Читать книгу: «Roma. Per Sempre», страница 4

И вдруг, в конце широкого проспекта, показался он. Колизей.

У Николь перехватило дыхание. Он был не таким, как на фотографиях. Он был живым. Огромный, грандиозный, израненный временем, но не сломленный. Древний гигант, который видел всё – рождение и смерть империй, триумфы и трагедии, кровь и слезы. Она почувствовала, как по коже побежали мурашки, а к глазам подступили слезы. Это было иррационально, сентиментально, и Макс бы этого точно не понял, но она чувствовала, что прикасается к чему–то большему, чем просто история. К самой вечности.

– Впечатляющая конструкция, – констатировал Макс, с интересом инженера разглядывая арки. – Поразительно, как они добились такой прочности сводов без использования железобетона. Гениальная логистика и расчеты.

Машина остановилась. Как только дверь открылась, Николь окунулась в гущу событий. Жара ударила в лицо, гул многоязычной толпы оглушил, запахи парфюма, сладкой ваты и выхлопных газов смешались в один густой коктейль. Со всех сторон к ним тут же бросились навязчивые продавцы воды, селфи–палок и гиды сомнительного вида. Макс брезгливо поморщился, выставляя перед собой руку, как щит.

– Держись ближе. Идем скорее. У нас электронные билеты, не нужно стоять в этой варварской очереди.

Они действительно, как привилегированные особы, миновали огромную, извивающуюся под палящим солнцем змею из сотен людей. Макс бросил на них короткий, торжествующий взгляд. Он снова победил хаос. Он был эффективен.

Внутри Колизея, где гул толпы становился еще более гулким, Макс достал свой планшет.

– Итак, – начал он свою лекцию, – амфитеатр Флавиев. Строительство начато императором Веспасианом в семьдесят втором году нашей эры. Вмещал, по разным оценкам, от пятидесяти до восьмидесяти тысяч зрителей. Подумать только, как современный стадион… Вот здесь была арена, она была покрыта деревянным настилом и песком. А под ней, – он увеличил схему на экране, – находился гипогей, сложная система туннелей и подъемных механизмов, где держали гладиаторов, диких животных, готовили декорации…

Он говорил правильные, интересные факты, которые можно было прочитать в любом путеводителе. Но его голос, лишенный всякого трепета, превращал чудо инженерной мысли в скучную техническую спецификацию. Николь почти не слышала его. Она пыталась почувствовать это место. Она отходила от него на несколько шагов, закрывала глаза и представляла рев толпы, жаждущей крови, лязг мечей, предсмертные крики людей и животных. Она прикасалась ладонью к древним, теплым, шершавым камням, и ей казалось, что она чувствует их вибрацию, их память. Она смотрела вверх, на пустые глазницы арок, сквозь которые проглядывало безжалостно–синее небо, и видела не просто руины. Она видела скелет великой, жестокой и прекрасной цивилизации.

– Ты меня вообще слушаешь? – Макс тронул её за плечо, выводя из транса. – Я рассказываю про систему велариума. Это был огромный тент из парусины, который натягивали над ареной для защиты от солнца. Управляла им целая команда моряков из императорского флота.

– Да, да, прости, я слушаю, – кивнула она. – Просто… это так… ошеломляет.

– Это просто камни, Ник, – сказал он, смягчившись и приняв её реакцию за сентиментальную женскую слабость. – Гениальное, но всего лишь инженерное сооружение. Не нужно придавать этому излишней мистики.

Они провели в Колизее ровно час пятнадцать минут, как и было запланировано в его расписании. Затем Макс уверенно повел её через дорогу, на Римский Форум. Он шел по древней брусчатке, не глядя по сторонам, а сверяясь с GPS–картой на своем планшете.

– Сейчас мы идем по Священной дороге, Via Sacra. Слева от нас – базилика Максенция, видишь остатки сводов? Справа – круглый храм Ромула…

Николь плелась за ним, как заключенный на прогулке. Жара становилась невыносимой, толпы людей утомляли, а монотонный голос Макса превращал это священное место, сердце величайшей империи, в скучный и пыльный музей под открытым небом. Она чувствовала, как её восторг, её трепет, её предвкушение угасают, вытесняемые усталостью и глухим, бессильным раздражением. Это был не её Рим. Это был Рим Макса – стерильный, каталогизированный, препарированный и лишенный души.

