Шепот под землей

Я не совсем лишен сострадания к ближнему, а потому сообщил, что самоубийство все же маловероятно. У Хьюбера явно свалился с души такой камень, что он даже не спросил, как именно погиб его ученик. Что само по себе повод заполнить квадратик на уже упомянутой «карточке бинго».

– Вы сказали, он решил выйти из зоны комфорта, – напомнил я. – Что вы имели в виду?

– Он хотел поработать с новым для себя материалом: заинтересовался керамикой, к сожалению.

Я спросил, почему к сожалению, и Хьюбер пояснил, что им пришлось перестать использовать печь для обжига здесь, в колледже.

– Каждый обжиг стоит очень дорого, и мы должны продавать много готовой керамики, чтобы окупать работу печи, – сказал он, явно досадуя, что и сюда, в обитель искусства, добралась реальность и ее финансовые проблемы.

А я вспомнил об орудии убийства – том осколке горшка, который нашли в тоннеле. И спросил, есть ли печь для обжига в новом здании и мог ли Джеймс Галлахер работать с керамикой там?

– Нет, – покачал головой Хьюбер. – Если бы он попросил, я мог бы это устроить, но он не просил.

Нахмурившись, он извлек из папки еще одну «позднюю» работу. Бледное лицо женщины с большими глазами, а вокруг пурпурно-черная тьма. Некоторое время смотрел на нее, потом вздохнул и осторожно убрал на место.

– Знаете, – сказал Хьюбер, – он часто где-то пропадал подолгу…

И снова пауза. Я тоже помолчал, надеясь, что он скажет что-то еще. Но ничего не дождался, а потому задал следующий вопрос: был ли у Джеймса шкаф для личных вещей.

– Пойдемте, – кивнул Хьюбер, – это там, дальше.

На одном из многочисленных шкафчиков серого металла висел дешевый замок. Я сбил его при помощи резца, который прихватил из ближайшего «рабочего отсека». Хьюбер поморщился, когда замок с глухим стуком упал на пол, но, похоже, его больше волновала сохранность резца, нежели шкафа. Натянув резиновые перчатки, я принялся исследовать содержимое. Обнаружил две коробки карандашей, набор кистей в футляре (половины не хватало), небольшую книжку «Глаз в пирамиде»^[14] в мягкой обложке с ценником из «Оксфэма»^[15] и путеводитель по городу. Туда была вложена рекламная брошюрка о выставке художника по имени Райан Кэрролл, в галерее «Тейт Модерн». Она служила закладкой на соответствующей странице, и «Тейт Модерн» в Саутворке была обведена в кружок карандашом.

Значит, он точно туда собирался, подумал я. А торжественное открытие выставки как раз завтра. Я записал данные, сложил в пакет и промаркировал все, что нашел в шкафу, опечатал его изолентой, оставил мистеру Хьюберу визитку и двинул домой.

Счистив с лобового стекла трехсантиметровый слой снега, я сел за руль и двадцать минут спустя наконец поставил свой «Форд» в гараж, где стихия ему больше не грозила. Потом, набравшись храбрости, форсировал обледенелую лестницу, которая вела на второй этаж бывшего каретного сарая. Там, в моем логове, стоит телевизор, хорошая стереосистема, ноутбук и прочие атрибуты двадцать первого века, олицетворяющие связь с внешним миром. Это оттого, что сам особняк Безумство полон тайных защитных сил (не мои слова), которые могут ослабеть, если протянуть внутрь нормальные современные провода. Вайфай я предлагать не стал, потому что сам не очень дружу с информационной безопасностью. И потом, хотелось иметь какой-то угол лично для себя.

Первым делом я включил масляный обогреватель, который нашел однажды на цокольном этаже особняка, когда от старого, электрического, три раза подряд выбило пробки на его допотопном щитке. Потом проверил запас вкусняшек в шкафу и отметил, что пора его пополнить. А еще пора либо вымыть свой мини-холодильник, либо плюнуть уже и признать его биологически опасным объектом. Но когда все же нашелся кофе и пол-упаковки печенек – «Маркс и Спенсер», со вкусом натуральных печенек, я решил сперва разобраться с документами, а потом уж наведаться к Молли на кухню.

