Читать книгу: «Последняя исповедь Орфея», страница 3

Подняв с притоптанных цветов инструмент за гриф и повертев его колки для проверки строя, отправляюсь вслед за маленьким маячком, уменьшающимся с каждой секундой и угрожающим оставить меня в одиночестве, если я не буду вовремя поспевать за ним.

У меня, ступающего меж немофил, появляется ощущение, что мои ноги отныне мне не принадлежат. Захоти я сейчас остановиться – я бы все также продолжил путь, ведь они больше не были подчинены моей воле, кастовая иерархия сменилась, и теперь хваленный разум находился в должности раба конечностей. Смиренно это приняв, на ходу срываю приглядевшийся цветок и помещаю его за левое ухо на манер замужней гавайской девушки.

Вдалеке появляются плывущие очертания, которые я изначально принимаю за оптическую иллюзию, известную всем под названием мираж, в область которого, пикируя с неба, вторгается дрожащий огонек. По приближению контуры становятся статичными, и вот передо мной уже постройка, визуально напоминающая классического представителя японской архитектуры. Небольшой домик типа минка, стены которого выполнены из бумаги васи, а крыша сделана в стиле Иримоя-дзукури. К зданию вели пять-шесть невысоких каменных ступеней. Вокруг – сад, обитателями которого являются нежно-розовые космеи, кусты гортензии, цветущие сакуры и глицинии. Где-то внутри этого праздника природы проглядывается фонтан, на котором сидит мохо, явившийся сюда раньше и, видимо, ожидающий моего прибытия. Завидев меня, он с флейтовым свистом вылетает из сада, но в этот раз, передумав использовать меня как удобную подставку под свои лапки, начинает наворачивать круги вокруг моего стана.

Подойдя к жилищу, слегка касаюсь сёдзи, от чего он приходит в движение, медленно открывая мне внутреннее убранство. Передо мной – большая светлая комната, выполненная в стиле Сёин-дзукури. В правой стене расположена токонома, в которой находится виниловый проигрыватель в кожаном сундуке, а возле него, привалившись к стене, стоит грампластинка в картонном конверте. На обложке – графический рисунок «Вальс», выполненный Камиллой Клодель.

Птица, все также кружащая вокруг меня, перелетает на висящую под потолком жёрдочку, будто бы специально установленную для нее. Мой взор устремляется на девушку в середине комнаты, сидящую спиной ко мне в кимоно, повязанном оби и расписанном розовыми цветами-космеями, которые до этого я уже наблюдал в чудесном саду. Ее ноги подвернуты под себя, я замечаю, что она боса – миниатюрные пальцы ног выглядывают из-под полы халата. Тихо напевая, девушка поглаживает своего ручного зверя, что лежит головой на ее коленях, окутав ее бедра пушистым рыжим хвостом.

Боясь прервать ее покой, я осторожно прохожу до ниши в стене. Положив в нее своего алого соратника, с которым мне довелось пройти всю дорогу до сюда, берусь разглядывать конверт. До меня доносится мягкий женский голос.

– Поставь ее на проигрыватель.

Подчиняясь, делаю все по инструкции. Достаю пластинку, кладу ее на штырь и плавно опускаю тонарм, соприкасая иглу с бороздкой. После непродолжительного потрескивания вступают струнные. Это мандолина, подобные звенящие переливы я ни с чем не спутаю. В композицию вступает вокалист, в котором я узнаю себя. Из моей памяти выныривают воспоминания: обшарпанная квартира, микрофон, я с музыкальным инструментом, записывающий уже десятый дубль. Из потока визуальных мемуаров минувших дней меня вырывает прикосновение. Две маленькие ладони сжимают мою грудь, через плащ я ощущаю прикосновение мягкого сатина к своей спине.

– Может потанцуем? Ты не такой частый гость в последнее время…

Я молча киваю, начиная разворачиваться в сторону новоиспеченного танцевального партнера, но он останавливает меня, больно вцепившись ногтями в мою футболку.

– Только… не смотри на меня. Давай я найду, чем закрыть твои глаза.

Девушка отходит, а я все также продолжаю стоять лицом к токонома. Спустя время ее руки ласково накидывают на мои глаза атласную ленту, завязав ее на затылке.

– Вот, так куда лучше.

Лишив меня возможности увидеть ее черты, девушка тянет меня по направлению к себе и кладет свою руку на мое плечо. Второй же, ведущей, она соединяет наши ладони в замок. Мы начинаем медленное движение, кружась по комнате, осторожно переставляя свои ноги в такт музыки.

