Сила семейных уз. Почти достоверная история нескольких поколений одной семьи

Глава II

Мой отец, Сонов Филипп Борисович, родился в 1912 в небольшом посёлке городского типа под названием Голованевск, поначалу Подольской, а в конце 1920-х годов Одесской области. В местечке этом к началу 20 столетия проживало не более 7,500 человек, из которых чуть больше половины были евреи. Значительное скопление евреев объяснялось довольно просто. До революции 1917 года евреям разрешалось жить исключительно в пределах черты оседлости, то есть в определённых местах, указанных царской властью. Такое строгое предписание чётко определил живший в то время граф И. И. Толстой, который на тот период занимал пост министра народного просвещения. Он писал: «…Русская Государственная Власть в отношении черты оседлости исходит из соображений, что евреи основательно испорченный, преступный и почти неисправимый народ…» Это откровенно негативное видение евреев со стороны властей постепенно перешло в народ. Недовольство людей, обычно возникающее от неудовлетворенного быта, с одной стороны, а также неумения, а то и нежелания властей что-либо изменить, как правило ведёт к поиску «козла отпущения». В данном случае этим бесправным козлом оказались евреи, которые по тем или иным причинам, вынужденно проживая среди этнически схожих групп славян, были не способны ни дать достойный ответ, ни, тем более, противиться обидчику. В конечном итоге движение славян против евреев вылилось в череду погромов. Период с 1891 по 1915, то есть вплоть до начала гражданской войны, можно охарактеризовать, как время методичного террора еврейского народа. Немалую роль в этом открыто враждебном отношении к ним возымело осознание своей полной безнаказанности. Однако то ли по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств, то ли вдруг проявившемуся желанию встать с колен на ноги, евреи Голованевска организовали так называемый комитет общественной безопасности (КОБ), задачей которого стала защита в первую очередь местных евреев, а затем и евреев, проживающих в близлежащих окрестностях. Благодаря ряду успешных отражений погромщиков, основной состав группы вскоре принял решение переименовать комитет безопасности в Отдельный Отряд еврейской самообороны. В результате бойцы созданной группы на протяжении почти 15 лет были самодостаточным и эффективным авангардом, охраняющим евреев на многие километры вокруг. Не раз и не два давали они отпор многочисленным попыткам различных вооружённых группировок расправиться с евреями не только в Голованевске, но и в окружающих городах и сёлах. В итоге разросшийся до 500 бойцов отряд продержался до сентября 1919 года, когда всё же был разбит отборными белогвардейскими войсками генерала Слащева.

Я затрудняюсь сказать, каким образом мой отец, ну и конечно дед, Сонов Борис Давидович, унаследовали такую нееврейскую фамилию. Но то, что фамилия была «настоящей», я это знаю достоверно. А вот об одном неожиданном повороте, связанным именно с моей фамилией, я хочу рассказать. Думаю, это будет не только интересно, но и к месту. Так вот, буквально недавно, просматривая архивные статьи в интернете, я случайным образом узнал, что в Голованевске Подольской области в 1890 году в семье мелкого торговца Якова Неуды был рождён некий Исай Сонов. Семья их вскоре перебралась в Одессу, а в 1920 сам Исай с женой эмигрировали в Берлин. Дед же мой, тоже рождённый там же, в том же 1890 году, никаких родственных связей с Исаем Соновым не имел. Могли ли существовать в одном местечке среди нескольких тысяч евреев два чужих, но с одинаковой фамилией человека, рождённых в один и тот же год, очень даже сомнительно. Тем более с такой не еврейской фамилией. И хотя при выдаче мне паспорта фамилия моя писалась Сомов, в метрике моей всё же фамилия моя значилась Сонов, а не Сомов, так что я никогда не сомневался, что мы Соновы. Каким образом Исай, сын Якова Неуды, стал Соновым, я объяснить затрудняюсь. Разве что возможен вариант, что человек этот, прибыв в Берлин и начав почти сразу публиковаться в еврейских и русских периодических изданиях, решил использовать каким-то образом запавшую ему в голову нашу фамилию, которую он решил сделать своим писательским псевдонимом. Утверждать этого за неимением достоверной информации не буду. А вот что касается того вопроса, как мы вдруг стали Сомовы, я узнал от отца, что чиновник, выдающий паспорта, букву «Н» принял за «М», а когда дома обнаружилось, что нас переименовали, возвращаться в паспортный отдел и исправлять такую незначительную ошибку было, как говорится, себе дороже. Поэтому отец решил, что не стоит ввязываться в волокиту, да ещё с письменными объяснениями, как да почему, да и не по собственной воле букву «Н» приняли за «М». Никому из администраторов эта замена близких по созвучию букв мешать не могла. Тем более, что с указанием национальности в документе ошибки не произошло. Каждый член семьи в паспорте числился евреем. Правда из-за этой чисто русской фамилии я на протяжении всей своей жизни испытывал всяческие неудобства не раз и не два. Но об этом расскажу в других, более подходящих к рассказу эпизодах. Кстати, была ещё одна веская причина, почему отец не стал ратовать за исправление изменённой фамилии. Но об этом тоже позже. А пока будем все вместе довольствоваться данным на то время объяснением отца.

