Своевременность, видневшаяся Никите за окном, за стеной, где расплескался взволнованный народными волнениями Финский залив, представлялась красивой картинкой, омрачаемой сушей и заселившими ее организмами о двух ногах. А настигающее понимание, что сам такой, вдруг придавало панораме четырехмерную завершенность. Кабы не было зимы, лишь бы не было войны… твердят. Пустое это, так заведено. Зато грачи налетели, не оставляя надежд на возвращение саблезубой зимы. Дело к лету. Опять закончатся котлеты. Но какая страшная сила тянет их, воздухоплавающих птиц, летучих без границ и таможен, туда, где не ждали, сюда – в страну рабов, страну господ? А там, за окном крайней стены, что-то менялось и творилось, но глухонепроницаемая стена, на которую установились пластмассовые окна, не выдавала секретов, не признавала авторитетов, не понимая современности, данной ей в ощущениях.

Но ведь теперь все не важно, когда нужно только дать им понять, высокоделикатно сообщить партнерам по безбизнесью все, без дураков, а то сидят себе щеголи и франты: расфуфыренные, распахнутые, шелушатся будто ошпаренные, уже руку бы кто поднял, имея выступить с неофициальным хотя бы заявлением. Ан нет: помышляют только о том, как бы плавно вписаться в поворот выходного дня или пособия, как бы отсидеться в штабе, в штатском, думают – чего думать, сейчас нам Никита Леопольдыч что-нибудь придумает, поправит, и все образуется, враг образумится. Нырнет, думают они, с головой в ту реку идей и выкарабкается через пару часов с авоськой оптимальных решений и целым пакетом предложений. Тогда как дело наше, братцы – в кабак, потому как отрасль уходит в тенек, и надолго. Дело наше, понятно, бравое – импорт наличности из затмевающегося Запада, закачка денег с последующей заначкой, перераспределение по населению, оно, увы и ах, опередило свое время, затмило солнце и ничего тут не попишешь. Неспроста я всегда выступал против счетов в банке, тамошних счетоводов, звездочетов, заступаясь за старую добрую наличку, которая шуршит себе, шебуршит, так живительно щемит благородные сердца опасностью хранения, ношения и передачи. И что опаснее, спрашивается, ежели наши собственные счета как бы невзначай теперь взяли и обнулили сверхотуры мировых правительств при поддержке правительства РФ, полной и безоговорочной, как капитуляция. Марионетки! Шарлатаны! Сами не умеют Россию спасать, так и другим не дают, вот где драма. И не остается ничего, кроме как. Свалиться. Чтобы снова вознестись ввысь. В некотором даже смысле, испаряясь.

Долгожданное решение, озвученное Лунным оседлым по столам партнерам, тех окончательно оболванило, обескуражило, ослепило. Пока те ждали чего-нибудь ароматного, безбедного, винтажного, тот взял и предложил категоричное, нечто исключительное из правил. Подсолнух, обернувшись в полглаза, вдруг всецело и уполномочено употребил, что не надо гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть, и терпеть. Вот те полезные умозаключения, которые надлежит гнать от себя как околесицу отсебятины. Назло тем злым языкам и мужикам, заблудшим сынам землематери. Тревожный звоночек был нами не услышан, это печально| выразил мнение Никита. И все уже слишком поздно. Ай да по домам. Свежесть утра расставит по местам дряхлость вечерних потуг. И пока есть еще пару часовых промежутков на движения вспять, вам нужно срочно почитать. Отца своего и мать свою, надо не убивать, не прелюбодействовать, не чревоугодничать, не украсть надо бы, не пожелать дома ближнего своего и жены его не возжелать. Но это вы все потом, когда-нибудь обязательно разберетесь, почитав узкоспециальную литературу, когда окончится соль для супа с котом и объявится голодовка, а сейчас есть идея к вам всем снять со стены, плача, мою любимую веселую картину собственного сочинения, которую смел я в прорыве вдохновения на выдохе окрестить «Золотые Рыбки В Сметане».

