Читать книгу: «Две полоски тайны: Чат с Прошлым»

Глава 1. Счет: 23 года, 6 месяцев, 15 дней.

Флешбек. Август 2001.

Из окна отъезжающего автобуса она поймала взгляд Сергея – растерянный, обиженный до боли, таким его Арина никогда не видела. В глазах стояли немые вопросы: «Почему? Что случилось?» Она хотела крикнуть, объяснить, но тело отказывалось повиноваться. Где-то за спиной кто-то торопливо прощался с родными, смеялся, и этот обыденный звук резанул, как нож – мир продолжал жить, а ее жизнь только что разломилась пополам.

Ноги приросли к липкому от летней пыли полу. Голос застрял комом где-то под сердцем, холодным и тяжелым. «Скажешь – разрушишь всё» , – стучало в висках, сливаясь с ревом мотора. Автобус рванул с места, увозя её прочь от его недоуменного взгляда, от их общего будущего, которое рухнуло за одну ночь – в родительский дом, в другую, невыбранную, навязанную страхом жизнь.

В кармане жгло смятое письмо матери: «Ты сделаешь так, или я не переживу этого позора. Ты же понимаешь, что он тебя бросит, как только узнает?»

Настоящее. Двадцать три года спустя.

23:47. Пятница. Домашние тетради, остывший чай с мятой и тишина, которую вот-вот разорвёт прошлое.

Арина поставила последнюю оценку, шлепнула тетрадь об стопку, выключила лампу. Рыжие волосы, собранные в небрежный пучок, давно выбились из-за ушей и теперь отливали медью в тусклом свете экрана. Веснушки, оставшиеся с юности, казались бледнее на уставшем лице, но зелёные глаза – всё такие же яркие, как тогда, в 2001-м. Сорок три года… Иногда она ловила себя на мысли, что до сих пор ждёт, будто время можно обмануть, просто не глядя в зеркало.

За окном хлестал октябрьский дождь, срывая последние желтые листья с кленов. Первая четверть… и уже такая усталость, как после долгой болезни. Особенно после сегодняшнего родительского собрания.

«Конфликты с родителями – часть профессии», – пыталась убедить себя Арина, вспоминая собрание. Мать Семёна Ковалёва, красная от ярости, тыкала пальцем в журнал: «Вы занижаете оценки! Мой сын – золотой медалист!» Арина тогда подумала, как странно – почти двадцать лет преподавания, а до сих пор каждый крик родителей заставляет её внутренне сжиматься, будто она снова та девчонка, которую мать поставила перед выбором.

Но были в этом дне и другие моменты. Ее кабинет после шестого урока. Последняя ученица, задержавшаяся дописать контрольную, наконец, сдала работу и выскользнула за дверь. Это была Лена Петрова, тихая девочка с огромными серыми глазами, оставила на столе Арины записку: «Спасибо, что выслушали вчера. Мама с папой снова ругались…»

– - –

И вот она дома, на столе рядом с кипой работ лежал телефон – единственный источник света в комнате, тусклое пятно в темноте. Она коснулась экрана. Два сообщения в общем чате дочек.

Катя: «Мам, завтра приедем! Накрой, как в детстве, ок?»

Лиза: «Ты же помнишь, я не ем мяса сейчас. Никакого твоего борща с говядиной!»

Арина хмыкнула. Лиза: ее старшенькая, будущий перспективный юрист. Всего 21, а уже практика в серьезной фирме – с ее напором скоро будет громить суды. И этот вегетарианский подход… Диета или бунт? Но ответила тепло: «Приезжайте. Испеку ваш любимый вишнёвый пирог. С тем самым песочным тестом».

Пальцы сами потянулись к синей коробке. В темноте стекло книжного шкафа на миг отразило её силуэт – женщину с резкими скулами, рыжими прядями у висков и взглядом, который даже после стольких лет казался слишком живым для её возраста. «43 – не старость», – твердила она себе, но в зеркале всё чаще видела не себя, а свою мать в те же годы. Только глаза выдавали – зелёные, с золотистыми искорками, как у той девчонки с крыши общежития.

После смерти мужа у нее появился новый ритуал. Каждую ночь – одно письмо. Сегодня рука вынула обычный прямоугольный конверт, шершавый, с чётким армейским штемпелем – 2003 год.

«Рина, здесь холодно, как в твоём сердце после моей последней шутки. Но я тебя так люблю! Вернусь – украду тебя у самой себя. Твой Саша».

