшего режима, а неспособностью, бездарностью отдельных генералов и министров.

Полковник Васильев высоко ценил солдатскую смекалку, сноровку и умение, поэтому к Алёшкину он относился доброжелательно.

За истекший год войны в полку сложилась и третья группа офицеров. Члены этой группы пришли в полк во время войны, заменяя убитых или выбывших по другим причинам офицеров-кадровиков. К концу 1915 года эта группа, состоявшая из представителей служилой интеллигенции (учителей, агрономов и различных мелких служащих), благодаря своей многочисленности составляла теперь основную массу среднего офицерства. Иногда в их среде оказывался и человек из числа рабочих.

Эти офицеры если и не состояли членами какой-либо революционной партии, то были настроены и к войне, и к царскому правительству весьма отрицательно. Они вовсе не желали погибнуть без толку и поэтому тонкости военного дела осваивали сравнительно быстро. На них теперь и приходилось опираться командиру полка.

Само собой разумеется, что, сохраняя уважение к полковнику Васильеву, вновь испечённый прапорщик Алёшкин больше всего симпатизировал этой третьей группе офицеров. И они встретили его, явившегося в полк в новенькой офицерской форме с двумя Георгиями, укреплёнными на левой стороне его гимнастёрки, приветливо и дружелюбно.

С радостью встретили Алёшкина и его боевые товарищи-разведчики. В бытность свою командиром разведвзвода, он сумел завоевать у своих подчинённых и авторитет, и доверие. Они видели, что он по-товарищески доверчив, но в то же время и требователен, и справедлив. Разведчики хорошо понимали, что в разведке нельзя терпеть разгильдяев, лодырей и людей недисциплинированных. Именно в этом подразделении каждый должен быть безусловно уверенным в своём соседе.

Но вернуться в разведку Алёшкину не пришлось. Полученные ранения ослабили его. Это хорошо понимал командир полка Васильев. Он назначил Якова Матвеевича адъютантом в штаб первого батальона. Это место обычно занимал офицер в звании не ниже поручика, а то и штабс-капитана, но во время войны её доверяли и прапорщикам. Васильев не побоялся доверить её Алёшкину. За год он успел изучить боевые качества молодого человека и был уверен, что знания, полученные в течение девятимесячной учёбы, и приобретённая в боях сноровка помогут ему справиться с выполнением и этих обязанностей.

Алёшкин ревностно взялся за исполнение своих новых обязанностей, а они в корне отличались от его предыдущей службы. Если раньше ему приходилось участвовать в стычках с противником самому и руководить полутора-двумя десятками людей, то теперь ему доверялось подготавливать планы, разрабатывая порядок боевых действий целого батальона. Это было неизмеримо труднее.

Может быть, в мирное время Алёшкину и удалось бы заслужить право на занятие подобной должности, на это потребовались бы долгие годы. Но шла война, а она значительно ускоряет все события.

Между прочим, и сам ход войны на этом участке фронта изменился. Ещё с марта 1915 года командование здесь принял генерал Брусилов. Он любил Россию, по-настоящему желал ей победы и считал своей обязанностью делать всё, чтобы эту победу приблизить. Им был разработан план прорыва Австро-германского фронта на этом участке.

План направили на рассмотрение и утверждение Ставки. Верховный Главнокомандующий, а им в то время стал уже сам царь, сменив своего незадачливого дядюшку, по советам своей супруги, как считалось, совсем не желавшей победы русским, план этот отверг. Не поддержали его и генералы Ставки. И вряд ли бы он осуществился, если бы не требования союзников, на которых, пользуясь затишьем на Русском фронте, германские войска повели довольно успешное наступление. Узнав об отклонении предложенного Брусиловым плана, представители союзников, то есть англичан и французов, потребовали его осуществления. Верховному ничего не оставалось, как выполнить их требования.

Одновременно усилиями царского правительства и всех немецких шпионов, которыми был наполнен царский двор, наступление обставили так, что для русской армии оно пользы не принесло, а лишь привело к большим потерям. Союзники, конечно, выиграли: немцы ослабили свой нажим на них, оттянув значительные силы для ликвидации Брусиловского прорыва.

В этой боевой операции, начавшейся 22 мая (стар. стиля) 1916 г., принимал участие и 341-й Восточносибирский полк. Его подразделения даже заняли небольшое местечко в районе г. Хелм, но затем, не получая необходимого количества боеприпасов и поддержки со стороны других частей, вынуждены были отойти.

В первые дни боёв убили командира второй роты, и на его место был назначен Алёшкин. В конце боевой операции 341-й полк вывели для переформирования. Но Якова Алёшкина в нём уже не числилось. Прокомандовав ротой всего несколько дней, он опять был ранен осколком снаряда в живот. Ранение в живот в то время считалось почти всегда наверняка смертельным, и потому, отправляя раненого в госпиталь, ни врачи, ни его сослуживцы уже не считали его в числе живых. Один из его товарищей сообщил о тяжёлом ранении Якова жене.