Рассказывая об отце, да и о дедушке, я не могу не описать их чисто внешние характеристики. Оба голубоглазые привлекательные брюнеты, хоть и невысокие, но можно сказать рослые, были они по комплекции чуть полноваты, правда не рыхлые. Дед, так тот вообще отличался необычайной силой. О его богатырской мощи я не только узнавал из рассказов родных дядек, тётушек, да и самого отца, но и сам несколько раз был тому очевидцем. Отец тоже не был «хилым», однако не шёл ни в какое сравнение с дедом. При всей этой незаурядной силе дед, как рассказывал отец, был чрезвычайно добрым и весёлым человеком. Помнится, как, приезжая в гости, он частенько показывал мне и брату «фокус», заключавшийся в том, что он при желании мог вытащить из уха один свой глаз, а затем водрузить его в пустую ямку для глаза, становясь таким образом обыкновенным «смертным» с двумя глазами. Зато по своей же воле мог стать одноглазым пиратом и до нас, детей трёхлетнего и четырёхлетнего возрастов, конечно, никак не доходило, что дед был просто одноглазым инвалидом со стеклянным муляжом вместо второго глаза. Как я выяснил, Голованевск, по сути, был местом лишь детских лет проживания отца. Семья их в полном составе в 1923 году перебралась в Одессу, город значительно «притихший» с окончанием гражданской войны, но тем не менее удивительно колоритный, благодаря смешавшимся в нём представителям разных народов. К тому времени у отца уже было три младших сестры. Он был самый старший и скорее всего именно поэтому самый серьёзный из всех детей. Потому ничего удивительного не было в том, что, когда отцу исполнилось восемнадцать, он с разрешения отца женился, а через год в его молодой семье родился сын, которого нарекли Виктор. Материально отец в то время уже не только не нуждался, но и самостоятельно обеспечивал семью, открыв небольшой ресторан в районе Греческой площади. В СССР в те годы проводилась политика НЭПа, разрешавшая частное предпринимательство, и отец, как и многие из его соотечественников, воспользовался разрешением свободной торговли. Его успех заключался в том, что он сумел наладить контакт с крестьянами Голованевска, к которым он ездил раз в месяц скупать излишки муки, картошку, другие не скоро портящиеся продукты. Однако уже через два года ресторан был национализирован в связи с постановлением, принятым в 1931 году о полном запрете частной торговли в СССР. Отец остался на должности директора ресторана, но теперь получал выделенную государством зарплату. Связи свои он, однако, сохранил, и ему удавалось сбывать излишки муки в виде мучных изделий в своём ресторане. Небольшая прибыль приносила заметный достаток, и семья его по-прежнему ни в чём не нуждалась.

В свою очередь дед тоже, можно сказать, нашёл себе применение. По приезду в Одессу, не имея ни образования, ни специальности, дедушка пошёл работать рубщиком мяса на Привоз. Получая небольшую зарплату от созданного рыночного кооператива, он ухитрялся работать и «на себя», напрямую контактируя с крестьянами Голованевска, а также с крестьянами из близлежащих в окрестности сёл. То есть когда мог, продавал привозимые им отборные куски «левого» мяса. Рубить мясо с утра до ночи было, конечно, не легко, но, насколько я понимаю, для деда это было своего рода развлечением. Очевидцы, как я уже упоминал, рассказывали, что деду не составляло особого труда одним ударом ребра ладони убить корову наповал. И помимо какого-то чисто мужского бахвальства, особой гордости в ремесле деда я, как ни старался, не видел.