Они остановились у очередной груды мраморных обломков.

– …а вот это, – авторитетно заявил Макс, – остатки храма Весты, где жрицы – весталки веками поддерживали священный огонь, символ нерушимости Рима…

И в этот момент, пока он был поглощен своим планшетом, Николь увидела её. Узкую, неприметную арку в кирпичной стене, ведущую куда–то в сторону от основного, вытоптанного миллионами ног туристического маршрута. Арка была увита плющом, и из неё веяло прохладой и тишиной. Там не было ни одного человека.

Это был инстинкт. Порыв. Она не думала. Она просто шагнула туда, как шагают в спасительную тень.

Она оказалась в крошечном, заросшем дикой травой дворике, скрытом от всего мира. В центре росло кривое, старое оливковое дерево, а в позеленевшей от времени стене журчал маленький, простой фонтанчик с питьевой водой, из тех, что римляне называют “nasoni”. Здесь было невероятно тихо. Шум толпы и голос Макса остались где–то в другой вселенной. Солнце пробивалось сквозь серебристую листву оливы, рисуя на древних камнях дрожащие, причудливые узоры. Пахло влажной землей, мятой и чем–то еще, пряным и горьковатым. Она подошла к фонтанчику, подставила ладони под ледяную, чистую струю, напилась, а потом умыла горящее лицо. Это было похоже на пробуждение. На несколько благословенных мгновений она была одна. Одна в самом сердце Рима. И она была абсолютно, безмятежно счастлива.

– Николь!

Резкий, встревоженный голос Макса, как брошенный камень, разрушил магию.

Он стоял в арке, глядя на неё. На его лице было написано откровенное недовольство, смешанное с облегчением.

– Что ты здесь делаешь? Я ищу тебя уже пять минут! Я чуть с ума не сошел! Я же сказал держаться вместе.

– Я просто хотела пить. И умыться, – она медленно подошла к нему. – Посмотри, как здесь… тихо.

– Здесь нет ничего, что входит в список ЮНЕСКО, – отрезал он. – Это просто задворки. Мы выбиваемся из графика. У нас через сорок минут обед, а мы еще не дошли до Палатина. Идем.

Он взял её за руку. Его хватка была не нежной, а властной, собственнической, как у родителя, поймавшего заигравшегося и непослушного ребенка. И он повел её обратно, на “правильный” маршрут, в гущу потной, шумной толпы.

Она шла рядом с ним, и её рука в его ладони казалась чужой, безвольной. Её маленький, спонтанный побег закончился, не успев начаться. Но что–то внутри неё необратимо изменилось. Она попробовала вкус свободы. И этот вкус оказался слаще самой чистой воды из римского фонтана.

Она поняла, что больше не может и не хочет гулять по Риму Макса. Ей нужен был свой. И она найдет способ в него сбежать. Даже если для этого придется разрушить все его идеальные, выверенные до последней минуты планы.

***

Вечер опустился на Рим мягко и незаметно, окрасив небо в оттенки персика, лаванды и расплавленного золота. Они вернулись в отель совершенно измотанные. Точнее, измотанной была Николь. Макс же, напротив, был полон удовлетворенного чувства выполненного долга. Он поставил галочки напротив всех пунктов своего дневного плана. Колизей, Форум, Палатин – всё было осмотрено в строгом соответствии с графиком. Он принял душ и теперь, свежий и бодрый, в накрахмаленной рубашке, сидел за письменным столом с ноутбуком, решая какие–то срочные рабочие вопросы.

Николь же чувствовала себя выжатой до последней капли. Но её усталость была не столько физической, сколько моральной. День, который должен был стать исполнением мечты, превратился в утомительный марафон по чужим правилам. Она чувствовала себя так, словно ей подарили самую прекрасную в мире книгу, но заставили читать её под диктовку, по одному предложению в час, постоянно комментируя и исправляя её интонации.