Следующие два часа я оформлял показания мистера Хьюбера, попутно отмечая, что резкая смена тематики в работах Джеймса Галлахера может говорить о вероятных изменениях его личности. Потом, чтобы немного взбодриться, решил погуглить Райана Кэрролла и выяснить, чем таким необычным он заинтересовал погибшего американца. Информации нашлось немного: родился и вырос в Ирландии, до недавнего времени жил и работал в Дублине. Известен главным образом благодаря своей инсталляции в виде фермерских домов из деталей лего в четверть натуральной величины. Крыши у них из библиотечных томов классической ирландской литературы, покрытых сверху слоем конского навоза. Для раннего Джеймса Галлахера недостаточно слащаво, для позднего не хватает извращенности. В онлайн-журналах нашлось несколько обзоров выставок Кэрролла, все за последние два месяца. И даже одно интервью, в котором он утверждал, что промышленную революцию важно воспринимать как раскол между человеком – высокодуховной личностью и человеком – грубым потребителем. Родившись в Ирландии, собственными глазами увидев и расцвет, и последующее угасание феноменального «кельтского тигра»^[16], Райан Кэррол имеет совершенно уникальный взгляд на разобщение человека и машины. Так, по крайней мере, он сам считает. Новая же работа должна, по его замыслу, пошатнуть взгляды общества на взаимодействие людей и машин.

– Мы и есть машины, – сказал он в интервью, – мы перерабатываем еду в дерьмо. И создали другие машины, которые помогают нам повышать производительность труда: перерабатывать еще больше еды в большее количество дерьма.

У меня сложилось впечатление, что на этого Кэрролла было бы любопытно посмотреть, но лучше не во время еды. Я не знал, насколько важно, что студент художественного колледжа собирался посетить художественную выставку, но на всякий случай внес эту информацию в отчет. Золотое правило современной полиции гласит: фиксируй все, мало ли что пригодится. Сивелл – хотя скорее Стефанопулос – просмотрит отчет и решит, что с этим делать дальше.

Я позвонил в Белгравию, в отдел обработки данных, который отвечает за ввод информации в систему, и сказал, что направляю показания свидетеля по электронной почте. Они сказали, что это, конечно, хорошо, но им нужны правильно оформленные оригиналы, и как можно скорее. А еще напомнили, что, если Безумство не располагает безопасным хранилищем вещдоков, я должен немедленно передать ответственному за улики все, что нашел в шкафу Джеймса Галлахера.

– Не волнуйтесь, хранилище у нас есть, – заверил я. – И весьма надежное.

Еще полчаса я корпел над бланками, а потом наконец отправил все это в Белгравию. Как раз в этот момент позвонила Лесли – напомнить, что мы сегодня должны побеседовать с предполагаемым Крокодильчиком. Найтингейл уехал в Хенли еще утром, когда стало ясно, что я занят и вернусь нескоро.

Съездил, называется, к Беверли. Теперь в этом году уже не увидимся.

Лесли поинтересовалась, ждать ли сегодня Найтингейла.

– Нет, – ответил я, – не в его правилах рулить в такую погоду.

Мы встретились у служебной лестницы, притулившейся сбоку в передней части особняка, и Лесли спустилась со мной в подвал, где у нас было специальное секретное хранилище и по совместительству оружейный склад. После того как я весьма эмоционально пообщался с Безликим на крыше дома в Сохо, Найтингейл на пару с Кэффри, нашим знакомым бывшим десантником, целую неделю развлекались вывозом оружия и боеприпасов, которые лежали и ветшали здесь шестьдесят лет с хвостиком. А веселее всего было, когда я случайно открыл ящик с осколочными гранатами, который валялся в луже аж с 1946 года, и Кэффри рявкнул мне медленно отойти в сторону, и голос у него был на пару октав выше обычного. Пришлось вызывать парочку взрывотехников, чтобы они забрали этот ящик и увезли подальше. Мы с Лесли наблюдали за ними из кафе в сквере по другую сторону улицы.