Чем продиктовано, каким духом вызвано? Общеизвестны мои тяжелые чувства к златым рыбкам, которые стали настоящим проклятьем всей моей безутешной успешности. Но здесь и сейчас я официально предлагаю эту картину взять и отменить. Пустить на черный квадрат. Штука в том, что бизнес наш сконфузился и скукожился до размеров моих личных накоплений. Его забрали, как забирает верзила конфетку у первоклашки. Кто забрал? Госпожа удача, Его величество случай. Эвакуаторы, экономисты. Мировое самоуправство или Управление внутренних тел. Велика ли важность? Ну-ну, не будем дурака ваять в присутствии духа. За картиной – секрет Полишинеля – явный тайник с забытым паролем. Его не раз пытались уломать, заболтать, вывести из себя. Чего только не делали, пытаясь овладеть секретом. Но… фирменная тщета. Пароль был так задуман некогда моим умозрением, что я и сам подзабыл навзничь. Еще в те дни капиталов быстрого приготовления, когда я самоопределился директором ларька и не кисло преуспел в коммерческих упражнениях. И так продолжалось до тех пор, пока передо мной не осталась только одна светская задачка – куда девать эту чертову наличность?

Тогда-то я как признанный негений, возомнив себя графином, начинающим натюрмортом, живописателем полотнищ, и, как принято, впав в приступ натворения, на радость своим недоброжелателям, спустя рукава написал небезызвестные «Золотые Рыбки В Сметане». Именно этих рыбок я обезображено изобразил, ненавидимых мною с детства, того самого, в котором я получал их в подарок всякое Рождество, Новый год, включая Старый Новый год, и прочие праздники жизни. После чего в тенденции года мне исправно подавали их на завтрак и полдник по любому подходящему случаю, а таковых хватало в продолжении детства-отрочества-юности. Теперь, когда ни один аукцион не пустит с молотка мою веселую картинку за истечением срока давности, которой я так искренне покрывал явный тайник, ее пора бы взять и изменить в качестве – снять насовсем, дерзайте. Ликуйте, беснуйтесь, знаю, как вы полюбили подтрунивать над моей тягой ко всему эдакому, к попыткам-не пыткам отобразить свой богатый внутренний пир духа на холстах именин сердца. Ведь именно моя художественная безударность одно время сделалась излюбленной темой перекуров, разве мне, скажите, как и всякому князьку не присуще любопытство переодевания в нищего клерка и узнавание анкетных мнений? Но судить строго не буду, а спрошу.

К чему я клоню? К тому, что я и сам на долгие годы разлюбил свой пароль, позабыв его. Хаживал украдкой под покровительством ночи по врачам-мозгоправам, дубам-колдунам и шаманкам, возвращающим участь памяти, но те были беспомощны и бессильны. И нагло не справляясь с поставленными вопросами, возвращали мои стопроцентные предоплаты… И тут я на днях, знаете ли, предопределив по звездам, что дело наше швах, возомнил пароль… Здесь я попрошу сохранять всех чудовищное спокойствие. Когда я озвучу пароль, вы содрогнетесь от его естественности, чтобы не сказать тривиальности.

Давеча, гуляя возле работы и после нее, весь осатанелый, расхристанный, сутулясь от усталости, мысля о жизнесмысле, сводя себя с ума от суммарности благоглупостей, но от сумы и судьбы не зарекаясь, я набрел на церковь, куда я, человек ученый, с тремя подкупленными дипломами наивысшего образования – не заглядывал с прыщавого юношества. Когда меня затянуло в пучины бизнеса и процесс пошел, то я перестал навещать церкви, считая, что и сам с усам. Что в лоб, что по лбу мне все как бы, что ничего не страшно мне, ведь смешинка всегда со мной. А тут, дабы передохнуть от особенностей ветра, свежевыпадающего дождя, сбивающего с ног, ища покоя и перемирия, я забрел внутрь, осторожно перекрестившись, даже не помня наверняка, а правильно ли обозначил движения. Бродя в тени и тиши, я всматривался в лики святых и чудотворцев, отмечая про себя, как не сильно я на них похож. Совсем другими мотивами я жил-поживал да добра наживал. Когда я уловил на себе взгляд Иисуса нашего Христа, который строго и непонимающе смирял меня взором, я сразу как-то призадумался – добра ли? И тут же, осененный, вспомнил, что забыл не столько пароль, сколько кое-что еще – миссию мессии. А пароль всплыл между строк, он даже как-то беспечно простоват: 0000НЭотРХ, а вы – бошки ломали. Чего уж теперь таиться, жеманиться, когда моя человечность подходит к концу – началу начал.