Она приняла долгий душ, пытаясь смыть с себя не только пыль римских улиц, но и липкое ощущение разочарования. Надев мягкий гостиничный халат, она вышла на балкон их номера. Отсюда, с высоты пятого этажа, открывался всё тот же безупречный, почти открыточный вид на зеленую массу парка Виллы Боргезе. Внизу зажигались огни, воздух был наполнен стрекотом цикад и далеким, приглушенным гулом города. Города, в котором она была, но которого не чувствовала.

Она сидела в плетеном кресле, обхватив колени руками, и чувствовала себя бесконечно одинокой. Макс был там, за стеклянной дверью, в нескольких метрах от неё, но мысленно он был в тысячах километров, в мире своих проектов, чертежей и деловых писем. Она была в Риме, городе своей мечты, и никогда еще не ощущала себя такой потерянной.

Чтобы отвлечься, она взяла телефон. Бездумно пролистала ленту новостей. Механически открыла приложение. И тут же замерла. На иконке с сердечком горел красный кружок с цифрой. Новые лайки, новые комментарии. Она открыла уведомления, ожидая увидеть очередные вежливые отзывы от знакомых на её пост с картиной.

Лайки, лайки, комментарий от подруги… еще лайки. И вдруг…

Её дыхание остановилось. Она приблизила телефон к лицу, не веря своим глазам. Новое уведомление.

ennio.santi прокомментировал(а) вашу публикацию.

Сердце, которое до этого момента билось устало и ровно, сделало оглушительный кульбит и рухнуло куда–то вниз, а потом с бешеной скоростью рванулось вверх, к самому горлу. Её пальцы задрожали так, что она едва не выронила телефон. Этого не могло быть. Это была ошибка. Случайность. Глюк в системе.

Она нажала на уведомление. Открылся её пост. Её черно–оранжевая картина. И под её длинным, выстраданным текстом, среди вежливых комментариев знакомых, был он. Его комментарий.

Короткий. Всего несколько слов. Написанный не на литературном итальянском, которому её учил синьор Алессандро, а на живом, грубоватом, певучем романеско.

“Aò. C'è un'anima qua dentro. De chi è?”

Николь перечитала фразу раз, другой, третий. Она знала, что значит “aò” – это было чисто римское междометие, приветствие, удивление, всё в одном. Она знала слово “anima” – душа. “Qua dentro” – здесь внутри. “De chi è?” – чья она?

“Эй. А тут душа есть. Чья она?”

Он не спросил, кто автор. Он не оценил технику или композицию. Он увидел главное. Он увидел душу. И спросил, чья она. Этот простой, прямой, почти детский вопрос был для неё интимнее самого страстного признания. Он не просто увидел её картину. Он увидел её.

Она сидела, оцепенев, глядя на эти несколько слов на светящемся экране. Весь мир сузился до этой короткой фразы. Стрекот цикад, шум города, присутствие Макса за спиной – всё исчезло. Была только она и эти слова. Слова, которые пробили броню её одиночества, дотянулись до самого сердца и нежно коснулись его.

Её первая мысль – ответить. Написать “моя”. Написать “спасибо”. Написать хоть что–то. Но что она могла написать? На своем выхолощенном, правильном итальянском? На русском? Это было бы фальшью. А на другом она не умела. И что–то внутри неё, какой–то инстинкт, подсказывал ей, что сейчас нужно молчать. Не спугнуть это хрупкое, невероятное чудо.

Вместо ответа, она нажала на его ник. ennio.santi.

Снова открылся его профиль. Но теперь он не казался ей страницей далекой звезды. Он казался страницей человека, который только что заговорил с ней. Она пролистала его посты, но её взгляд зацепился за кружок с его аватаркой, обведенный радужным градиентом. Новая “история”. Опубликована 15 минут назад.

Её палец, всё еще дрожащий, коснулся кружка.