Все вооружение, которое Кэффри счел пригодным для использования, привели в порядок и сложили на новенькие стеллажи вдоль одной стены и на металлические полки вдоль другой. Именно они предназначались для хранения вещдоков. Я выписал перечень всего, что принес, на листе бумаги, зажатом в планшет, и мы с Лесли свалили в Барбикан.

5. Барбикан

После Второй мировой войны от английского магического сообщества почти ничего не осталось. Только раненый Найтингейл и еще несколько магов, слишком старых или недостаточно хороших, чтобы полечь в последней отчаянной битве в лесах под Эттерсбергом. Я точно не знаю, за что они там сражались, но догадки есть: нацистские идеи, концлагеря, потусторонние силы… словом, предположений хватает. Один Найтингейл да еще пара магов постарше, ныне давно покойных, продолжали свою деятельность после войны. Все остальные умерли от ран, сошли с ума либо отказались от своего призвания, выбрав обычную жизнь. Преломили посох, по выражению Найтингейла.

Сам он согласился «уйти в режим ожидания»: затаился в Безумстве и появлялся, только когда у cтоличной или региональной полиции возникали проблемы по части потусторонних сил. Вокруг теперь был новый, незнакомый мир скоростных магистралей и атомных бомб. Найтингейл, как и большинство посвященных, полагал, что магия угасает, ее свет уходит из мира и он – последний практикующий маг.

Как выяснилось, он был не прав. Но, когда это стало очевидно, было уже поздно: кто-то другой взялся обучать людей магии еще в пятидесятые годы. Не понимаю, почему мой наставник так удивился – сам я успел выучить от силы четыре с половиной заклятия и ни за что на свете не остановился бы на достигнутом. Хотя то и дело оказываюсь на волосок от смерти: мне грозят то вампиры, то петля, то злонамеренный дух и озверевшие погромщики, то человек-тигр. А еще постоянный риск переборщить с магией и заработать аневризму сосудов головного мозга.

Цепочка событий, насколько мы смогли ее восстановить, выглядит так: Джеффри Уиткрофт, маг, по общему мнению, не слишком выдающийся, после войны оставил это поприще и стал преподавать теологию в Оксфорде, в колледже Магдалины. Через некоторое время, в середине пятидесятых, он организовал там обеденный клуб «Крокодильчики». Университетские обеденные клубы – это сборища, популярные в пятидесятые и шестидесятые годы у богатеньких старшекурсников. Они проводили там все время, свободное от роковой любви, шпионажа в пользу русских или оттачивания современной британской сатиры.

Джеффри Уиткрофт, стремясь разнообразить клубные вечера, взялся обучать некоторых своих молодых друзей основам ньютоновой магии, чего ему делать не следовало. И, по определению Найтингейла, довел минимум одного из них до «уровня магистра», чего делать совсем не следовало. Потом – мы не смогли установить, когда именно, – этот его ученик поселился в Лондоне и перешел на темную сторону. То есть Найтингейл, конечно, никогда не говорит «на темную сторону», но мы с Лесли не можем удержаться.

Он творил с людьми ужасные вещи. Я знаю это наверняка, сам видел ожившую голову Ларри Жаворонка. Видел и других… обитателей «Стрип-клуба Доктора Моро». Найтингейл видел гораздо больше, но не хочет об этом рассказывать.

Благодаря показаниям очевидцев мы знаем, что наш герой при помощи магии скрывал лицо. Похоже, он отошел от дел где-то в конце семидесятых и, насколько мы можем судить, его эстафету долго никто не принимал. До тех пор, пока три или четыре года назад на сцену не вышел тот, кого мы называем Безликим. Осенью, в октябре, он был настолько близок к тому, чтоб снести мне голову с плеч, что я отнюдь не жажду новой встречи. По крайней мере, один на один.

Но пока адепт магии с ограниченными понятиями об этике все же не бродил у нас под окнами. В связи с чем мы решили избрать тактику его ареста, основанную на оперативно-аналитических данных. А такая тактика в работе полиции означает следующее: вы сначала все просчитываете, разрабатываете план, а потом уж бросаетесь на преступника, и он сносит вам голову с плеч. И вот мы стали исследовать список возможных сподвижников Безликого, надеясь отыскать информацию, которая поможет выяснить, кто он такой. Неспроста же он так тщательно это скрывает.