Она мысленно улыбнулась, вспомнив тот вечер. Он нашел ее старый дневник, открытый на странице с Сергеем. «Значит, я твой план Б?» – спросил он с наигранной обидой, но в глазах мелькнула тень настоящей тревоги. Она тогда рассмеялась, вырвала страницу, скомкала: «Нет, Саш. Ты – мой единственный план А после всех ошибок». Но эта шутка задела ее глубже, чем он думал.

Они тогда только поженились. Арина прижала листок к щеке, пытаясь уловить давно выветрившийся запах – кедр, ваниль и что-то острое, мужское.

Перед глазами встало его лицо – то самое, счастливое и чуть растерянное от собственной дерзости, каким она запомнила его в день, когда он вручил ей ключи. «Для наших девочек, Рина!» Он так светился, купив эту питерскую двушку. Для Лизы с ее вечными уголовными кодексами на подушке. Для Кати, уже тогда завалившей их первую квартиру манекенами и обрезками ткани. «Вот тут, Рина, Катюхину мастерскую сделаем – окно большое! А Лизе – тихую, подальше от шума…» Он сам красил стены в Лизиной комнате в бледно-синий, хоть спина после смены гудела. Учил Катю вырезать лекала, корча рожицы над ее первыми кривыми розами… Сорок пять. Ему было всего сорок пять…

Телефон глухо, но настойчиво завибрировал на столе. Арина вздрогнула, письмо едва не выпало из рук. Взгляд, только что утонувший в строчках прошлого, наткнулся на экран: новый чат – «Бывшие. Только для смелых». Уведомление мигало назойливо: «Арина, добро пожаловать! Ваша анкета одобрена». Заполните «Ваш Ник».

– Что за… – она фыркнула. «Наверняка Лиза, – подумала Арина. – После того разговора с Мариной Петровной после педсовета…» Коллега как-то обмолвилась: «Арина, ты вся в прошлом замерла. Дочкам-то нужна живая мать». Лиза, с ее практичным умом, видимо, решила действовать. А Катя, романтик, наверняка поддержала. «Пора маме в люди», – решили они.

Она потянулась выйти… но рука замерла. А если не они? Странное щемящее чувство – будто дверь в прошлое приоткрыли нарочно. Всего один клик. Любопытство перевесило. Машинально ткнула в экран: «@Ласточка с прошлым». Прокрутила список. «Какой вздор», – мелькнуло у Арины. @Максим, 35: «Верни мой вязаный свитер XL, унесённый после той ночи в 2010! До сих пор мерзну.» @Алиса, 28: «Ищу Зайца в костюме из метро (синяя ветка, 7 утра). Должна вернуть 50₽ за чай с бергамотом + извинения». Цирк.

И вдруг – сердце провалилось в бездну, ударив о ребра с такой силой, что перехватило дыхание. Ладонь стала влажной за миг. Никнейм «@ПризракУФонтана». Статус: «Ласточка, пропавшая в августе 2001-го. Отзовись. Фонтан всё помнит…». Ладонь вспотела мгновенно. Ласточка. Только он. Только на крыше общежития, когда ветер рвал слова… Совпадение? Не верю. Ласточка. Фонтан. Слишком точные детали… Кто-то знает. Или это… он? Но как?

Пальцы предательски дрожали. Абсурд! Писать незнакомцу… Но «если»… Нет. Учительский режим: глубокий вдох. Набрала, стараясь, чтобы дрожь не просочилась в буквы: «А призраки боятся учительниц с красной ручкой? Или четверть века – слишком большой срок для привидений?» Отправила. Уставилась в экран, ожидая, что сообщение рассыплется прахом.

Минута. Две. Тишина давила виски. Арина потянулась убрать телефон – и он вздрогнул в руке. Строчки возникли неровно, словно их выводил сломанный шрифт:

«Ласточка… Учительница? Тогда двойка. За прогул. В 2001-м я ждал тебя у фонтана три часа. Ты не пришла». Сообщение будто обожгло. Она машинально провела рукой по лицу, словно стирая годы. Когда-то её рыжие волосы были длинными, как у Русалочки, а теперь – короткие, с проседью у висков, которые она всё ещё красила в медный оттенок. Но веснушки остались. И глаза – зелёные, с вызовом. Хотя сейчас в них читалась только растерянность.

