Читать книгу: «[Не]глиняные», страница 8

«Корни вцепились в горячую землю…»

Корни вцепились в горячую землю старой хрущёвки.

Квёлый росток упирается в точку на карте беззвездной.

Что там, в парсеках за твердью линялой, безбожною бездной?

Где-нибудь в брошенной на произвол райской Борщёвке?

Может, приедешь туда, и не встретит никто, не узнает, –

Серый песок по колено, по грудь, респиратора выше.

Только ПЖ в нескончаемый выдох прерывисто дышит,

Только чатланин(?) с ключами в заброшенной каменной нише,

Только экрана для астрономов заставка цветная.

Может, пойдёшь по колено в песке к позабытому дому

(Будет вернее сказать – к пепелищу – на горе/на горле),

Птенчик ты, слётушка, птенчик ты боженькин, птенчик ты орлий…

Глянь – ничего, да и вправду, что чем ничевей, тем бездонней.

Ходят над речкою, дышат с экрана буланые кони,

Гнётся у речки, ломается поле в хрущёвские кровли,

Тянут к земле, не пускают за конями верные корни.

«Стремился к высокому…»

Стремился к высокому тягой табачного дыма.

Молчал, что рука как опора просто необходима.

Пил самую крепкую и дурманную влагу.

Во снах рисовал стихи на небоскрёбах Чикаго.

Руки водили по воздуху – кисть по стеклу и бетону,

Сам же пугался размахов грубых-зримых-весомых.

Ветер дописывал мастера росчерками-штрихами.

Влага дурманная изредка отдавала духами.

По совету старенькой (и опытной) бабы Вали,

Как египетских мумий тщательно пеленали.

К году забыл, как писать, рисовать и Чикаго.

Заговорил, в забытьи сжёг холсты и бумаги.

В три удивлялся смышленой кошке из «Репки».

В пять – небоскребы ломал на занятиях лепкой.

Бил по рукам тех, кто стремился выше.

Четырнадцатого апреля, утром, на вид – сорок лет, в старом трико, из дому за пивом и сигаретами вышел.

«Запечатанное в бутылку письмо с того света…»

Запечатанное в бутылку письмо с того света,

Поднесенное кем-то к затылку, к виску ли – это

Лечится в санатории закрытого типа,

Во дворе которого липа – горит янтарём, не сгорает липа.

Ты войдёшь в берега этой речки, томлёной гречки,

Что навроде закуски, и белочка на крылечке

Собирает семечки инвалидов и их семей,

Полные горьких от пережарки слюней,

И тебе всё покажется бледным, поскольку вечер и действительно бледно,

Зажигаются меж/за решетками свечи, как свет последний

Перед армией, потому что явно косишь и конечно годен, –

Не бывает разумнее стиш о бутылке и бутылки сей внеземной природе.

Сей разумное, доброе, вечное, сей пролесками гильзы густо,

Твоё место в палате мечено, ждёт тушёный фарш и капуста.

Возвратятся не все, в дальних далях останутся сильные духом.

Это божья непруха и ротного тоже непруха,

Потому что нельзя по матери, если повсюду черти,

И в глазах у чертей не навроде, а точно – смерти.

День седьмый

Сказки увязших по горло в траве и кафеле.

Чай для прогрева миндалин, терновый, как.

Краски, картинка – отточены частым надфилем.

В мёртвой глуши есть изящество, в крови – такт.

Зелень, вплетенная в кости, кресты телеграфные.

Вёрсты вокруг да около, рваный шёлк.

Знаешь, я видел морфины на этом кафеле.

Их не хватало, а Ты, избиенный, шёл.

Знаешь, я видел, ослепший, как Фройд безумствовал,

Обезоружен, смущён, целомудрен, как.

Знаешь, я видел: день седьмый в окне – искуственен,

Смятый низшею силой последний акт.

Знаешь, вначале была (да, она) истерика.

Сон был первей, но вначале была она…

Господи, доведи до другого берега.

Господи, не найди под пальто вина.

Бог не умер

У лотка с серым мясом нога увязает, уверенно – трудно идти,

И солдат опирается на алебарду и серое мясо.

Вместо солнца холерного вертится шар на кости,

Бродит бог средь червей и рабов, без иконо и стасов.

Трудно богу нектар добывать из (помягче, помягче) дерьма,

Серой жижи, в которой солдаты, монахи и блики юпитеров тонут.

Надвигается свет, тот, который прописан как внешняя тьма.

Бог не умер, и небо за кадром синё и бездонно.

Перемотка назад. Не видны ни доносы, ни вехи, ни брод.

Бог идёт, у лотка с серым мясом нога увязает, идёт.

Шумовик так внимателен, словно от этого шага зависит. Зависит.