– Почему ты так давно не приходил в дом?

Действительно, почему? Мне ведь здесь хорошо, впервые в своем путешествии я ощущаю себя на своем месте.

– Путь с каждым разом становится сложнее. Может, последние попытки просто не увенчались успехом.

Я отвечаю, но это не мои слова. А каких последних разах идет речь, мне неведомо. Будто кто-то, живущий внутри, постепенно захватывал власть надо мной. Сначала ноги, теперь – голосовые связки. Пытался ли я сопротивляться этому? Нет, у меня было стойкое ощущение, что гостем в этом теле являлся я, а не неизвестный мне второй его житель, с которым мы были вынуждены делить плоть на двоих.

– Расскажи, с чем тебе довелось столкнуться в этот раз.

Я (или это уже кто-то другой?) пускаюсь в детальное описание своих похождений, стараясь не упустить ни одной детали, из-за чего история получается громоздкой и алогичной. Моя футболка намокает – незнакомка всхлипывает, уткнувшись лицом в мою грудь. На это я сильнее прижимаю ее к себе за талию, а сам носом зарываюсь в ее волосы. Запах, давно забытый, цунами накрывает каждый нерв, разнося тепло по всему телу.

Наш танец становился все медленнее, постепенно затухая. Вот мы уже просто стоим в объятиях друг друга, подушечками пальцев ощупывая каждый сантиметр наших тел, будто бы в надежде в будущем воспроизвести скульптуры на основе тактильных воспоминаний.

Я услышал шуршание татами, а затем почувствовал, что дыхание девушки переместилось к моему лицу. Встала на цыпочки, подумал я. Это вызвало улыбку на моем лице. Ее губы дотронулись до моих, боязливо, словно ей казалось, что будь она настойчивее, я бы тут же исчез, превратившись в песок.

В течение вращения в вальсе внутри меня неуклонно росло желание посмотреть на лицо хозяйки этого дома. Изначально борясь с ним, в момент поцелуя я капитулировал. Атласная лента стала моим белым флагом, который я самозабвенно сорвал с лица и бросил нам под ноги. Глаза девушки были открыты. Думаю, что она ожидала подобного исхода, поэтому на протяжении всего танца не смыкала их, стараясь поймать роковое мгновение. Но забывшись, утонув в моменте нашего слияния, она потеряла концентрацию. Отшатнувшись от меня, девушка прикрыла лицо руками. Но было уже поздно.

Я прекрасно помнил этот лик. Глаза с лисьим разрезом, аккуратный тонкий нос, щеки с живым румянцем, убранная прядь волос за ухо с круглой сережкой на мочке, которую я так часто прикусывал. Я видел это лицо в моменты печали, когда солено-горькие слезы стекали и падали с подбородка, видел его сияющим от счастья, от чего взгляд всегда приобретал хитрый прищур, видел его в моменты сильнейших оргазмов, что изводили спазмами все ее нутро. Я не должен был видеть его сейчас. Для меня это стало понятным слишком поздно и, начав поиски оправданий своим действиям, я ощутил тупой удар в грудную клетку.

Все вокруг пришло в движение, мои легкие рвались, захлебываясь в кровавом водовороте. Комната исчезала, теряясь в наступающей тьме, и последним, что я увидел перед окончательным падением в пропасть, были испуганные заплаканные глаза Ви.

II

Из открытого окна веяло легким ветерком, вальяжно перемещающимся по комнате и треплющим волосы, разбросанные по подушке, на которую была водружена моя голова; словно приговоренный к казни через эшафот, лежал я по струнке, не позволяя себе дернуть ни единым мускулом. Для полной картины не хватало лишь фиксации ремнями моего окаменевшего тела к кровати, а на шее двух досок с прорезанной горловиной. Вместе с ветром с улицы доносился хохот и крики детей, резвящихся на игровой площадке, чей возраст был близок к доисторической эпохе. Помнится, и я успел попользоваться ею по предназначению в своем, уже далеком детстве.