Шекспировская башня – один из трех жилых высотных корпусов архитектурного комплекса Барбикан в Сити. Построили ее в шестидесятые годы те же самые приверженцы стиля орудийных площадок острова Гернси, которые проектировали нашу школу. Это еще один образчик английского брутализма, башня из шершавого бетона, которой даже дали Вторую категорию^[17] – иначе пришлось бы публично признать, что она страшная как смертный грех. Однако, хоть Шекспировская башня и так себе с точки зрения эстетики, есть в ней одна очень редкая для лондонских зданий черта, за которую я был очень благодарен, когда с трудом дополз сюда на своем «Форде» по скользким заснеженным улицам. А именно – подземная парковка.

Мы въехали туда, показали удостоверения типу в кабине у шлагбаума, и он выделил нам машино-место. И даже объяснил, где вход, но мы все равно минут пять нарезали круги по парковке, пока Лесли не заметила маленькую табличку, которую загораживали от глаз многочисленные трубы и перекрытия.

Мы позвонили в дверь, и консьерж впустил нас в холл.

– Мы пришли побеседовать с Альбертом Вудвилл-Джентлом, – сообщил я.

– И предпочли бы, чтобы вы ему об этом не сообщали, – добавила Лесли, заходя следом за мной в лифт.

– Мы просто хотим с ним поговорить, – заметил я, как только двери закрылись.

– Питер, мы же копы, – напомнила Лесли. – Наш приход всегда должен быть неприятным сюрпризом, так труднее что-либо скрыть.

– Логично, – кивнул я.

Лесли в ответ только вздохнула.

Лифтовые холлы на всех этажах были одинаковые: в форме усеченного треугольника, с голыми бетонными стенами, серым ковровым покрытием на полу и аварийными выходами, по форме и размерам напоминающими гермолюки подводных лодок.

Альберт Вудвилл-Джентл жил на тридцатом этаже, это две трети высоты башни.

Там оказалось очень чисто. Когда я вижу в общественном месте столько чистых бетонных поверхностей, мне становится не по себе.

Мы подошли к двери, и я нажал кнопку звонка.

На практике весь смысл полицейской работы в том, что нужную информацию не надо искать тайком. А надо внезапно заявиться к человеку, ввергнуть его в трепет масштабами своих полномочий и задавать нескончаемые вопросы. До тех пор, пока он не скажет то, что вам нужно узнать. К сожалению, Безумство придерживается несколько других правил (в рамках соглашения, не иначе): факт, что в мире есть сверхъестественное, следует если не скрывать, то хотя бы не подчеркивать.

По этой причине не годилось начинать беседу с вопроса: «Эй, а вы, случайно, не изучали магию в университете?» И мы разработали хитрый план. Ну, то есть Лесли разработала.

Дверь открылась сразу же: консьерж все-таки предупредил хозяев. На пороге стояла женщина средних лет, с усталым лицом, голубыми глазами и волосами цвета грязной соломы. Увидев Лесли в маске, она непроизвольно шагнула назад. Неудивительно – все так реагируют.

Я представился и показал удостоверение. Она подозрительно сощурилась на него, затем на меня. На ней была простецкая коричневая юбка и такого же цвета блузка, а поверх нее – шерстяной жакет. Но из нагрудного кармана торчали механические часы, перевернутые вверх ногами. Видимо, сиделка с проживанием.

– Мы бы хотели видеть мистера Вудвилла-Джентла, – сказал я. – Он дома?

– Он сейчас должен отдыхать, – ответила женщина. С явным славянским акцентом. Русская, подумал я. Или украинка.

– Можно узнать, кто вы?

– Я Варенька, – сказала она, – сиделка мистера Вудвилла-Джентла.

– Мы можем войти? – спросила Лесли.

– Не знаю, – ответила Варенька.

Я вынул блокнот.

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию.

– Мы ведем официальное расследование, – сообщила Лесли.