Бог останется. Лентой, плетенной рабами, заложен Исход

Мысли(?)

«Пейзажная ценность картона не выше нуля…»

Пейзажная ценность картона не выше нуля.

На кухне два датских, не бритых кой день короля

Решают, кто призрак, кому за бутылкой идти.

И длятся за окнами вечные сны, (то)поля –

Без края, без смысла в заснеженном чьём-то пути.

А вьюга ломает, мотает по снегу картон.

Два датских решают, кто призрак, кто тёртый (калач?).

И длится за окнами датскими стон, или плач

Стекает по тверди некрашенной старых окон.

И пишет великую драму великий палач.

И, мнится, в метели – единственный сын короля –

Картон ли, набросок ли тени наброском угля?

Выходит на сцену и смотрит печально окрест, –

Глядит, обретая предельную ценность с нуля,

Пропитанный смертью, вознёсшийся прежде на крест.

А выживший (с кухни) идет за бутылкой в поля,

Не плача, не каясь, великого разве моля, –

Великий не выдаст, свинья дайтобоже не съест…

Кулисы. Покойный в хламиде чумной короля.

Суфлер протирает очки. В тёмном зале нет мест.

У реки

Тапочки участковому – резиновые сапоги.

Пьют упокой и дышат в костёр неведомым табаком.

Это ловцы одесную сидят, у самой-самой реки.

Смотрят, как поплавок качает солнечным ветерком.

Все поимённо прописаны возле, разве гитара – нет.

В вязанных свитерах, водка льётся в чёрных бород мохер.

Только один, заливаясь слезами, ходит с горстью монет,

Силясь забросить в реку подальше, в реку глубже, но – хер.

Статуи места себе не находят в сонной воде реки.

Храмы пугают своим отражением чистые облака.

Дед заходит по пояс, прыскают искорками мальки.

Солнце вплавь огибает крест и старого рыбака.

Первосвященник и прокуратор спамят доносами Рим.

(Там, за рекой неживой, непроглядной, Рим, по всему, говорят.)

Звякание сандалий, тени боговы, – станешь седым.

Аве Тиберий, смилуйся, выпиши, выровняй в щётку ад.

Спит одесную Каин, и грезится – овцы поели овёс.

Спит одесную Авель, ягнёнка лучшего брату несёт.

Речка тиха, вдоль по тайному берегу тальника купорос…

Тычет в ладонь прикорнувшему деду мокрый, холодный нос

Тот, чья молитва безмолвная силой чистой любви спасёт.

Фауст

Где ты, чернильная мышь с ланцетом резцов,

Пьющая кровь мудрецов, бестелесных слепцов?

Где ты гнездишь

Ся, голодную нощно, в какие болота?

Льются осока и вехи в провалы решётки. Рассвет.

Узница бредит. И разум спасителя мороком соткан.

В смысле, не знает, болезный, что не покидал кабинет.

В смысле, сморила за тиглем и красною ртутью дремота.

Вечная вечность, говаривал гугл-Т9, прошла.

Дьявол проспорил все царства и славу, кресты, купола.

Вышел на встречну-

Юродивым, прочь – по касательной, что ли.

Тень хитреца и паяца простыла, и чарка вина.

Тень мудреца променяла ли горнюю волю на волю?

Кружит крылатая мышь, по натянутой коже видна

Жажда.

Но ей здесь не место – реальны осока, вина,

Плод наведённой любви, средь русалок, – реален, намолен.

Вечная вечность, говаривать гугл-Т9 изволил.

Вечная вечность, осока и вехи, и чарка вина.

Об авторе

Артём Петров родился в 1981 году в г. Челябинске. Стихи начал писать примерно в 16 лет. С 2007 года член Литературного объединения ЧТЗ имени Михаила Львова.

Публикации: альманах «Южный Урал» (№7, 2011; № 13, 2018; №15, 2020; №16, 2021), журнал «Урал-Транзит» (№28, 2012), неоднократно – альманах ЛитО ЧТЗ «Вдохновение» (2012), литературный проект «Вещество»: «Вещество. Камень», «Вещество. Вода» (№№ 1, 2, 2017), электронный поэтический альманах «45-я параллель» (2020), литературно-исторический журнал «Александръ» (№1(40), январь 2020), различные коллективные сборники, интернет-ресурсы и проч.

Лауреат городского фестиваля «Память стучится в сердца» (Челябинск, 2010), поэтического конкурса, посвящённого 95-летию со дня рождения Л. К. Татьяничевой (Челябинск, 2010), один из победителей международного литературного конкурса «От 7 до 12» (Челябинск, 2012), лауреат I степени III Областного конкурса литературных объединений Челябинской области, номинация «Поэзия» (2021) и проч.