Экран телефона заполнился видео. Камера тряслась, картинка была живой, не постановочной. Она увидела людей, картины, развешанные на стенах из старого кирпича, услышала гул голосов, смех, звуки гитары. Это была какая–то небольшая выставка, вернисаж. Атмосфера была абсолютно неформальной, богемной. Люди пили вино из пластиковых стаканчиков, курили, громко разговаривали.

И вдруг камера развернулась, и она увидела его.

Он был еще красивее, чем на фотографиях. Взъерошенные темные волосы, легкая щетина, горящие глаза. На нем была простая черная футболка, запачканная краской, и старые джинсы. Он держал в руке стаканчик с красным вином и говорил что–то прямо в камеру, улыбаясь своей широкой, обезоруживающей улыбкой.

– …allora, stamo qua, a Trastevere, – говорил он, и его голос, хрипловатый, с сильным римским акцентом, заполнил тишину балкона. Николь инстинктивно сделала звук тише. – Festeggiamo l'arte de strada, quella vera, quella che nasce dar core e non dar portafoglio. Venite a bévve 'n goccio co' noi! A Via della Lungaretta! Daje! (…короче, мы тут, в Трастевере. Празднуем уличное искусство, настоящее, то, что рождается от сердца, а не от кошелька. Приходите выпить по стаканчику с нами! На Виа делла Лунгаретта! Давайте!)

Он подмигнул в камеру, и видео закончилось.

Николь застыла, держа телефон в руке.

Трастевере. Виа делла Лунгаретта. Прямо сейчас.

Она быстро открыла карты. Вбила название улицы. Маршрут от их отеля… семь километров. Двадцать минут на такси.

Он был там. В нескольких километрах от неё. Не виртуальный образ, не ник в приложении, а живой, дышащий человек. Человек, который увидел её душу на расстоянии в три тысячи километров. Он был там, смеялся, пил вино, и она могла бы… она могла бы просто поехать и увидеть его.

Мысль была настолько дикой, настолько невозможной, что у неё перехватило дыхание. Это было безумие. Поехать одной, ночью, в незнакомый район, чтобы увидеть незнакомого мужчину? Что она ему скажет? “Здравствуйте, это моя душа в вашей ленте”?

Стеклянная дверь на балкон со скрипом открылась.

– Ты чего тут застыла? – Макс вышел на балкон. – Я закончил. Может, спустимся в бар отеля? Выпьем по бокалу просекко.

Николь быстро заблокировала телефон и сунула его в карман халата.

– Нет, спасибо, – её голос прозвучал на удивление ровно. – Я что–то устала. Наверное, просто лягу спать.

– Да, пожалуй, это самое разумное, – согласился он. – Завтра у нас по плану Ватикан, нужно быть в форме.

Он поцеловал её в макушку и вернулся в комнату.

Николь осталась на балконе. Внутри неё бушевала буря. Страх боролся с желанием. Разум – с интуицией. Мир Макса, с его планами и “разумными” решениями, боролся с тем хаотичным, живым миром, который звал её с экрана телефона.

Она посмотрела на огни далекого города. Где–то там, среди этих огней, был он. И был её шанс. Возможно, единственный.

Решение созрело не в голове. Оно родилось где–то в солнечном сплетении. Горячее, иррациональное, но единственно верное.

Она больше не могла оставаться в этой клетке. Ни минуты.

Она простояла на балконе, вцепившись пальцами в холодные кованые перила, еще минут десять после того, как Макс ушел. Эти десять минут были вечностью, в которой вся её прошлая и будущая жизнь сошлись в одной точке. Она смотрела на огни Рима не как на пейзаж, а как на карту своего возможного будущего. Где–то там, в этом теплом, дышащем, золотом мареве, был он. И был её шанс. Не на интрижку, не на роман. На спасение.

Решение, принятое в солнечном сплетении, поднялось выше, заполнив грудь и застучав в висках оглушительным, первобытным ритмом. Оно было иррациональным, опасным, безумным. И единственно верным. Теперь оставалось самое сложное – превратить этот внутренний взрыв в череду тихих, точных, выверенных действий. Ей предстояло обмануть лучшего в мире архитектора систем.