Воздух вырвался из легких со свистом. Телефон выскользнул из внезапно онемевших пальцев, глухо шлепнувшись на ковер. «Фантом». Фонтан «Фантом». Название-пророчество.

Флешбэк. Август 2001.

Теплый ветер с реки шевелил её длинные рыжие волосы и его непослушные, светлые кудри, выбивавшиеся из-под чёлки – такие, как на портретах юного Есенина, только без трагичной тени в глазах. Он нервно покусывал кончик карандаша – его вечная привычка, когда волновался. Крыша общежития, ноги болтаются над пропастью асфальта. Ей – 19, весь мир – в этом парне рядом. Ему – почти 21, стройному, почти худощавому, с резкими скулами и слишком выразительными для парня глазами. В его глазах уже тень взрослой решимости, но пока – лишь озорство и безграничная вера в то, что всё по плечу.

Он взял её руку – ладонью вверх. Палец, теплый и чуть шершавый от карандашей, медленно выводил на коже невидимые созвездия: «Мы как Большая Медведица и Малая – неразлучные. Вечные. Даже если мир перевернётся». Мурашки побежали по спине. Он замолчал, повернулся. Ветер снова сорвал прядь со лба, придав его лицу ту самую есенинскую, чуть лихую и одновременно трогательную беззащитность. В глазах, отражающих умирающий закат, – внезапная, оглушающая серьезность. Шёпот, падающий камнем в тишину: «После института… Я уеду в Питер. Поедешь со мной? За мной?..»

Воздух загустел. Шум города стих, отступив перед нависшей бездной выбора. Весь её будущий мир сжался до его взгляда, ждущего ответа. С ним. В Питере. Картина вспыхнула ярко: его родители-интеллигенты с ледяными улыбками, их Питерская квартира с высокими потолками и книгами в кожаном переплете, где она, девчонка с окраины, вечно будет чувствовать себя чужой, нелепой, «недостаточной». Стыд – жгучий, знакомый – подкатил к горлу. Как она скажет матери? «Я бросаю всё и еду за парнем»? Фраза звучала пошло и опасно в ее ушах. Его мир был прекрасен, но не для нее. Не сейчас. Не так. Она опустила глаза, чувствуя, как предательская влага застилает взгляд. Сказать «да» означало прыгнуть в пропасть, где ее наверняка ждало падение.

Она не ответила. А через неделю… Тест, купленный в аптеке за три трамвайные остановки и спрятанный в рюкзак, показал две полоски. Дни стали липким кошмаром. Она набирала его номер в телефонной будке раз десять за час – и раз десять бросала трубку.

«Испорчу ему все… Архитектура… Его родители, такие строгие интеллигенты, смотрящие свысока на ее окраинное происхождение… Они мечтали о блестящем будущем для сына, а не о невесте с пузом и без диплома. Он бросит институт, пойдет работать чертежником, возненавидит меня… А я? Моя переводческая практика, мечты о стажировке? Все прахом»… Этот гвоздь вбивался в сознание, пока он в тот день стоял у фонтана «Фантом» – уродливого бетонного монстра эпохи застоя, чьи ржавые трубы глухо стонали даже в безветрие, а облезлые скульптуры тритонов смотрели пустыми глазницами.

Из окна отъезжающего автобуса она поймала взгляд Сергея – растерянный, обиженный до боли. Ноги приросли к полу. Голос застрял комом. «Скажешь – разрушишь всё», – стучало в висках. Автобус рванул с места, увозя её прочь – в родительский дом, в другую, невыбранную жизнь.

Его звонки в общежитие сначала были отчаянными, потом редели… Через месяц – тишина.

Настоящее.

– Этого… не может… – выдохнула Арина, нащупывая телефон холодными пальцами. По спине бежали ледяные мурашки.

Новое сообщение пульсировало на экране, как открытая рана: «23 года. 6 месяцев. 15 дней. До сих пор ищу ответ. Почему ты сбежала, Рина-ласточка?».

Воздух ворвался в легкие резко, как тогда, в душном автобусе. Пальцы дрожали: «Ты ошибся. Не меня ищешь».

«Врешь. Помнишь, как мы прятались от ливня в телефонной будке у метро? Ты сказала, что любишь запах мокрого асфальта. И… что я похож на Аладдина. С его безбашенностью».

Арина закусила губу до крови. Солоноватый привкус.