Тут как-то как по заказу, тяжело стуча и ступая, в переговорный зал проник меняла ковровых покрытий, и, прихватив истоптанный, сменил его на новый – спонтанный. Тот, кого прежде и замечать было как-то непринято, да и неприятно, как трагедию маленького человека, вдруг осмотрев собравшихся заседателей удивился: вы что, еще не в курсе правительственного часа? Я же сегодня пришел к вам в последний раз! Ведь час тому назад, по моим оценкам, свершился эволюционный переворот. Теперь все будет, как при бабушке. Старая власть спала, еле отползла от своих завоеваний, новая уже к корыту припала, свершилась. Врачи-вредители теперь будут нами заправлять и править нас. Все станет быстрее, выше, сильнее, словом, еще хуже. Мне доводилось на их кружках бывать. Они там прямо заявляли, что вся власть – зевакам. И что наша цель – конформизм. Теперь будет по-ихнему. Ничего, стерпится-слюбится. Человек привыкает ко всему. Режимы падают как снег; меняются как перчатки, подружки, потом дряхлеют и падают… как листья. Мордоворот вещей в природе называется, где-то я читывал. Но не стоит горевать: мы будем наблюдать, а они умирать. Каждому е-мое. Такое случается даже с лучшими иногда…

Не унывай, дружище, живы будем-не помрем |обрывал его Подсолнух| и никогда не говори «иногда». Ведь именно сегодня я, употребив вспомненный пароль, раздам его открытия вам – беднякам духа и заложникам пуза. Там денежных единиц – каждой твари по паре лямов. Это высшая математика. Хватит на первое время. Да и на третье, при правильном решении уравнения. Но есть мнение и опасение, что распорядитесь вы ими… безобразно. Пуститесь во все тяжкие: начнете перепрятывать по банкам, склянкам, заграницам, рыть себе ямы с бассейнами, нет-нет, а станете заказывать самые громадные пиццы сквозь интернет, в общем, известное дело. Да и хватит бегать глазками, да нет, конечно, я раздаю свои сокровища капиталов безвозмездно, их вы попилите поровну или сообразно воображаемым заслугам – не мой головняк. Вы вольны распоряжаться заполученной наличностью исключительно, правильно, долго ли, коротко ли, кто во что горазд. Лично я же всей личностью выхожу туда, где нужды в капиталах и драгметаллах нет, поскольку биография моя вилами по воде писана, как мне бабушка надвое и сказала. Когда на ухо села однажды в автобусе. Еле отмазался, откупился. Сам я ее тогда не слишком-то и понял. Но почел за лучшее не обращать, сколько смог, внимания. Так уж воспитан, стараясь к гадалке не ходить. Но теперь что… когда я утрачиваю чело-вечность, сдаю дела, возвращаюсь, говоря прямиком, к корням, первоисточникам. Устал я ухожу.

И, действительно, над дверью в стене, где долгие годы без смысла пылилась табличка «Порошок уходи», под неизвестно откуда разразившуюся классику музыки и застучавшую победную барабанную дробь, возгорелась невиданная прежде таблица «Выход», дополнившаяся манящей мелькающей стрелочкой, куда и впрямь взял и вышел Подсолнух – не прощаясь, не обольщаясь, не обещая вернуться. Взял и вышел. Не оставляя ничего себе.

|Ничего себе|

Выспавшись не в себе, восхрапев вне себя, осознавая себя сейчас на безответственном посту, проветриваемом механическими сквозняками, навеянными компьютерными облаками, он терпеливо ждал восхождения солнца, чтобы поднять голову, и, напитавшись биологически активненькой водичкой, пролитой в электронно-лучевую вазу, понять себя как подсолнечник масляный, в давно ставшем нормой просторечии – подсолнухом. Как когда-то тогда, в междуречии Тигра и Ефрата, в просторечии Леты и Стикса, на заре цивильности, между небесами и небоскребами. Доскреблись тогда. До сих пор разгребают.

Ныне Никита воплотил мечту и, прямо говоря, перестал говорить, как великий слепоглухонемой. И никогда больше так не делал, даже иногда, заделавшись подсолнухом, утратившим дар речи, но нашедшим место под солнцем, застыв в вазе на базе безналичных спецопераций, куда каждое утро вторгались люди новейшего поколения с актуальными настроениями вшитых микрочипов, обслуживающих махину всемирной экономики, за что получая зарплату и расплату в размере твердой бессмыслицы. Времени поразмышлять о главном у подсолнечника масляного Никиты было не так уж и много: жизнь коротка, зато всю ее можно плыть, распуская на размышления и наблюдения – все время. Только небо+только ветер = только радость впереди. И никаких себе сложносочиненных пространственных лабиринтов и временных петель, подумать только.