Варенька еще помедлила, потом – очень неохотно, на мой взгляд, – посторонилась и впустила нас.

– Пожалуйста, – сказала она, – заходите. Я сейчас посмотрю, может быть, мистер Вудвилл-Джентл уже проснулся.

Очень интересно, подумал я. Ей проще впустить нас, чем назвать свое полное имя.

Квартира представляла собой длинный прямоугольный коридор с гостиной и кухней по правой стороне. По левой размещались спальни и, как я понял, ванные комнаты. Все стены занимали книжные полки. Было душно из-за задернутых штор, едва заметно пахло дезинфектантом и плесенью. Варенька повела нас в гостиную, и я по пути успел глянуть на книги. Похоже, все они были куплены в благотворительном секонд-хенде: твердые переплеты сверкали дырами в суперобложках, а у мягких были потертые и выцветшие корешки. И при этом все они были тщательно отсортированы сначала в тематическом, а затем в алфавитном порядке. Аж две полки занимали книги Патрика О’Брайана – видимо, все, что есть, включая «Желтого адмирала». Целая этажерка была отведена под книги в мягкой обложке, вышедшие в пятидесятые годы в издательстве «Пенгуин букс».

Для моего папы такие книги – настоящий предмет культа. Он говорит, тогда пенгвиновские издания были жутко популярны: стоило только сесть за столик в нужном кафе в Сохо, открыть такую книжку, притвориться, будто читаешь, – и готово. Не успеешь заказать вторую чашку эспрессо, как вокруг тебя уже будут виться эффектные юные дамы.

Лесли тайком пихнула меня под локоть, чтоб собрался и сделал суровое лицо. Мы вошли в гостиную, и Варенька, оставив нас, отправилась нарушать отдых Альберта Вудвилла-Джентла.

– Он колясочник, – шепнула Лесли.

Судя по тому, где стоял обеденный стол и как располагались другие предметы мебели, квартиру действительно обставляли с учетом нужд инвалида-колясочника. Лесли носком ботинка поковыряла следы на ковре – там, где узкие колесики кресла протерли две светлые полоски на темно-красном плюше.

С другого конца коридора донеслись приглушенные голоса. Варенька свой пару раз повышала, но, очевидно, не смогла переспорить мистера Вудвилла-Джентла, ибо уже через несколько минут вкатила его коляску в гостиную, чтобы он мог поприветствовать нас.

Всегда ожидаешь, что человек в инвалидном кресле будет выглядеть слабым и измученным. И мы поразились, увидев пухлого и розовощекого пожилого джентльмена с радостной улыбкой. По крайней мере, на левой половине лица – справа явно угадывался парез лицевого нерва. Возможно, последствие инсульта, но обе руки, как я заметил, двигались вполне нормально, хотя и заметно тряслись. Ноги до самого пола скрывал клетчатый плед. Вудвилл-Джентл был гладко выбрит, аккуратно подстрижен и, похоже, искренне рад нас видеть. Последнее, если хотите знать, заполняет очередное поле на нашей «карточке бинго».

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Это же надо – копы!

Заметив, что Лесли в маске, он нарочито внимательно вгляделся ей в лицо.

– Вам не кажется, юная леди, что вы слишком буквально понимаете термин «работа под прикрытием»? Может быть, хотите чаю? В плане чая на Вареньку можно положиться. При условии, что вы любите пить его с лимоном.

– О, я бы как раз хлебнул чайку, – сказал я. Если Вудвилл-Джентл решил изображать вальяжного представителя высшего общества, то мне отнюдь не слабо прикинуться копом из низов.

– Садитесь, садитесь! – Он махнул рукой в ту сторону обеденного стола, где стояла пара стульев. Сам же объехал его с другой стороны и устроился прямо напротив нас, сцепив пальцы в замок, чтоб не дрожали.

– Ну а теперь будьте добры объяснить, чего ради ворвались в мой дом.

– Не знаю, известно ли вам, мистер Вудвилл-Джентл, что Дэвид Фейбер недавно пропал, но мы как раз ведем расследование и занимаемся его розыском, – сказал я.