«Откуда…» – начали набирать пальцы, но новый текст врезался в сознание:

«Я ждал. Каждый август, ровно в 18:00, приходил к тому фонтану. Даже когда его снесли. Даже когда женился. Даже когда она умерла три года назад».

«Женился… Она умерла…» Комок встал в горле. Значит, жил. Любил. Потерял. Как и она.

«Я строил дома в Питере, Рина. Красивые. Крепкие. Один – на набережной, с панорамными окнами на Неву. Тот самый, о котором мы мечтали в твоей общаге, разглядывая открытки с видами Питера и представляя себя там. Помнишь, как ты говорила, глядя на фотографию ночных огней над водой: «Вот бы жить там…»?

Где каждая линия, каждый кирпич – крик в пустоту, попытка построить хоть что-то настоящее, раз уж наше рассыпалось в прах».

От этих слов Арина вскрикнула – коротко, невольно, будто от удара. Он строил дома в Питере… Один – на набережной, с видом на Неву. Их дом. Тот самый, где теперь комнаты дочек – Лизина с синими стенами, Катина мастерская у окна. Дом, который купил Саша. Дом, который он так любил…

Саша так мечтал… «Мы построим тут жизнь, Рина», – говорил он, обнимая её на ещё пустом балконе, а внизу несла свои воды Нева, такая же вечная и неумолимая, как время.

Неужели Сергей…? Письмо Саши, зажатое в другой руке, вдруг показалось раскаленным железом. «Жизнь – это ты, Рина», – написал он перед последней операцией, едва держа карандаш, выводя каждую букву с усилием, но с такой любовью… Любовью, которая теперь обжигала, как упрёк.

Холодный ужас сковал тело. Была ли их жизнь с Сашей искренней до конца, или тоже построена на фундаменте невысказанного?

Внезапно телефон заиграл «Туман» – рингтон дочек. Катя.

– Мам! Ты не спишь? – голос звенел тревогой. – Ты… в порядке? Мы просто…

– Да, Катюш, – Арина сглотнула ком, пытаясь сделать голос ровным, школьно-учительским, тем, которым она успокаивает плачущего второклашку. – Просто… тетради. Пятый «Б» писал контрольную… А что? Почему не спите? Всё в порядке? – Последние слова прозвучали автоматически, профессиональной заученной заботой.

– Мы с Лизой… ну, зарегали тебя в одном чате. Там люди… общаются, знакомятся. Нормальные, вроде. Ты же вчера говорила, что жизнь пустеет… что кроме школы и папиных писем… ну, ничего нет. Мы подумали… вдруг тебе будет интересно? Знаешь, как ты нам говоришь: «Выйди из зоны комфорта, попробуй новое»? Не злись?

Арина сжала письмо Саши так, что бумага хрустнула. Его последние слова горели в памяти. «Жизнь – это ты».

Как жить, когда прошлое врывается вот так? Когда настоящее держится на хрупком равновесии памяти, а дочери пытаются «починить» твою жизнь, как двоечник латает пробелы в знаниях перед контрольной?

Разве не она сама учила их: «Беги навстречу страху, иначе он сожрёт тебя»? И вот он, страх, материализовался в зелёном тексте на экране.

– Не злюсь, – голос звучал чужим, плоским, как страница из учебника по этике. – Спите. Уже поздно. Завтра встречаемся. Я люблю вас. – Фраза «Я люблю вас» вырвалась сама собой, как мантра, которую она повторяла Саше в палате интенсивной терапии.

Она положила трубку, ощущая странную пустоту в руке и в душе.

Экран пылал новым сообщением, ядовито-зелёным на чёрном фоне чата, как ядовито-зелёным светился монитор в реанимации, показывая кривую Сашиного сердца…

@ПризракУФонтана: «Ответишь сейчас или заставишь ждать ещё 23 года? До 2048? Или пока Фонтан снова не станет призраком? Или ты, как всегда, выберешь тишину?»

Дождь, который только накрапывал, за окном вдруг превратился в сплошную стену воды, хлещущую по стеклу с яростью обманутого влюблённого.

Струи бежали по стеклу, как слёзы по щеке в том давнем автобусе, смывая знакомый вид, превращая мир в размытое пятно.

Август 2001-го. Пьянящий запах лип, студенческое лето, его руки, его смех, бесшабашный, как ветер. И страшный ультиматум матери, положивший конец всему: «Или он, или я. Или этот парень с улицы, или твоя семья, твоя будущая профессия, твоя репутация!». Выбор, который не был выбором, а капитуляцией перед страхом.