Так, проводя жизнь в мечтаниях и мышлениях, и не заметишь, как заоткрывались окна и двери, столы и шкафчики. Комната, стоило только веселому солнцу запасть в поле зрения, заполнялась физическими телами, занятыми химическими делами. Никитаподсолнух, весь оболганный, обозванный нынешними Семеном, но удачно подставленный на подоконник, свернул голову к солнцу, чтобы дольше оставаться цел. Пусть всегда будет солнце/ мыслил он. Пусть всегда буду я/ вторило оно. Диалог ладился, внутренний волос волокнисто вился. А в отсвете мелькали тени – люди. Как люди, еще только борющиеся за место под солнцем, превосходно разбирающиеся во все увеличивающихся сортах дерьма, грузящие обновленные сводки морали себе на панели с прибором, сменяя социальные статусы по зову природы моды. Никитаподсолнух и думать про них всех почти позабыл, когда осознал, что все тут и там уже не так, все не так, ребята. Нал окончательно пал.

Экономика совсем сэкономилась: никакой бумаги, бумагомараний, бумагомаканий и чернил. Пока деревенские деревья вздохнули спокойно, экономика эпохи восхода виртуализаций вдарилась в цифры на экране, ничем не подкрепленные: арабские, долгие, скучные цифры, где первая была главной, но чем дольше это продолжалось, тем интереснее экономика мерила жизнь в абстрактных величинах. Старые знакомые, одно к одному: опять пространство и время как принцип запоздалости/ улавливал подвох Никитаподсолнух. Чтобы подкопить изрядный числительный ряд нужно время, а чтобы расположить к себе возможность – пространство, но когда эти параллельные прямые все-таки пересекаются, то распоряжаться накопленными богатствами электронных кошельков уже как-то безрадостно. В вишневом саду ли, в огороде, кто-то наступил на старые грабли и впал в припадок, где-то это уже много раз было видано… А здесь и сейчас… спасибо хоть Лилии, вычитавшей в экспресс-энциклопедии, что меня уместно поместить на подоконник, на усмотрение солнцу, хоть я и без ножа зарезан и продан, а все же мыслю, следовательно, существую, упомянуто в энциклопедии энтузиазма. Браво! Есть еще люди.

Сквозь наотмашь распахнутую дверь в зал проник начальник третьего отделения пятого абзаца Златорыбкин, и подсолнух немного поник. Следственно-причинная связь должна бы быть обратной/ подметил сидящий на подоконнике кот Перманент XIV. Ведь экономика – это я, когда сыт по горло. Златорыбкин сходу выдал приказ открывать базовое окно и проверить помещение на предмет обмана веществ. Все ли показатели электронных пауков исправны? А то мухи у нас тут налетели на сладенькое спелой статистики. Никитаподсолнух хотел им напомнить, что мухи не дуры – летят как раз из открываемого окна, ища дерьма и ласки, но удержавшись, воздержался, смолчал. Не стал, памятуя о том, что его вручили именно гражданину Златорыбкину, но тот, будучи цветочным дилетантом, выставил подсолнухи вон из своего двуличного кабинета, подставив на всеобщее пользование в офис массового скопления, приговаривая, что где это видано, чтобы мужику цветы поручать, что за мрачная метафора, черная, читай, метка, и совсем очумели фанаты меня, ведь я же фигура – ферзь, персона нон-стопа, деньзнаковая личность, последовательный враг всякой наличности, я за безопасный кокс, я… рослый человек. И неожиданно обмякнув и поняв, что не прав в чрезмерной обвинительности, отправился в свой раздел, заниматься переписыванием истории и обогащением биографии, применяя смешинку третьего поколения, тогда как Перманент XIV, в который раз обнюхивая подсолнух, укреплялся во мнении, что тот, должно быть, совершенно невкусный, а, стало быть, опасный для приемки однокамерным желудком. К тому же, с недавних пор – лучший друг.

– Презабавно, но этот бедный духом богатей полагает, что у меня совсем нет биографии/ судьбоносно ухмыльнулся коту подсолнух./ Слушай сюда, mon ami, как не поленился бы выразиться граф Толстой, поднимая целину отечественной словесности до уровня сноски. Моя обогащенная слухами биография когда-нибудь выйдет в мираж тиражом тысяча и одна ночь. Надейся и жди.