– Не припомню, чтобы когда-либо слышал это имя, – покачал головой старик. – Он чем-то известен?

Я открыл блокнот и стал листать, вроде как сверяясь с данными.

– Он учился Оксфорде, в колледже Магдалины, с 1956 года по 1959-й. Тогда же, когда и вы.

– Не совсем так, – ответил Вудвилл-Джентл. – Я учился там с 1957 года и, хотя память у меня уже не та, могу сказать наверняка, что фамилию Фейбер не забыл бы. А фотографии у вас нет?

Лесли достала из внутреннего кармана куртки цветную фотографию, явный репринт со старой черно-белой. На ней был молодой человек в твидовом пиджаке и со стрижкой, модной в пятидесятые годы. Он стоял возле какой-то кирпичной стены, увитой плющом.

– Узнаете? – спросила Лесли.

Вудвилл-Джентл близоруко сощурился на фото.

– Боюсь, что нет, – покачал он головой.

Я бы сильно удивился, если бы он сказал «да», – учитывая тот факт, что мы с Лесли распечатали ее с одной из страниц шведской соцсети. Дэвида Фейбера мы придумали сами, а шведа выбрали, чтобы никто из клуба его уж точно не узнал. Все это был предлог, чтобы разузнать, как поживают бывшие Крокодильчики, причем если кто-то из них практикует магию, то не должен заподозрить, что мы ищем его.

– По нашим данным, вы с ним состояли в одном общественном клубе. – Я снова «сверился» с блокнотом: – Он назывался «Крокодильчики».

– В обеденном клубе, – поправил меня Вудвилл-Джентл.

– Простите?

– Такие клубы назывались обеденными, – сказал он, – а не общественными. В них вступали, просто чтобы есть и пить сверх всякой меры, хотя, должен сказать, мы и благотворительностью там занимались, и еще всяким разным.

Варенька принесла чай. Действительно по-русски: черный, с лимоном и в стеклянных стаканах. Поставила на стол и встала позади нас с Лесли, так, чтоб мы не могли видеть ее, не поворачиваясь. Это наш, полицейский прием, и мы очень не любим, когда его используют против нас.

– Увы, боюсь, в доме совсем нет ни печенья, ни кексов, – вздохнул Вудвилл-Джентл. – Доктор запрещает. А то я, если захочу найти вкусненькое, которое мне нельзя, могу быть очень изобретательным и подвижным.

Я молча прихлебывал чай, а Лесли задавала гостеприимному хозяину стандартные вопросы. Он припомнил имена нескольких сокурсников, которые тоже состояли в клубе. И еще нескольких, которые могли, по его мнению, там состоять. Большинство этих имен уже были у нас в списке, но всегда полезно, когда твои данные подтверждает свидетель. Было еще несколько студенток, их он упомянул как «непостоянных участниц» – тоже дело.

Спустя еще пять минут я сказал, что слышал, будто из этой башни открывается великолепный вид на город. Вудвилл-Джентл велел чувствовать себя как дома, а Варенька показала, как открывается балконная дверь. Поднимаясь со стула, я как бы непроизвольно хлопнул себя по нагрудному карману. Там лежал коробок спичек – на всякий случай, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что я иду покурить. Это тоже входило в хитрый план Лесли.

Вид и правда впечатлял. Облокотившись на балконное ограждение, я устремил взгляд на юг. На собор Святого Павла и дальше, за реку, на Элефант энд Касл, где высотка, нежно именуемая лондонцами «Электробритвой», соперничает в оригинальности с детищем Штромберга, бездарной одой бетону и нищете – Скайгарден Тауэром. А за всем этим, несмотря на низкую облачность, сияли огни Лондона аж до самой гряды холмов Норт Даунс. Развернувшись направо, я увидел остроконечные готические шпили Парламента: уменьшенные расстоянием, они вписывались в кольцо Лондонского глаза, а под ними шумел неугомонный центр. Все его улицы пестрели рождественскими украшениями, еще более яркими на фоне свежевыпавшего снега. Я мог бы еще несколько часов так стоять, но боялся отморозить задницу, а кроме того, должен был разнюхать, что здесь к чему.