Весь груз прошлого, тщательно упрятанный на дно души под слоем школьных звонков, родительских собраний, радостей и забот о дочках, о Саше, под кипами проверенных тетрадей и планами уроков, обрушился водопадом, сметая всё на своём пути.

Пальцы потянулись к клавиатуре… и замерли в сантиметре от холодного стекла.

Что сказать? «Прости»? Какое право она имела просить прощения после двадцати трёх лет молчания?

«Я боялась»? Правда. Страх перед матерью, перед скандалом, перед будущим без поддержки, страх разрушить хрупкий мир родителей… Страх, который оказался сильнее любви.

Образ Саши, бледного в больничной палате, но всё ещё улыбающегося ей своей особой, тихой улыбкой, полной принятия и любви. С улыбкой человека, который знает, что проиграл, но не винит, накрыл волной вины такой густой и тяжёлой, что перехватило дыхание, как от едкого дыма горящей бумаги в учительской.

А Сергей? Он строил дом для наших нерождённых тогда дочерей… Ждал у фонтана 23 года…

И вот теперь он задал вопрос. Самый главный вопрос её жизни. Контрольная работа по совести.

Письмо Саши обжигало ладонь. «Жизнь – это ты». Приказ? Напутствие? Упрёк теперь? Последняя запись в классном журнале жизни?

Голос Кати звенел в ушах: «Ты же говорила, жизнь – не только школа и папины письма…» И дочери открыли ей дверь. В прошлое.

Два прошлых. Два мужчины. Две любви. Две вины. Два дома – один построенный Сергеем, другой купленный Сашей, оба – памятники её выбору или его отсутствию.

Одно настоящее. Две дочери, чья жизнь – следующий урок.

Один пустой дом, наполненный эхом шагов и шелестом писем.

И палец, зависший над бездной ответа, над пропастью, которая могла поглотить всё, что у неё осталось – или открыть дверь в комнату, запертую 23 года назад, пока осень выла за окном, оплакивая все невозвратное.

Арина закрыла глаза, чувствуя, как слёзы, наконец, прорываются наружу, горячие и горькие, смешиваясь с холодным потом на висках.

Выбор висел в воздухе, тяжёлый, как свинец.

Ответить?

Молчать?

Каждое слово могло стать взрывом, разрушающим хрупкие стены её сегодняшнего мира. Каждое молчание – новой пустотой.

И время, остановившееся на двадцать три года, снова потекло, неумолимое и беспощадное.

Глава 2. Правда или Молчание.

00:03. Суббота. Ливень, экран и невыносимая тяжесть прошлого.

Сообщение от «@ПризракаУФонтана» пылало на экране, прожигая темноту кухни: «Ответишь сейчас или заставишь ждать ещё 23 года?» Каждое слово – удар под дых, от которого перехватывало дыхание. Арина откинулась на спинку стула, будто спасаясь от физической атаки, ища опору в привычной, прохладной твердости дерева, но оно казалось ненадежным, ускользающим. Веки налились свинцом, ресницы слиплись от невыплаканных слез и усталости.

В руке бессознательно сжимался выцветший армейский конверт Саши, его углы острые, колючие, как обломки прошлого, впивающиеся в ладонь. Его старая шутка о «холоде в сердце», выведенная когда-то с любовной небрежностью, обжигала теперь ледяным стыдом. Сердце колотилось где-то под горлом, глухо отдаваясь в висках ритмом безнадежного ожидания. Она провела подушечкой большого пальца по шершавой, потертой бумаге конверта, ища в его верности опору, но в ушах звучал только режущий, навязчивый шепот из чата: «Почему ты сбежала, Рина-ласточка?» и этот обжигающий обрывок: «…когда она умерла». Правда, похороненная вместе с крошечной надеждой в промерзлой мартовской земле 2002-го, рвалась наружу с неумолимостью ливня, бившего в стекло кулаками, требуя выхода.