А между тем Якова Матвеевича с соблюдением возможных предосторожностей перевозили с одного эвакуационного этапа на другой, нигде не решаясь произвести операцию, считая, что если он не погиб при следовании до этого места, то обязательно погибнет или здесь, или в дороге, и потому торопились от него избавиться и поскорее эвакуировать его дальше в тыл. Состояние же раненого не ухудшалось, температура спала. Он просил еды, а его держали на голодной диете. Но наконец в одном далёком тыловом госпитале решились на операцию – ревизию раны. И тут выяснилось, что осколок, видимо бывший на излёте, брюшины не пробил, а только ушиб её, чем и вызвал явления, сходные с теми, которые бывают при проникающем в брюшную полость ранении. Осколок извлекли, и рана стала быстро заживать. Через месяц по прибытии в госпиталь раненый выздоровел.

Трудно передать, что чувствовала Анна Николаевна после получения из полка письма, где сообщалось о ранении её мужа и его безнадёжном положении. А он, не желая тревожить жену и не зная о том, какое известие послал его товарищ, ей не писал до тех пор, пока не сделали операцию и не объявили ему, что его жизнь вне опасности.

И вот, когда примерно через месяц после первого Аня получила второе письмо, на этот раз написанное самим мужем, радости её не было границ. А через две недели явился и он сам. На этот раз учли тяжесть ранения и то, что это было уже второе ранение за два года, и предоставили ему двухнедельный отпуск.

Две недели, проведённые Яковом Матвеевичем с семьёй, промелькнули как сон. Они с Анютой пережили как бы первые дни своей любви, и расставание их было очень трудным. Единственное утешение Ани, уже третий раз провожавшей мужа в огненное пекло войны, – подраставшая дочка. Люсе исполнилось три года. Эта толстенькая, живая девчушка доставляла много радости матери и скрашивала её одиночество.

Так как от Марии Александровны никаких вестей не поступало, Яков Матвеевич решил по дороге на фронт заехать в Темников, чтобы узнать, что с ней случилось, а также расспросить о Боре.

Несмотря на зло, причинённое ему Ниной, к матери её он всегда относился с уважением. Путь его лежал через Торбеево, и не сделать небольшого крюка он просто не мог.

Вот таким образом, через сутки после высадки в Торбеево. Яков Матвеевич Алёшкин очутился в Темникове. Было это 1 сентября 1916 года. Не решаясь зайти к родителям жены, ведь он знал, как отнеслись они к незаконному браку с Аней, направился прямо к бабусе.

Часов в двенадцать солнечного, ещё по-летнему тёплого воскресного дня он с небольшим чемоданчиком в руке вошёл во двор гимназии и остановился перед домом Марии Александровны.

Первым, кого он увидел, был мальчонка, который, как и все дети того времени, играл в войну, яростно сражался деревянной саблей с крапивой и лопухами, в большом количестве росшими по углам гимназического двора. Яков Матвеевич не мог рассчитывать увидеть здесь своего сына, и потому не обратил особого внимания на вояку, махавшего деревянной саблей и громко кричавшего «ура!». Он подумал, что это сынишка кого-нибудь из служащих гимназии.

Боря в пылу сражения как-то не заметил вошедшего. И только когда офицер с саблей (настоящей) и револьвером на боку стал подниматься на крыльцо бабусиного дома, остановил на нём взгляд, да и то ненадолго. Мало ли кто к бабусе приходит. А перед ним стояло ещё столько головок репейника и кустов жгучей крапивы, они враги, их надо уничтожить! И Боря снова принялся за прерванный бой.

Но в это время на кухонное крыльцо выскочила Поля и громко закричала:

– Боря, Боря иди скорее, папа приехал!

Мальчик, услыхав крик, побежал к дому. Он был перепачкан землёй, по лицу струился пот, волосы растрепались, штанишки порваны, коленки ободраны и покрыты волдырями от ожогов крапивой. Увидев Борю в таком виде, совсем не предназначенном для гостей, Поля в ужасе всплеснула руками и запричитала:

– Боже мой! Какой ты грязный и оборванный, и когда только ты это успеваешь? Идём скорее в детскую. Марья сейчас поможет тебе умыться и переоденет. Ах, Господи! Совсем забыла, что они с Женей гулять ушли. А у меня яичница жарится. Ну беги сам, раздевайся и умывайся. Я на кухню забегу и сейчас к тебе приду, займусь тобой. Да иди же ты скорей, Господи! То как ветер носится, а то едва ногами шевелит.

А Боря и на самом деле замедлил шаги, он задумался: «Какой это папа? Тот, который его только что отдал бабусе, или тот, про которого она говорила в дороге: «Алёшкин настоящий»? И что значит «настоящий», почему тот ненастоящий? Какой он? Добрый? Сердитый? Этот офицер, а тот был солдат», – в форме Боря разбирался хорошо. – Значит, это не Мирнов, а Алёшкин, но почему он такой худенький и низкий?»