Она вернулась в номер, ступая по мягкому ковру так, словно шла по минному полю. Комната была залита мягким, убаюкивающим светом ночников, которые Макс всегда настраивал на самую низкую яркость. Он уже лежал в кровати на своей, правой, стороне, спиной к ней. На экране его планшета светились графики и таблицы – он дочитывал какой–то финансовый отчет. Он был в своей крепости, в своем мире, и был уверен, что внешний мир, включая её, полностью под контролем.

– Я, наверное, выпью таблетку от головы, – её собственный голос прозвучал на удивление спокойно, почти лениво. Она прошла мимо кровати, направляясь в огромную ванную комнату. – Что–то разболелась после сегодняшней жары. Какая–то акклиматизация дурацкая.

– Правильно, – не оборачиваясь, ответил он, его голос был уже чуть сонным. – Выпей и ложись. Тебе нужен полноценный восьмичасовой сон для восстановления. Завтра по плану Ватикан, это серьезная нагрузка.

Она скользнула в ванную и плотно, до щелчка, прикрыла за собой тяжелую дверь из матового стекла. Включила воду в раковине – несильной струей, чтобы создать правдоподобный шумовой фон. Глядя на свое отражение в огромном, обрамленном подсветкой зеркале, она увидела женщину, которую едва узнавала. Глаза лихорадочно блестели, на щеках горел неестественный румянец. Страх и дикий, почти животный восторг смешались на её лице в причудливый, пьянящий коктейль. “Что я делаю?” – пронеслось в голове, как вспышка. – “Это безумие. Я взрослая, замужняя женщина. Я веду себя как сбежавшая из дома малолетка”. Но голос разума был слаб, его заглушал грохот сердца.

Она начала действовать. Быстро, беззвучно, как профессиональный шпион. Сняла мягкий гостиничный халат. Что надеть? Она открыла дверцы огромного шкафа, где на вешалках в идеальном порядке висели её “римские” наряды, подобранные Максом. Льняные платья, шелковые блузы, кашемировые джемперы. Всё это было униформой. Она запустила руку вглубь чемодана, на самое дно, туда, где прятала свою настоящую, контрабандную одежду. Вот они. Старые, чуть потертые на коленях черные джинсы. Простая серая футболка из тонкого, мягкого хлопка. Она быстро переоделась. Ткань легла на тело привычно и уютно, как объятия старого друга. Волосы, которые утром были уложены в гладкий, безупречный пучок, она просто распустила и снова собрала рукой в небрежный узел на затылке, оставив несколько прядей у лица. Минимум косметики – только быстро провела тушью по ресницам и тронула губы увлажняющим бальзамом. Она должна была стать невидимкой, чтобы выскользнуть из этой клетки, и в то же время она хотела быть собой, когда… если…

Обувь. Её красивые, но неудобные кожаные сандалии остались в стороне. Она достала свои старые, любимые кеды. Белые, хотя уже давно не белые, а скорее сероватые, с парой пятен от краски. Они были её символом свободы, её тайным оружием. Она села на холодный мраморный пол ванной и зашнуровала их, затягивая узлы с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Это простое, земное действие придало ей уверенности. В кедах она была не Николь Вольская, респектабельная жена. Она была просто Ник.

Теперь сумка. Её обычная, элегантная и статусная сумка от Céline была бы здесь неуместна, как фрак на пляжной вечеринке. Она нашла маленький черный тканевый рюкзачок, который обычно использовала для ручной клади. Телефон. Кошелек, в котором, к счастью, была приличная сумма наличных евро, оставшаяся после утреннего обмена. Ключ–карта от номера. Она засунула её в самый дальний карман. Возвращаться она пока не планировала.

Она выключила воду. Прислушалась, прижавшись ухом к двери. В спальне было тихо. Очень тихо. Она досчитала до десяти, затем медленно, по миллиметру, повернула ручку. Тихий щелчок механизма прозвучал в её ушах как выстрел. Она замерла, не дыша. Макс не пошевелился. Его дыхание было ровным и глубоким. Он спал.