Мысленно она обратилась к дочерям, взгляд упал на их фото в простой деревянной рамке на книжной полке, где они смеялись на каком-то пикнике, Катя с развевающимися на ветру фиолетовыми прядями, Лиза – с чуть снисходительной улыбкой старшей сестры, не ведая о тени, нависшей над их матерью в эту ливневую ночь:

Лиза, ее «главный стратег», взгляд на фото прямой, оценивающий, как бы сканирующий мир на предмет уязвимостей. «Мама, эмоции – помеха анализу. Только факты. Любая субъективность – слабость обвинения, дыра в защите», – звучал в голове ее ровный, чуть металлический от уверенности голос. Серьезная, целеустремленная, последний курс юрфака и сложная практика в солидной конторе отнимали все силы, закаляя в прагматизме. Что бы сказала Лиза сейчас, увидев эти слезы, эту дрожь в руках, этот хаос на полу? Отвергла бы как недопустимую, слабую улику? Приказала собраться, отключить чувства, действовать по логике?

Катя, бунтарка с фиолетовыми прядями, на снимке – озорная улыбка до ушей, почти до висков, глаза щелочки от смеха. «Мам, режь правду-матку! Молчание – это трусость, а ложь во спасение – все равно ложь!» – звенел в памяти ее бесшабашный, не терпящий фальши голос. Катя бы уже вломилась в этот проклятый чат с криком, не думая о последствиях, сметая все барьеры стыда и приличий одним махом, требуя немедленного объяснения, выворачивая душу наизнанку здесь и сейчас.

Рука потянулась к телефону – выключить. Локоть резко, неловко задел шаткую стопку аккуратно проверенных тетрадей, стоявшую на краю стола. Они с грохотом, как подкошенные, рассыпались, веером раскинулись по холодному линолеуму. Среди хаоса мелькнул знакомый солдатский прямоугольник из Питера, 2003 год, выпавший из пачки писем. Арина, не глядя, знала каждое слово, но сейчас они эхом ударили сильнее грома за окном: «Рина, здесь все серо… Грязь по колено и тоска казарменная. Но я найду тебя. Обязательно. Жду. Твой Сашка. Мы справимся со всем вместе! Ты моя крепость.» Его упрямая, слепая, почти детская вера в их нерушимость кольнула виной с новой, невыносимой силой, пронзая насквозь. Тихий, сухой хруст. Тонкая, пожелтевшая бумага солдатского письма в ее судорожно сжатой руке разорвалась пополам. Разлом прошел по слову «вместе» .

-–

Флешбэк. Август 2001. Духота общаги, пыль, прибитая дождем к липким рамам.

Внезапно ее мыслями завладел другой страх, давний и знакомый до тошноты, до спазма в животе. Он перенес ее назад, в ту самую предосеннюю духоту общажного коридора, где воздух густел от тревоги, а смех за дверями соседок звучал издевкой. Тогда тоже тряслись руки, но холодным потом страха за будущее, которое вдруг сжалось до размеров тесной каморки и разбитого зеркала над раковиной.

Сначала были лишь смутные подозрения, шепот тела, едва уловимые сигналы: странная, необъяснимая усталость, валящая с ног уже к обеду, сонливость на лекциях, когда голос преподавателя превращался в белый шум, а буквы в конспекте плясали перед глазами, тошнота по утрам, резкая, кислая, которую она отчаянно списывала на дешевые столовские котлеты и прокисший кефир, на стресс перед новым учебным годом. Интернета не было, и она украдкой, боясь чужого взгляда, словно вор, листала пыльный, пахнущий затхлостью медицинский справочник, сверяя симптомы с пугающей, безжалостной точностью. Каждая строчка ложилась гирей на душу. Сомнения грызли изнутри, превращаясь в каменную, ледяную уверенность. Поход в аптеку за тестом стал подвигом на грани срыва, испытанием на прочность. Она трижды обошла здание, прикидываясь, что просто гуляет, разглядывая витрины с дешевой косметикой, сердце выпрыгивало из груди, колотилось где-то в горле, прежде чем решиться зайти в этот освещенный, как аквариум, храм стыда и надежды. Фармацевт, пожилая женщина в белом, накрахмаленном халате, с усталыми глазами и бордовой помадой, показалась ей невероятно проницательной, каждое ее слово – скрытым укором, взгляд – рентгеном, видящим насквозь ее позор. Но она купила! Маленькая, невзрачная картонная коробочка, спрятанная в карман джинсов, стала одновременно ключом от слабой, дрожащей надежды и пропуском в бездну, в которую она уже падала. Обратно бежала, спотыкаясь о неровности асфальта, словно от пожара, охватившего всю ее только начинавшуюся жизнь, чувствуя жгучий взгляд фармацевта на спине.