Балкон имел форму буквы Г. Длинная сторона располагалась вдоль гостиной, видимо, чтобы летом можно было греться на солнышке, попивая чай, а короткая, не сильно меньше, но гораздо у́же, шла по ширине квартиры. Благодаря риэлтору, на сайте которого был поэтажный план здания, мы знали, что все комнаты, кроме ванных и кухни, имеют выход на балкон. А благодаря полицейскому опыту – что люди, живущие на тридцатом этаже, вряд ли запирают балконные двери. В ширину балкон не дотягивал даже до трети метра. Ограда высотой была по пояс, и все равно я почувствовал себя как-то нехорошо, засмотревшись налево и вниз. Рассудив, что спальня сиделки – меньшая из двух, я двинулся в конец балкона, к очередному запасному выходу в форме гермолюка. Затем, натянув перчатки, толкнул створки окна. Они распахнулись легко и беззвучно, что было мне на руку. Я шагнул через порог.

Открытая дверь вела из спальни в коридор, но свет там не горел, поэтому в самой комнате невозможно было ничего разглядеть. А я и не за этим пришел. Воздух был спертый, пахло больничной палатой и немного тальковым порошком. А еще, как ни странно, духами «Шанель номер пять». Глубоко вдохнув, я постарался ощутить вестигий.

Тщетно – никаких вестигиев тут не было, по крайней мере явных.

Я, конечно, отнюдь не так опытен, как Найтингейл, и все же готов был поспорить, что в этой квартире за всю ее историю не происходило ничего магического.

Досадно. Я стал медленно, осторожно продвигаться вперед, к двери в коридор. Наконец выглянул из нее, встав так, чтобы видеть вход в гостиную и какую-то ее часть. Лесли продолжала расспрашивать Вудвилл-Джентла. Ей, оказывается, удалось полностью завладеть его вниманием – старик даже чуть подался вперед, с интересом рассматривая… ее лицо без маски, с изумлением понял я. Варенька тоже смотрела как зачарованная. Я не расслышал, что она спросила, но увидел, как изуродованные губы Лесли шевельнулись, произнося ответ. Она по дороге сюда шутила – мол, придется снять маску, если не будет другого варианта их отвлечь, но я не верил, что она реально это сделает. Вудвилл-Джентл медленно, осторожно протянул руку, намереваясь коснуться щеки Лесли, но она резко отстранилась и тут же надвинула маску на лицо.

Вдруг я заметил, что Варенька, которая держалась чуть в стороне, тоже глядя на Лесли, обернулась и смотрит теперь на коридор. На дверь хозяйской спальни. Я стоял в тени, к тому же совершенно неподвижно. И был полностью уверен, что, если не буду шевелиться, она меня не заметит.

Вот она повернула голову, что-то сказать своему подопечному, и я молниеносно шагнул назад в комнату, за предел ее видимости. Один – ноль в пользу храброго ниндзя из Кентиш-тауна!

– Видишь, чем я жертвую ради тебя, – сказала Лесли, когда мы спускались на лифте. Она имела в виду маску, которую сняла. – Оно хоть того стоило?

– Ничего я там не почувствовал, – сознался я.

– Интересно, почему его хватил инсульт, – задумчиво протянула Лесли.

Инсульт, повлекший за собой паралич, – одно из возможных последствий магической практики. Последствий этих бывает великое множество, и все они весьма впечатляют.

– Понимаешь, когда кучка мажоров начинает изучать магию, рано или поздно кто-нибудь из них нарушит технику безопасности. Наверно, надо попросить доктора Валида собрать статистику по инсультам и тому подобному в рамках нашего круга подозреваемых.

– Как же ты любишь возиться с бумажками.

Двери лифта открылись, и мы пошли искать нашу машину на выстуженной парковке.

– А тебе, Питер, лишь бы побегать. Твой любимый способ ловить преступников.

Я рассмеялся, и она двинула меня кулаком в плечо.

– Чего ржешь?

– Мне правда тебя очень недоставало, пока ты болела, – признался я.