На цыпочках, стараясь не наступать на пятки, она прокралась через комнату. Каждый шаг по мягкому ковру казался ей оглушительно громким. Тень от её фигуры метнулась по стене. Вот она у двери в коридор. Рука дрожит. Она медленно нажимает на ручку. Дверь поддается беззвучно. Она выскальзывает в коридор и так же бесшумно прикрывает за собой тяжелую дверь. Всё. Она снаружи.

Сердце колотилось так, что казалось, его слышно на всем этаже. Она не стала ждать лифта – слишком долго, слишком рискованно. Она нашла табличку “SCALE DI SERVIZI” и нырнула в проем служебной лестницы. Здесь пахло пылью, хлоркой и чем–то еще, казенным. Она начала спускаться вниз, перепрыгивая через ступеньки, цепляясь рукой за холодный металлический поручень. Пять этажей вниз по гулким бетонным пролетам. Каждый её шаг отдавался эхом, и ей казалось, что за ней гонятся.

Она выскочила через боковую дверь, предназначенную для персонала, и оказалась в тихом, залитом обманчиво–мягким лунным светом саду отеля. Воздух был прохладным и пах олеандрами, розмарином и влажной землей. Она быстро пересекла идеально подстриженный газон, стараясь держаться в тени кипарисов, и выскользнула за невысокие кованые ворота на тихую, респектабельную улицу.

И тут её накрыла волна паники. Она была одна. В огромном, чужом городе. Ночью. Что дальше? Она отошла от отеля на безопасное расстояние, свернула за угол, прислонилась спиной к прохладной стене старинной виллы и достала телефон. Экран обжег глаза. Карты. Виа делла Лунгаретта, Трастевере. Она нажала кнопку “вызвать такси”. Приложение показало, что машина будет через три минуты. Три минуты, которые растянулись в вечность. Она стояла в тени огромного платана, чувствуя себя героиней шпионского фильма. Каждый проезжающий автомобиль заставлял её вздрагивать, вжиматься в стену.

Наконец, подкатил белый, потрепанный “Фиат”. Водитель, пожилой мужчина с густыми седыми усами и добрыми, усталыми глазами, с любопытством посмотрел на неё. Туристка в таком районе, одна, в такое время – это было необычно.

– Signora? – спросил он, опустив стекло.

– A Trastevere, per favore, – сказала она, стараясь, чтобы её голос не дрожал. – Via della Lungaretta.

Она села на заднее сиденье, пропахшее табаком и каким–то сладковатым парфюмом. Машина тронулась. Они выехали из сонного, аристократического района и нырнули в настоящую, живую кровеносную систему ночного города. Рим ночью был совершенно другим. Исчезли толпы туристов, остались только римляне. Город жил своей, подлинной жизнью. Они проезжали мимо освещенных фонтанов, чьи струи в свете фонарей казались молочными. Мимо древних руин, отбрасывающих глубокие, таинственные тени. Они пересекли Тибр по старому мосту, и Николь увидела дрожащее отражение огней в темной, медленной воде.

Чем ближе они подъезжали к Трастевере, тем уже и извилистее становились улицы, тем громче становилась музыка, доносившаяся из открытых дверей баров и тратторий. Люди сидели прямо на ступеньках церквей, на бордюрах фонтанов, пили вино, смеялись, громко, эмоционально разговаривали, жестикулируя так, словно дирижировали невидимым оркестром. Здесь не было тишины и порядка её отеля. Здесь был благословенный, пьянящий, живой хаос.

– Eccoci, signora, – сказал водитель, останавливаясь в начале узкой, полностью пешеходной улицы. – La Lungaretta. Più avanti non posso, c'è un casino della madonna. (Приехали, синьора. Лунгаретта. Дальше не могу, там черт – те что творится).

– Grazie mille, – прошептала Николь, расплачиваясь и оставляя щедрые чаевые.

Она вышла из машины и замерла, оглушенная. Она оказалась в эпицентре праздника жизни. Улица была похожа на бурлящую реку из людей, звуков, запахов. Пахло горячей пиццей, жареными во фритюре цветами цуккини, чесноком, табачным дымом и чужими духами. Откуда–то из глубины переулка доносились звуки живой музыки – гитара и хриплый мужской голос, певший старую римскую песню. Стены домов, покрытые старой, облупившейся штукатуркой цвета охры, были увиты плющом и гирляндами из разноцветных лампочек.