В своей каморке в общаге, прислушиваясь к каждому шагу в коридоре, к взрывам смеха за тонкой, как картон, стеной, она осторожно, как сапер бомбу с тикающим механизмом, распаковала тест. Инструкцию читала десять раз, вызубривая каждую строчку, каждую картинку, боясь ошибиться, неверно истолковать в этом страшном ритуале самоопределения. Каждая секунда ожидания после того, как она поставила пластинку на край раковины, длилась вечностью в аду неведения. Она сидела на краешке продавленной, скрипучей кровати, боясь пошевелиться, боясь даже дышать полной грудью, замершая с тестом в руке, как с приговором судьи, который вот-вот огласят. А потом… Потом… Две полоски. Четкие, жирные, неумолимые, как приговор к пожизненному заключению в страхе и стыде. Мир сузился до них, до этих двух роковых линий, до оглушительного, гулкого стука собственного сердца в ушах, до ледяного, парализующего ужаса и осознания, что «раньше», жизнь до этих двух черточек – первая любовь, Сергей, архитектура, Питер, крыша общежития и ветер в волосах – закончилось навсегда, рассыпалось в прах. «Сергей… Все рухнуло. Я не справлюсь. Испорчу ему все… Его карьеру, его жизнь…» – билось в такт сердцу, сливаясь с топотом соседей за стеной.

– - -

Настоящее.

Гул ливня за окном стал единственным звуком во вселенной, давящим на барабанные перепонки, заполняя собой все пространство до краев, как вода в тонущем корабле. Арина замерла, глядя на разорванное письмо в ладони, на эти две половинки ее предательства и его слепой веры. Линия разлома прошла ровно между «Люблю» и «украду тебя у самой себя». Она сама украла ту девятнадцатилетнюю Рину, полную хоть и страха, но и дерзкой надежды, у самой себя. И у него. Навсегда. Заменив ее на осторожную, вечно виноватую Арину, прячущуюся за стопками тетрадей.

Телефон на столе глухо завибрировал. Новое сообщение, еще один толчок в бездонную пропасть прошлого:

@ПризракУФонтана: «Рина? Ты здесь?»

Он ждет. Снова. Как тогда, у фонтана. Попытка склеить конверт влажными, предательски дрожащими пальцами была жалкой и тщетной – бумага коробилась от влаги, края не совпадали, слова расплывались, превращаясь в нечитаемые кляксы. Обрывки прошлого. Обрывки правды. Она резко встала, стул скрипнул, протестуя, едва не опрокинувшись. На упавших, раскиданных по полу тетрадях, утонувших в полумраке, ярко, как кровь, алели ее же пометки красной пастой: «Исправить!» , «Аккуратнее!» , «Небрежно!» . Немой, беспощадный укор самой себе. Разве не она, учительница, двадцать лет твердила ученикам, что правда, какой бы горькой и неудобной ни была, освобождает? Что небрежность в словах, в поступках, ведет к ошибкам, которые потом не исправить? И где теперь ее собственная аккуратность, ее исправленные ошибки? Они рассыпались по полу, залитые чаем, затоптанные ее же страхом.

Она подошла к окну, прижала ладонь к ледяному, дрожащему под ударами капель стеклу. Мир за ним расплылся в потоках воды, как ее жизнь в потоке лжи и умолчаний. Ливень бил с той же слепой, неистовой яростью, что и в тесной, пропахшей сигаретами телефонной будке у вокзала двадцать три года назад… Она ощутила запах мокрого асфальта и дешевого табака, смешанный с его близостью, с теплом его дыхания у виска, с влажностью его куртки. Он помнил. Все. Их общие, такие яркие тогда воспоминания, их первую, такую хрупкую любовь – он пронес их сквозь годы. Каждую деталь. Каждое слово.

Телефон снова замигал синим, настойчивым, как сигнал тревоги, светом. «@ПризракУФонтана». Ждал. Как ждал все эти долгие, бессмысленные годы у фонтана «Фантом» – немого, давно снесенного бульдозерами свидетеля ее предательства. Кулаки сжались сами собой, ногти впились в ладони до боли, до крови, но эта физическая боль была ничтожна, призрачна по сравнению с другой, рвущей душу на части. Где-то глубоко, в онемевшей, ледяной пустоте под ребрами, заныла старая, незаживающая рана, оставленная тем мартом.