* * *

К 1940-му году семья деда значительно разрослась. Дополнение было связано с появлением на свет одной за другой сестёр отца. Мальчики больше не рождались. Зато, как по заказу, сёстры появлялись на свет божий одна за другой каждый последующий 3-й год. Потому разница между отцом и младшей сестрой была довольно ощутимой, целых пятнадцать лет. Для 13-летней младшей сестрички, 28-летний брат, вероятно, казался если не стариком, то вполне зрелым мужчиной. И, конечно, отец мой скорее всего таким себя и чувствовал, будучи десять лет женатым, воспитывая своего юного сына. Но и сестёр отец безумно любил, правда, три старшие, как и он, уже успели приобрести свои семьи, каждая имея по ребёнку. Тем не менее, отец пытался нравоучать остававшихся под родительским кровом сестёр, когда удавалось выкроить время навещать родителей. Все девочки были похожими на мать, с тёмно-каштановыми, натурально вьющимися волосами и пронзительно синими, с лёгкой поволокой глазами, обрамлёнными густыми ресницами. Сверстники-мальчишки не давали им проходу. Особенно когда сестры, ещё не будучи замужем, приезжали на пляж либо в «Аркадию», либо в «Отраду», либо отправлялись на 16-ю станцию «Большого Фонтана». И дело скорее всего было не только в завидном сложении девушек. Хотя, конечно, слоняющиеся неподалёку юнцы время от времени стреляли глазами на уже по-женски сформированные тела смуглых девчат. Немалую роль играли смешливость и задорный смех, заразительно раздававшийся из их окружения.

* * *

– Ента, ты уже закончила собирать этот чемодан? Я хочу выставить его в сени. – Сказал Моисей, указывая пальцем на открытый чемодан на кровати.

– Да, сейчас. Вот только положу твою безрукавку и можешь закрывать.

Мужчина слегка поднапрягся, защёлкнул замки не сразу поддавшейся крышки, однако довольно легко и без особого усилия отнёс чемодан к выходу. С тех пор как их город официально вошёл в состав Украинской Советской Республики, все сомнения перебраться в Одессу ушли на задний план. «Что может быть приятней, чем жить рядом с любимой успешной дочерью», – думал про себя Моисей, благоразумно не делясь своими мыслями даже с женой.

– Старшая и младшая дочки устроятся, – убеждал он свою покладистую супругу. – А вот нам нужно подумать о спокойной старости.

Ента кивала головой в знак согласия, но мнения своего не высказывала. Моисея это более чем устраивало. Лучше так, чем доказывать и спорить. Однако главным толчком в решении уехать было, бесспорно, создавшаяся ситуация нестабильности в Румынии. За один год страна, благодаря так называемым мирным договорам, потеряла Бессарабию, Южную Добруджу, часть Трансильвании, Буковину. Основная масса румынского населения была недовольна политикой короля. В результате к власти пришёл генерал Ион Антонеску, а с ним воинствующие легионеры «Железной гвардии» под руководством Хории Сима. После вынужденного отречения от престола короля, системное преследование евреев значительно усилилось. Антисемитизм в стране достиг своего апогея. С подписанием Хорием Сима новых приказов, легионеры провели в стране серию массовых погромов и убийств среди еврейского населения с конфискацией их имущества. И когда их городок был, по сути, вновь отдан стране Советов, Моисей решил, что сейчас то самое время, когда необходимо воспользоваться неожиданно благоприятным стечением обстоятельств. Тем более, что правительство Антонеску теперь открыто стало приветствовать фашиствующий режим Германии. В январе 1941 года германские войска прислали 500,000 человек под предлогом защиты режима Антонеску.

– Румынское правительство не будет молчать в отношении потерянных территорий. Тем более тех, что граничат с ними испокон веков. И мы, евреи, пострадаем больше всего, – убеждал домашних Моисей, хотя ему никто не возражал.

– Ну что, дочки, не надумали ехать? – обратился Моисей сразу к обеим дочерям. Аня стояла совсем рядом, держа за руку семилетнего Симочку, удивлённо и с испугом пытающегося понять, что происходит. На лице старшей дочки застыла обычная гримаса независимости. Скорее с презрительным, чем равнодушным видом она наблюдала как мать пытается спрятаться за спиной отца. У младшей Регины на лице был почти такой же испуг, как у ребёнка сестры. Она с тоской думала о том, что родители уезжают навсегда и никто не знает, как повернётся в дальнейшем судьба каждого из них. Прощались в доме. Отец настоял, что провожать их не надо. «Незачем лишний раз привлекать внимание соседей».