Она пошла вперед, вливаясь в этот плотный, теплый поток, позволяя ему нести себя. Она не знала, где именно находится та галерея. Она просто шла, вглядываясь в лица, в витрины, в открытые настежь двери. Её страх испарился, растворился в этой атмосфере всеобщей легкости, сменившись каким–то отчаянным, почти болезненным восторгом. Она была здесь. Одна. Свободная. Никто не знал, где она. Никто не ждал её. Она была никем. А значит, могла быть кем угодно.

Она прошла метров сто, может, двести. И вдруг услышала знакомый смех. Громкий, заразительный, мужской смех, который она слышала в той самой “истории”. Он доносился из небольшой арки, ведущей в крошечный внутренний дворик. Над аркой висела простая, нарисованная от руки вывеска: “Anima Cruda”. То самое название.

Сердце пропустило удар, потом еще один. Ноги стали ватными. Она медленно, как во сне, пошла к этой арке, к источнику звука.

Дворик был забит людьми. Они стояли группами, разговаривали, пили вино из пластиковых стаканчиков. На грубых кирпичных стенах висели картины – яркие, экспрессивные, вызывающие. И среди них, на самой дальней стене, она увидела их – несколько больших черно–оранжевых полотен. Его полотен.

И она увидела его.

Он стоял в центре небольшой группы людей, почти спиной к ней. Он что – то оживленно рассказывал, размахивая руками, в одной из которых был зажат стаканчик с вином. Та же черная футболка, запачканная краской, те же взъерошенные темные волосы.

Николь замерла у входа, спрятавшись в тени арки, не решаясь войти. Она просто смотрела на него. Настоящего. Живого. Он был всего в десяти метрах от неё. Что теперь? Что ей делать? Подойти? Сказать что – то? Или просто развернуться и убежать, довольствуясь тем, что она просто его увидела?

В этот момент, словно почувствовав на себе её напряженный взгляд, он вдруг замолчал на полуслове и медленно обернулся. Его глаза, темные и блестящие в свете гирлянд, встретились с её.

Он не знал, кто она. Он видел просто девушку, стоящую в тени, немного испуганную, немного потерянную, в простых джинсах и кедах, так не похожую на остальных богемных девиц вокруг. Его взгляд скользнул по её лицу, по растрепанным волосам. Он нахмурился на долю секунды, словно пытаясь решить сложную задачу, что–то вспомнить.

А потом он улыбнулся.

Не вежливо. Не формально. А широко, открыто, чуть – чуть нахально и в то же время невероятно тепло. Так, словно он видел её всю насквозь и был рад тому, что увидел. Так, словно он ждал именно её.

– Aò, – сказал он негромко, но его голос легко перекрыл шум толпы. – E tu chi sei? Che te sei persa? (Эй. А ты кто? Потерялась, что ли?)

Он смотрел прямо на неё, и в его глазах плясали любопытные, веселые чертенята.

Глава 4

– Aò. E tu chi sei? Che te sei persa?

Его голос, хрипловатый, с легкой усмешкой, окутал её, создав вокруг них невидимый кокон, который отделил их от шумной толпы. На несколько секунд мир сузился до пространства между ними: она – в спасительной тени арки, он – в теплом свете гирлянд. Эта граница света и тени казалась ей пропастью, которую невозможно преодолеть. В его темных глазах плясали любопытные, чуть нахальные огоньки. Он не торопил с ответом, он смаковал её замешательство.

Николь почувствовала, как щеки вспыхнули. Все идеально отточенные фразы, весь её безупречный флорентийский итальянский мгновенно испарились из головы. Она открыла рот, но вместо слов вырвался лишь тихий, сбивчивый вздох. Она, которая всего несколько часов назад вела светскую беседу с миланскими снобами, сейчас стояла перед этим уличным художником, как провинившаяся школьница, пойманная за списыванием.

– Io… uhm… no, non mi sono persa, – наконец выдавила она. (Я… эм… нет, я не потерялась).