Говорить? Вывалить всю грязь стыда, историю потерянной, испуганной девочки, их нерожденного ребенка в этот проклятый чат, на растерзание бездушным пикселям? Предать Сашину память, его слепую веру? Молчать? Снова убежать, как тогда, спрятавшись за новыми, еще более высокими стенами молчания и полуправд? Любой выбор вел в пропасть. Любой путь – к невыносимой боли, разрывающей на части, к окончательной утрате чего-то важного: либо искренности перед человеком, ждавшим ее четверть века, либо перед памятью мужа, подарившего ей спасение и дочерей.

––

Синий свет экрана резал воспаленные глаза, слова «…ждать ещё 23 года?» пульсировали незаживающей, гноящейся раной прямо в сознании, сливаясь с ритмом дождя.

Арина рванулась к столу, схватила телефон, этот гладкий, холодный кусок пластика и стекла, неожиданно ставший орудием пытки, возвращающим прошлое. Палец дрожал, как в лихорадке, но ткнула слепо, с отчаянием: Выкл. Экран погас, мгновенно, оставив после себя лишь призрачный, пылающий в сетчатке вопрос. Тишину нарушал только яростный, беспощадный стук дождя по стеклу и глухой, отчаянный набат сердца, бьющегося где-то в основании горла, как пойманная птица.

Но мысль о двадцати трех годах его бессмысленного, упрямого, почти ритуального стояния у несуществующего фонтана обрушилась новой, сокрушительной волной, смывая последние опоры. Он стоял. Каждый август. Ровно в 18:00. Как заведенный маятник. Даже когда женился. Даже когда… она, его жена, умерла… Кто она? Его жена? Та, кому он смог дать дом, семью, то, что она, Арина, украла у них обоих своим молчанием? Сдавленный стон, вырвался наружу, сорвавшись с губ. Она швырнула телефон на диван, как раскаленный, обжигающий душу уголь, от которого некуда деться.

Движения стали резкими, порывистыми, почти истеричными, лишенными привычного учительского контроля, той сдержанности, что стала ее второй кожей. Она встала на шаткий стул, схватила синюю, облезлую, пыльную картонную коробку с верхней полки книжного шкафа – архив боли, спрятанный подальше от глаз. Грохнула ее тяжело на стол рядом с остывшим, забытым чаем, подняв облачко пыли. Распахнула крышку. Пальцы зарылись в груду писем, открыток, детских рисунков Кати и Лизы, вырезок из газет – целые пласты, слои прошлого, намертво спрессованные временем. Лихорадочно, с отчаянием утопающего, искала ТО. Стакан качнулся, темная, густая, как ее тайна, жидкость расплескалась по столу, заливая углы конвертов Саши, разъедая синие чернила его слов, превращая «Люблю» в сине-коричневую кляксу. Письма летели на пол, фотографии скользили в липкую, сладко-терпко пахнущую лужицу чая, сливая улыбающиеся лица в коричневую, бесформенную муть прошлого.

И нашла. Не письмо. Жесткий картонный прямоугольник, знакомый до спазма в желудке, до тошноты. Тот самый тест. Картон рассыпался под пальцами, крошась, оставляя на коже желтоватую, горькую на вкус пыль – больше двадцати лет в темноте не прошли даром. Полоски почти исчезли, выцвели, будто и сама память стерлась, пытаясь ее защитить… но нет, они тут, выжженные в сознании – ядовито-яркие, нестерпимые. Он был спрятан в старом, потрепанном студенческом дневнике за 2001 год, зажатый между конспектами по химии и нелепой любовной поэмой. Она выдернула дневник, как занозу, вырывая с корнем. Картон теста был холодным, шершавым, как наждачная бумага, под пальцами, но горел, как раскаленный металл. Пальцы дрожали, скользя по поверхности ее рухнувшего будущего, по этой маленькой, жуткой могильной плите их несостоявшегося ребенка. Прижала его к груди, к бешено колотящемуся, готовому выскочить сердцу, пытаясь заглушить его стук, его обвинение. Мир сузился до яростного, всесокрушающего стука дождя по крыше и жгучего, рвущегося наружу кома в горле. Сдавленный, хриплый шепот, прорвавший плотину лет, сорвался с губ, обращаясь в пустоту кухни, к призраку Сергея за экраном, к тени Саши в разорванном письме: «Прости… Прости, что не сказала тогда… Прости… что не смогла удержать ее… в марте 2002-го. Нашу… нашу крошечную Ласточку…» Слезы, наконец, хлынули потоком, горячие и соленые, смешиваясь с потом на висках, капая на пыльный картон в руке.