28-го апреля 1941 года Моисей и Ента сошли с поезда на перроне Одессы, где их с радостной улыбкой встречала Фаина. Как всегда, Фаня была одета по последней моде, следуя рекламным новинкам получаемых журналов из Франции, Англии, Америки. Вся одежда её, включая кокетливо посаженную с небольшим наклоном на левый глаз шляпку, плотно прилегающая юбка и пиджачок, весь ансамбль насыщенно-синего цвета сразу выдавали европейскую природу её происхождения. И, конечно, Фаня не скрывала, можно сказать, даже гордилась тем фактом, что приехала из другой, более цивилизованной страны. Но она также понимала, какой сумасшедший разрыв лежит между её видением жизни и людьми её непосредственного окружения. И в этом случае она испытывала толику дискомфорта, понимая, что здешние люди скорее завидуют, чем восхищаются её вкусом.

– Ну, здравствуй, дочка. Мы с мамой рады тебя видеть.

Все расцеловались, внимательно рассматривая друг друга.

– Вы оба прекрасно выглядите, – не совсем искренно сказала Фаня, обнимая и целуя мать. Мать немного осунулась. Даже похудела. От уголков глаз протянулась мелкая сеть морщинок, которых Фаня раньше не замечала. Но она не стала ей об этом говорить, чтобы лишний раз не заострять внимание на чём-то негативном. Мать и так вечно паниковала по любому поводу.

– Надеюсь, вы не будете возражать, если мы возьмём извозчика. Это будет немного дороже, но до трамвайной остановки не близко. Да и чемодан вместе с этим большим вещмешком не надо будет тащить, – сказала Фаня тоном, в принципе не подлежащем возражению.

– Ну рассказывайте, – обратилась она сразу к обоим, когда они уселись в небольшой слегка поношенный дилижанс.

– Как Аня, Регина? Как они отнеслись к вашему отъезду, Регина, небось, плакала?

– Представь себе, что обе были сравнительно спокойны, – ответил отец. – Региночка, конечно, пыталась храбриться. Но думаю, ни та, ни другая долго оставаться в Аккермане не будут. Аня, по-видимому, с семьёй переедут на родину мужа, в Волонтировку. Ну а Региночка, скорее всего, потянется за нами. Вот только поначалу мы должны хоть немного устроиться. Я думаю, она как медсестра быстро найдёт себе здесь работу.

– Да, конечно. Я ей обязательно помогу, – заявила Фаня, не задумываясь ни на секунду. – А что будет с домом? Вы, наверное, могли бы его продать?

Отец сказал, что в принципе они не возражают, но намекнул, что об этом они с мамой пока не думали. Стало ясно, что полной уверенности в том, что они приживутся в Одессе, у отца пока не было.

По пути они ещё обо многом успели поговорить, вспоминая нюансы городской жизни Аккермана, общей обстановки в стране, хотя Румыния фактически уже была просто страной, граничившей с СССР, и по сути, не их родиной.

– Вот и приехали, – сказала Фаня минут через пятнадцать, крикнув извозчику остановиться.

– Район совсем неплохой, – отметил отец, вылезая из кибитки, осматриваясь по сторонам. – Это еврейский квартал или здесь живут гои тоже?

– Папа, здесь все равны, – с определённой долей гордости отметила Фаина.

Они поднялись на третий этаж четырёхэтажного дома. Здесь, в двухкомнатной квартире, плюс крохотная кухня, и жила их дочь. Окна её жилья выходили в прямоугольный двор, форма которого создалась благодаря четырём флигелям, с 12-ю квартирами в каждом.

– Ну что, квартира неплохая. Жить можно, – деловито отметил отец.

– Пока поживёте у меня. А там посмотрим. Может, мне удастся выхлопотать вам какую-то квартирку поблизости.

Фаня сказала это больше для успокоения родителей, хотя за время проживания в стране уже чётко уяснила, что жилья на всех не хватает. Люди соглашались жить в коммунальных квартирах, по нескольку семей, с одной кухней на всех и общим туалетом. О душе и, тем более, ванной комнате говорить вообще не приходилось. Люди пользовались городской баней, в лучшем случае раз в неделю.