– Хм, – сказала она и всю дорогу до Безумства хранила молчание.

В особняке нас не удивило ни отсутствие Найтингейла, ни то, что Молли, поджидая его, расхаживала по атриуму. Я направился в малую столовую, где Молли накрыла стол на двоих в надежде, что Найтингейл вернется. Тоби прыгал вокруг и путался у меня под ногами. В камине столовой горел огонь – впервые с того дня, как я тут поселился. Я вышел обратно, на маленький внутренний балкон, и увидел, как Лесли поднимается по лестнице к себе в комнату.

– Лесли! – окликнул я ее. – Погоди-ка!

Она обернулась. Лицо, как всегда, скрывала грязно-розовая маска.

– Поужинай со мной. Ты ведь тоже голодная, а мне одному много, потом все равно придется половину выкидывать.

Лесли глянула наверх, на свою дверь. Потом снова на меня. Я понимал, что кожа у нее под маской чешется и что ей, наверно, до смерти охота как можно скорее закрыться у себя и снять ненавистную штуковину.

– Я видел твое лицо, – сказал я, – и Молли тоже видела. А Тоби вообще все пофиг, покуда есть сосиски.

Тоби согласно тявкнул.

– Так что снимай эту хрень и пошли. Терпеть не могу есть один.

– Окей, – кивнула Лесли и двинулась вверх по лестнице.

– Куда? – возмутился я.

– Кремом намажусь, дурачок, – отозвалась она.

Я глянул на Тоби – тот увлеченно скреб лапой за ухом.

– Смотри-ка, кто будет с нами ужинать! – сказал я ему.

Должно быть, Молли в какой-то момент обиделась, что мы так часто заказываем в техкаморку доставку еды, и с тех пор увлеклась экспериментами. Но сегодня, видно, решила от них отдохнуть и вернулась к классике. К самой что ни на есть старой и доброй Англии.

– У нас сегодня оленина в сидре, – объявил я. – Всю ночь мариновалась. Сам видел – зашел вчера вечером в кухню чего-нибудь зажевать, и алкогольные пары чуть дух из меня не вышибли.

На гарнир Молли подала жареную картошку с грибами, кресс-салатом и зеленой фасолью. Все это красиво лежало в большой форме для запекания. Оленина же представляла собой порционные стейки, чему лично я был очень рад. Ведь Молли, задавшись целью готовить традиционное, может дойти и до «сладкого мяса»^[18], а это, должен сказать, не совсем то, что вы себе представляете. Посмотрев на пару-тройку автоаварий со смертельным исходом, начинаешь прохладнее относиться к блюдам из субпродуктов. Даже странно, что я до сих пор могу есть кебабы.

Лесли сняла маску, и я замучился отводить взгляд. На лбу у нее блестела испарина, кожа на щеках и обрубке носа была ярко-розовая, воспаленная.

– Я могу нормально жевать только левой стороной, – предупредила она. – Имей в виду, зрелище не ахти.

Оленина, запоздало сообразил я. Вкусно, конечно, но жевать замучаешься. Ну ты молодец, Питер.

– Типа как если ешь спагетти? – спросил я.

– Я ем спагетти так, как это делают итальянцы.

– А, нырнув лицом в тарелку, – понимающе кивнул я. – Просто шик.

Оленина оказалась вовсе не жесткой – напротив, она резалась легко, как сливочное масло. Но Лесли не лукавила: было действительно странно видеть, как она запихивает еду за щеку и жует ее только одной стороной. Словно бурундук, у которого болят зубы.

Она сердито зыркнула на меня, и я ухмыльнулся.

– Ну чего опять? – спросила она, дожевав и проглотив. Шрамы после очередной операции на нижней челюсти все еще были ярко-красные.

– Хорошо, что я снова вижу выражение твоего лица, – пояснил я.

Лесли словно застыла.

– Ну, должен же я как-то определять, издеваешься ты надо мной или нет, – сказал я.

Ее ладонь дернулась к лицу и замерла в воздухе. Лесли скосила на нее глаза, словно не понимая, почему она там оказалась. Рука опустилась, пальцы сжали стакан с водой.