На дереве, что упиралось своими тяжелыми ветвями в стекла иллюминатора моего прибежища от внешнего мира, неизвестная мне птица решила взять на себя амплуа моего личного будильника. Слушая переливы ее трели и глядя на потолочную плитку из пенопласта, на которой в юном возрасте я так часто видел психоделические узоры, проникающие в действительность из неумолимо наступающих грез, я начал смутно припоминать те вещи, что произошли со мной накануне; будто бы паук с длинными цепкими лапами внутри моего мозга перебирал картотеку и доставал необходимые карточки, записанные под диктовку стоящей поверх извилин бабочки Грета Ото, которая с биноклем в лапках регистрировала то, что ей удалось увидеть через огромные полупрозрачные призмы-зрачки.

Передо мной начал проигрываться беститровый диафильм: Кедо, вермут, лес, висельник, мандолина… Дойдя в череде слайдов до диапозитива с изображением мохо, я встаю с постели и подхожу к открытой створке окна.

Птица, уже, по-видимому, успевшая пересесть с лиственницы на оконный водоотлив, продолжала свое песнопение, с интересом заглядывая в мои небогатые апартаменты. Приоткрыв пошире окно, я попытался посадить ее к себе на ладонь, но, заметив приближение моей руки, птица резко оборвала свой мелизм, сорвалась со своего насеста и запорхала в воздухе, со звуком скрывшись за листвой дерева. Это была синица, полноправный житель городских артерий. Взяв с подоконника пачку «Лаки Страйк», я снова отправился в постель, по пути досматривая оставшиеся слайды.

Закурив от спички, я выбросил ее в кружку, стоящую на столе, который примыкал к изголовью кровати. Спичка зашипела, вынудив меня заглянуть внутрь сосуда. Передо мной предстали ополоски, если судить по запаху, зеленого чая с мелиссой. Как я добрался до дома для меня оставалось загадкой, ибо воспоминания предыдущего вечера и ночи находились под черной траурной вуалью, от чего разглядеть их детали было весьма затруднительным. Для прояснения обстоятельств я поднял телефон, забитый под подушку, и открыл мессенджер, ища диалог с Кедо, – человеком в независимости от своего состояния старающегося не упускать прелесть светового дня, которую мне было не дано понять. В переписке с ним находились десятки фотографий со вчерашнего кутежа, и я, потушив в новоиспеченной пепельнице окурок, принялся разглядывать их вполглаза.

Если судить по запечатленным моментам, то сценарий был типичным, уже избитым и наскучившим. Начав с некрепкого напитка, мы, по его окончанию в наших бокалах, отправились в ближайший алкомаркет в поисках того, что сможет утолить нашу алкогольную жажду. На одной из фотографий засветилась бутыль с зеленой жидкостью, объяснявшая мое нынешнее состояние. С абсента не бывает плохо физически, но приходится платить провалами в памяти за столь великодушную уступку. Начиная с одиннадцатой фотографии, в нашей фотосессии появляется Вивэ, на фоне которого мы выглядим как не ощетинившиеся зеленые юнцы. Коренастый, с густой бородой и зататуированными руками – видимо, будучи уже полумертвыми от концентрации промилле в нашей крови, мы вызвонили его с целью отстрочить окончание нашего шабаша посредством вливания в него свежих жизненных сил в лице нового участника.

Досмотрев фотоальбом, я отправился на кухню делать себе растворимый кофе. Взяв первую попавшуюся кружку, насыпал в нее черную отраву, добавил к ней сахар, а затем залил кипятком вперемешку с топленым молоком. Напиток, который в трезвые дни являлся моим основным топливом, поддерживающим жизнедеятельность организма.

Если бы сегодня, встав после долгого пребывания в отключке, я не смог найти составных моего живительного нектара, то все, что мне бы оставалось – это отправиться обратно в постель и пребывать в состоянии сомнамбулы из «Кабинета доктора Калигари», ожидая, когда до моих ноздрей дойдет горьковатый запах смоляного напитка, который позволит совершить акт восстания из мертвых. Если бы меня оставили без кофе на месяц, думаю, что я бы дошел и до лунатических расправ над ни в чем неповинными гуляками под стать Чезаре.

Сделав первый глоток, заметил, что на часах без четверти пять. Дом пустовал, что было странно – чаще всего к этому времени мать уже приходит с работы, неся за собой неисчислимое количество пакетов, чтобы прокормить прожорливое семейство, членом которого являлся и я. Мне же лучше. Дело в том, что мне была свойственна непереносимость громких голосов и повышенных тонов – грешком, которым славился каждый обитатель этой жилплощади, исключая меня. Началось это не так давно, и мне сложно припомнить, что стало первопричиной нетерпимости «шумового холокоста» (термин, который я часто употреблял, лишь заслышав громкие возгласы подле себя), сделавший меня крайне раздражительным за последние два-три года. Делаю второй глоток и ответ приходит сам собой, даже не спрашивая, нужен ли он мне. Это была Ви.