– Ну что ж, – примирительно сказал отец, – не беда. В тесноте, да не в обиде. А там, глядишь, как-нибудь устроимся. Кроме того, скоро лето. Мы с мамой будем ходить к морю. Здесь должны быть большие красивые пляжи с белым песком. Да и Чёрное море славится на весь мир своим синим цветом. Не то что наш лиман.

– Да, конечно. Поживите пока спокойно. Осмотритесь. Изучайте город. Познакомьтесь с его достопримечательностями. Увидите, какой он необычный. В особенности люди. Да и история этого города ужасно интересная.

Время приблизилось к 6 вечера и все трое сели обедать.

На следующий день, как и предлагала Фаина, отец после завтрака заявил, что хочет побродить по городу, чтобы иметь «какое-то вразумительное» представление о городе. Ента изъявила желание побыть дома, с дочкой, до её ухода на работу.

– Ну и приготовлю вкусный обед, если Фаиночка не возражает.

– Конечно, мамочка. Я, честно говоря, соскучилась по домашней пище. Ведь у меня никакого желания для себя одной готовить не было. Так что я буду только рада.

Моисей вернулся к полудню, возбуждённый и даже улыбчивый, что случалось с ним крайне редко. А если учесть, что он вышел из дома, когда ещё не было девяти, то провести чуть ли не больше трёх часов на ногах, по сути, в незнакомом городе, могло сказать лишь о том, что та часть города, которую он обследовал, произвела на него определённое впечатление. Вскоре выяснилось, что отец прямиком пошёл на знаменитый одесский «Привоз», где он и находился все эти часы.

– Ты даже не представляешь, как много можно узнать на этом рынке, – возбуждённо докладывал он жене. – Люди настолько разные и настолько необычные. Но то, как они между собой разговаривают, нельзя услышать нигде и никогда. Такое впечатление, что все с серьёзным лицом говорят друг другу смешливые вещи, сами того не замечая. Причём не имеет значения продавцы это или покупатели. Вот уж поистине интернациональный колорит. Вот послушай, например, из того, что запомнил. Крупная, в теле продавщица выкрикивает: «Куры, куры. Продаю по одной и по парам. Дамочка, подходите ближе, не стесняйтесь». Покупательница подходит и говорит: «Ну подошла. И может вы мне скажете, чем вы кормите своих парных курей?» Продавщица в ответ: «А зачем вам это?» На что покупательница, ни на секунду не задумываясь, отвечает: «Как зачем? Я, может, хочу тоже так похудеть». Самое интересное, что никто ни на кого не обижается. Это они просто так разговаривают.

Ни день ни два, ни даже целый месяц не могли бы составить полную и обязательно правильную картину об этом необычном городе. Но и те, кто приезжал в Одессу хотя бы на одну неделю, буквально с первых дней подвергались ощущению необычности, исходящей в основном от местных, коренных жителей, одесситов, казалось бы, совсем простых на вид, но с таким специфическим говором и, конечно, юмором людей. Да и загадочное, в какой-то мере завораживающее воздействие самого города заявляло о себе сразу и во всю свою веселящую мощь. Начиная от необычного аромата акаций, высаженных по противоположным сторонам тротуаров вдоль ул. Пушкинской, вымощенной по-старинному небольшими серыми камнями; как правило параллельными широкими проспектами в центре; Дерибасовская со своим Городским садом и Пассажем, город одновременно вместил в себя архитектурные постройки разных эпох, памятники, бульвары, парки, при этом всюду утопая в зелени. Вот этот колорит и запоминался посетителю если не навсегда, то на многие годы. Конечно, и театр оперы и балета, выстроенный в стиле венского барокко, и Потёмкинская лестница со своими почти двумястами ступеньками, соединяющая наверху памятник Дюку де Ришелье с отходящей в сторону благоухающей аллеей Приморского бульвара, а внизу последней ступенькой, касаясь последней улицы, ведущей в морской порт, который открывал гигантское, почти бархатное синее полотно одесского Чёрного моря; и, конечно, приезжие слышали о знаменитых одесских катакомбах и, наверное, наиболее любознательные могли перечислить многочисленные пляжи Большого Фонтана, Аркадии, Ланжерона, Лузановки, всё сплелось чуть ли не закономерно, в какой-то мере, громко и нескромно заявляя о себе: Это, мой друг, Одесса.