Слова прозвучали жалко, а её безупречное, почти академическое произношение в этой атмосфере богемного хаоса казалось совершенно чужеродным, как скрипка Страдивари на рок–концерте.

Эннио усмехнулся, и в уголках его глаз собрались веселые морщинки. Он сделал шаг к ней, легко отделившись от своей компании.

– Ah, no? Parli come una professoressa. Tutta precisa. Non sei de Roma, eh? (А, нет? Говоришь, как профессорша. Вся такая правильная. Ты не из Рима, а?)

Он сократил дистанцию между ними, вторгаясь в её личное пространство ровно настолько, чтобы у неё перехватило дыхание. Теперь она могла чувствовать его запах – смесь терпкой краски, табака и чего–то еще, теплого, мускусного, живого. На его шее, выглядывая из–под ворота черной футболки, темнел край татуировки – изящное птичье крыло.

– No, non sono di Roma, – подтвердила она, чувствуя, как её сердце колотится о ребра, словно пойманная птица. – Sono… di San Pietroburgo. (Нет, я не из Рима. Я… из Санкт–Петербурга).

– San Pietroburgo! – он удивленно вскинул брови. – Minchia, dal freddo. E che ce fai qua, a Trastevere, tutta sola de notte, con gli occhi de chi ha appena visto un fantasma? (Ни фига себе, с холода. И что ты делаешь здесь, в Трастевере, совсем одна, ночью, с глазами, как у той, что только что увидела призрака?)

С глазами, как у той, что увидела призрака. Он не сказал про одежду. Он посмотрел глубже. Он увидел её шок, её страх, её восторг.

– Io… mi piace l'arte. Volevo vedere… – она замялась, не зная, как объяснить свой безумный порыв.

Он не стал её допрашивать. Вместо этого он кивнул в сторону одной из своих картин. Самой большой. Огромное черное полотно и яростный оранжевый круг в центре.

– Vieni, – сказал он просто, и его голос стал тише, интимнее. – Fammò vede che te piace. (Пойдем. Покажи–ка мне, что тебе нравится).

Он протянул руку. Не чтобы схватить за локоть, а просто… предложил. Открытая ладонь. Приглашение. Николь на мгновение замерла, а потом, как завороженная, вложила свою ладонь в его. Его пальцы тут же сомкнулись вокруг её. Его рука была горячей, сильной, чуть шершавой от засохшей краски. По её руке пробежала волна тепла, которая дошла до самого сердца.

Он повел её через толпу к картине. Люди расступались перед ним, и она чувствовала себя так, словно её ведут сквозь морские волны. Они остановились так близко к холсту, что она могла рассмотреть каждый мазок.

– Allora? Che ce vedi qua dentro, Fantasma? – спросил он, не отпуская её руки. (Ну? Что ты видишь здесь внутри, Призрак?)

Fantasma. Призрак. Та, что появляется из ниоткуда. Та, у которой испуганные глаза. Прозвище было странным, но удивительно точным. И почему – то оно ей понравилось.

– Io vedo… – начала она медленно, её голос дрожал от его близости и от силы, исходившей от картины. – Vedo la quiete. (Я вижу… покой).

Он удивленно посмотрел на неё.

– La quiete? Tutti ce vedono la rabbia, la lotta. E tu ce vedi la quiete? (Покой? Все видят здесь ярость, борьбу. А ты видишь покой?)

– Sì, – она набралась смелости и посмотрела ему в глаза. – Perché questo arancione… non sta lottando. È in perfetto equilibrio con il nero. Accetta l'oscurità che lo circonda, e proprio per questo può splendere così tanto. È la pace che si trova non fuggendo dal buio, ma accettandolo come parte di sè. (Да. Потому что этот оранжевый… он не борется. Он в идеальном равновесии с черным. Он принимает окружающую его тьму, и именно поэтому может сиять так ярко. Это покой, который находишь не убегая от темноты, а принимая её как часть себя).

Он замолчал, его пальцы чуть сильнее сжали её. Он смотрел на неё так, словно впервые в жизни увидел свой автопортрет.