Ви. Вторгнувшись в мое сегодняшнее сновидение, она выбила меня из колеи. Когда последний раз ее образ являлся ко мне, неся за собой последующие подавленно-угнетенные дни и бессонные ночи? Последние полгода я точно контролировал себя, закрыв в своем разуме комнату на ключ, где она сидела в позе сэйдза, умоляя выпустить ее под любым предлогом. Я делал вид, что глух, что вовсе не замечаю этих слезливых мольб, закрывая свои уши и начиная повторять про себя мантру, что все это не взаправду, а в храме своего тела, своего духа, единоличным владельцем являюсь только я. В какой-то момент я перестал слышать в голове ее нежный голос, который с каждым приступом становился все слабее. Но, судя по событиям, произошедшим в последнем сне, она просто перестала растрачиваться на бесплодные попытки, резонно решив набраться сил и, вместо сладких уговоров заискивающе-жалобным тоном, открыть дверь с ноги. Что ж, ей это удалось.

Вернувшись в комнату, подхожу к книжному шкафу, на пыльных полках которого вместо сочинений Толстого и Чернышевского покоятся виниловые пластинки. Пролистывая пальцами каталог, останавливаюсь на конверте, который я уже видел во сне. Задерживаюсь на нем взглядом на пару секунд, после чего нервно начинаю листать дальше. В нынешней ситуации это не будет работать как плацебо, скорее, как пущенная серебряная пуля в сердце. Мой выбор падает на работы Эрика Сати в исполнении Клары Кёрминди. Из динамиков зазвучала «Gnossienne No.1» – идеальный саундтрек для пробуждения, когда за окном солнце только начинает сдавать свои позиции на небосклоне, передавая скипетр и державу еще невидимой луне.

В поисках чем занять себя на оставшиеся мучительно долгие часы до очередного побега в постель, поднимаю со стойки гитару, усаживаюсь с ней и начинаю осторожно водить пальцами по струнам. Инструмент расстроен, плач его уродлив, будто маленький ребенок с ожирением в области глотки рыдал, глотая слезы вперемешку с соплями, а ходящие ходуном складки на шее добавляли тембру еще большей атональности. Немного повозившись с колками, настраиваю струны на слух. Сколько я уже не притрагивался к гитаре? Счет шел на месяцы, но, несмотря на долгое отсутствие близости, держал я ее уверенно, словно последний раз наше взаимодействие происходило максимум вчера. Подушечки пальцев скользили по грифу, отлично помня каждый лад. Пальцы работали в унисон, один не позволял себе не поспевать за другими, из-за чего не возникало ситуаций с полуглухими и нечеткими аккордами. Все отработано, все слажено, все вовремя и без единой запинки. Наиграв пару импровизаций, слышу, что первая струна издает еле различимый писк, который подобно мошке, севшей на объектив видеокамеры, при дальнейшем просмотре пленки перетягивает все внимание на себя. Не разбираясь с природой появления этого дефекта, нахожу кусачки и откусываю ими виновника испорченных музыкальных фантазий.

Ну, теперь хотя бы есть причина выходить из дома.

III

Выполнив все базовые ванные процедуры, дабы не распугивать людей на улицах своим опухше-запущенным видом, и натянув на себя первое попавшееся из громадной кучи наваленных вещей, я, предварительно вызвав такси до ближайшего музыкального магазина, лежал на полу в ожидании уведомления о прибытии моего извозчика.

Короткая минорная мелодия разрезала тишину, напоминая мне, что бесплатное ожидание не вечно, а поэтому мне стоило бы уже поднять свое худое тело с прохладного паркета. Кое-как завязав конверсы, я покинул свое прибежище, с размаху хлопнув входной дверью и пустившись быстрыми шагами по железобетонной лестнице, отбивая подошвами чечетку. Между вторым и третьим этажом я столкнулся с женщиной, которая по совместительству являлась моей матерью. И да, она как всегда несла в своих руках бесчисленное количество пакетов, из которых выглядывали лук-порей, палка салями и прочие съедобные атрибуты тех блюд, которым в будущем суждено быть съеденными в том числе и мной.

– Ну и куда мы такие нарядные собрались?

Что в моей матери вызывало во мне глубокое уважение – так это отличное чувство своего возраста и присуще-необходимого ему стиля. Ей было около пятидесяти, и ее гардероб состоял лишь из той одежды, которая с выгодной стороны подчеркивала детали этого уже чувствительного к определенному типу вещей возраста. Она не выглядела, как женщина, которая безуспешно пытается молодиться, от чего вызывает у окружающих лишь смех. Она не выглядела, как женщина, которая наоборот ненамеренно состаривает себя, осознавая, что ее лучшие годы позади, а сейчас уже можно трансформироваться в трясущуюся от Альцгеймера старуху. Нет, она переходила на свой шестой десяток со степенностью львицы, возглавляющей прайд победившего матриархата.

Я взял из ее рук пакеты, и мы вместе дошли до квартиры. Оставив покупки у порога, я, лениво сопротивляясь, все же взял у матери деньги, которые она в пассивно-агрессивной форме старалась всучить мне в нагрудный карман блейзера. Упирался я лишь из вежливости, понимая, что в первую очередь это необходимо ей, а не мне, для так называемого внутреннего спокойствия – дабы в ночные часы она могла спать сном младенца, зная, что я не буду голодным или в моих карманах не будет дыры, не позволяющей мне доехать до дома как минимум в среднем классе. Несмотря на то, что в моем возрасте многие уже находились в попытках создания общественной ячейки под названием семья, падая из родительских гнезд от неожиданного пинка и разбиваясь об асфальт суровых жизненных реалий, для своей матери я оставался блаженным карапузом – что в две тысячи первом, что в две тысячи двадцать первом годах. Просто теперь вместо пускания пузырей носом, я пускал пузыри ртом, временами рассказывая ей о работах Годара, Феллини и Фасбиндера.

Попрощавшись, мне со второй попытки удалось покинуть подъезд. Заехав на тратуар, передо мной стоял сигналящий фарами черный Škoda Rapid, с водительской стороны которого через опущенное боковое стекло свисала покрытая густым лесом растительности рука с тлеющей сигаретой между пальцев.

Залезши внутрь хэтчбека и усевшись на заднее сиденье, отделанное тканью в сочетании с искусственной замшей, я, не сумев найти для себя лучшего занятия, принимаюсь разглядывать кучера, управляющего чешской кобылой.

Мужчина средних лет ближневосточной внешности – типичный современный представитель сферы услуг в этих краях, собратья которого заполонили таксопарки, рынки и недорогие забегаловки с шавермой. Нареканий у меня к этому не было, чаще всего свою рутинную малооплачиваемую работу они выполняли достойно, хотя и держались на безопасной дистанции от возможности быть полностью ассимилированными окружающим их чуждым этносом.

В салоне душно, несмотря на то, что все стекла в автомобиле опущены. Нос щекочет легкий амбре пота, исходящий от водителя, сидящего в майке-алкоголичке, вздыбленной в области груди от жестких вьющихся волос, больше напоминающих лианы, чем порождения человеческих фолликул.

Медленно продвигаясь по проспекту, подгоняемое сигналящими машинами сзади, но сдерживаемое неторопливыми автомобилями впереди, мое сегодняшнее средство передвижения оказалось в гуще пробки. Мое внимание привлекли пешеходы на тротуаре, не вынужденные подобно мне задыхаться в невентилируемом железном гробу. В такое время в центре города можно встретить несметные оравы молодежи, слоняющиеся без причины по немногим псевдоприличным местам этого когда-то живого города, находящегося в предсмертной агонии, болезнь запустения которого уже отравила и атрофировала без шанса на реабилитацию самые дальние уголки его организма, все ближе подбираясь к еще бьющемуся сердцу.

Я смотрел на проходящих мимо меня девушек, идущих под руку со своими молодыми людьми. Десятки пар, выглядящих идентично, складывалось впечатление, что все они вышли прямиком из копировальной машины, в арсенале которой имелось лишь по одному трафарету на каждый пол.

Однотонная футболка свободного кроя, спортивные тканевые штаны, а также кроссовки неброского цвета – описание внешнего вида девяносто девяти процентов современных молодых женщин, в возрасте от первых наступивших месячных, заканчивая поздним первенцем. Просторное худи, широкие брюки в палитре от темно-синего до черного и все такие же кроссовки неброского цвета – обрисовка девяносто девяти процентов современных представителей мужской половины человечества, которые через пару лет отправятся вкалывать на заводы, обливаясь эмульсией и постепенно подводя себя к славной кончине от рака кожи.

Свернув на перекрестке, машина, ревя от долгого бездействия, рванула по пустой дороге. Еще несколько крутых поворотов, и автомобиль, чудом не врезавшись в веранду летнего кафе, резко затормозил, от чего меня с силой качнуло вперед. Остановился он на подъезде к местному аналогу столичного Арбата. Расплатившись и попрощавшись, я оставил своего водителя, а сам побрел к пешей улице, формой напоминающей гигантского вздувшегося от газов червя. Аромат, царивший здесь, был сродни описанию ее облика.

Главное отличие Арбата от остального города – тут действительно кипела жизнь. Гул, стоящий на улице, не уходил даже ночью, поддерживаемый неоновыми вывесками и уличными музыкантами.

Здешние исторические здания были изуродованы врезанными в них представителями сетей фаст-фудных, магазинами одежды, барами и борделями, которые крайне неумело конспирировались под спа-салоны. В арсенале главной культурной улицы города имелось все, что необходимо среднестатистическому жителю провинции для проведения отличного выходного дня в его глазах: поесть, выпить, заняться сексом – чаще всего оральным (для молодых граждан для этого существовали кабинки в туалетах клубов; для людей, которым возраст и статус претил подобным местам, существовали вышеописанные публичные дома).

Словно в большом живом организме, каждая прослойка местных жителей являла собой олицетворение кровяных клеток, поддерживающих жизнь в Арбате. Молодняк – эритроциты, приносящие загрязнённый кислород с окраин города, слизывая его со стенок родных пятиэтажек, плюясь от копоти и пыли и не давая Арбату испустить дух от нехватки отфильтрованного юными легкими воздуха. Средний возраст – тромбоциты, вливающие денежные потоки, позволяющие поддерживать фасад стенок сосудов, облепленных низкосортными заведениями. Лейкоцитами же были торгаши и владельцы заведений, являющиеся здесь законодательной властью, готовой сжирать заживо тех, кто не хотел играть по правилам и нарушал одну из главных заповедей по поддержанию работы всего механизма. Пройдите сто метров и попробуйте по пути не купить воздушный шарик, сладкую вату или значок, которые отправятся в ближайшую урну, как только улыбчивый торговец скроется в бесконечном потоке толпы – будьте уверены, вас четвертуют на месте.

Дойдя до нужного магазина, я вошел внутрь. Комната с приглушенным светом, небрежно обставленная бюджетными инструментами; мне за столько лет по-прежнему оставалось неясным, как владельцы умудрялись оставаться на плаву. Каждый раз входя в эти стены, я видел лишь скучающего продавца-консультанта, то сидящего возле монитора и смотрящего записи стендапов, то с гитарой, на которой он лениво упражнялся в терциях.

Мы были знакомы с моих четырнадцати лет, возраста, когда у меня появился мой первый музыкальный инструмент, и я стал постоянно-вынужденным посетителем этого заведения; можно сказать, что он видел мое созревание и метаморфозу из сияющего амбициозного ребенка, открывающего для себя окружающий мир, в пессимистично настроенного ко всему человека, все глубже уходящего внутрь себя.

Мы поздоровались молчаливым кивком. Зазубрив за все посещения мой стандартный выбор, продавец отправился в коморку за поиском необходимых мне товаров, пока я разглядывал витрину с укулеле внутри. Ассортимент здесь не менялся годами, так что интереса от созерцания продукции у меня не возникало: я помнил каждую царапину на деках, неаккуратно сделанные порожки, неровности слоев краски. Действие это было скорее автоматическим, дабы скоротать время ожидания.

Вынеся мне два комплекта струн, продавец уселся за свое рабочее место и взял протянутые ему деньги, начав пробивать товар и оформлять чеки. Мой телефон истошно завопил, оповещая о входящем звонке.

– Привет. Ты придешь сегодня? Я писала тебе, но ты отсутствовал в сети весь день, и вот, решила позвонить. Если что, то я в центральном парке, можешь подходить.

Этот голос мне был незнаком. Девушка, судя по интонации, выдавашей плохо скрываемую изнуренность, уже давно ожидала моего появления. С кем я планировал сегодня встречу? Когда я договаривался на нее? Немного сконфузившись, я все же ответил, что скоро предстану пред ней. Положив трубку, я забрал свои покупки, попрощался и покинул магазин, оставив моего давнего знакомого в полном одиночестве, которое я на какое-то время беспардонно прервал.