– Подожди/ замурлыкал Перманент XIV/ ты же с твоих прежних снов – привидение подсолнуха, чья воля незавидна, а доля несгибаема, так кто же за всем этим стоит, кто автор твоего романа?

– Сам ищу, кому это выгодно, но все дороги ведут в третий мир, а четвертому не бывать/ отвечало привидение.

– Ты, скажу я без утечки, блестяще бредишь… Или бредешь… / изумлялся кот.

– Напротив, я здоров, как бычий цепень. Притомился в пути земноводном разве что, вот и совершил остановку на пристальное ознакомление с солнцем, чтобы лучше соответствовать идее себя, а то прежде слепило, когда я был раб – слаб человек. А ведь подсолнечник масляный – это звучит просторно: не как рак с горы, когда та не идет к Магомеду. Кстати, ты сам-то каков, здоров? Кот, а задаешь слишком много вопросов, хотя всему свое бремя/ ответствовал Никитаподсолнух.

Златорыбкин между тем уже затеял сборище посреди своих подчинившихся, уверяя, что все как иногда хорошо, показатели цветут и пахнут, все растет ввысь, но чтобы достичь великого – самого крупного значения на экране в истории его величества человечества, следует все-таки еще поднажать и нажимать на клавиши с большей страстью.

– Ну что это за цель – разгонять цифры на экране? Увеличивай себе экран до размеров комнаты – назад в будущее, и дерзай. Раньше хоть бумажки составляли-переставляли, подшивали в папки, выбрасывали за ненадобностью, а теперь все совсем не как некогда, во времена моей экзистенциальной зрелости. Все… ворчу, ворчу/ подуспокоился Никитаподсолнух.

– Не ты ли сам признавал, что они не умеют распознать нашу речь, нам же их речи не слишком любопытны. Выискивать редкие правды в грудах вранья – дело отчаянных энциклопедистов. Но что это – последствия какого-то безбашенного катаклизма, в результате коего все перестали понимать друг друга?/ вопрошал Перманент.

– В некотором роде. В некотором царстве-некотором государстве однажды снесло башню. Но ты только подумай: они полагают, что мы едва живы, почти лишены биографии, а все почему, потому что якобы бездействуем, отсиживаемся в тылу, не производим продукт, не потребляем, не ждем новинок, чтобы отдать им денег. А мы всего-навсего не говорим. Но мыслим, обмениваясь короткими сообщениями, следовательно, очень даже существенны/ поучал масляный.

– Но ведь они строят дома, обделывают дела, меняют костюмы, а я, признаюсь, не боюсь одежды, только когда она пуста и безлюдна. Мне казалось, мы только лишь сторонние и потусторонние наблюдатели, дающие сдержанные оценки происходящему/ цеплялся за мировоззрение Перманент.

– Так ведь пойми, усы, что мы уже живем в мире мыслеформ, мыслеформул, а не как они, которые люди, застрявшие в мыслеформатах, в границах своих представлений, ясненько? Мы – это ты, коты, подсолнечники масляные, взлетающие гусеницы, птицы счастья завтрашнего дня, волнения залива, порывы и перерывы ветра, то есть все, что принято считать фоном/ вразумлял молодого да раннего кота подсолнух.

– Так ведь… среда ж формирует сознание, заполняет его содержимым!/ кое-что понял кот.

– Именно: все просто и проницательно. Точно так, как человечество использует нас, подсолнечников масляных, на производство масла, на лузганье семечек, на лобызания при дарении нас, так и мы охотно задействуем их для воплощения наших мыслей, впитанных с молоком землематери. Нам не нужно двигать собой, сотрясая конечностями. К чему суета, когда достаточно внушить верную мысль щупальцам землематери – человечеству, которое само все порушит, все отстроит, как велено, как мамка изволит/ развивал мысль Никитоподсолнух.

– Постой-ка, но ты ведь сам третьего дня приговаривал, будто землематерь наша порой встает горой, прихорашиваясь для встречи с отцом всего. И увлекаясь, отвлекаясь на пару веков, потом с ужасом разгребает последствия средневековий/ вынюхивал котофей.

– Тут все не так-то просто. В этот вечер Землемамка отдает своих детей своему же внучатому племяннику, чтобы тот, так сказать, посидел с ними. И тогда вся власть переходит к зевакам, попадающим в сферу интересов Ухогорлоноса, нетленного автора золотых рыбок и производных персонажей, будоражащих желания, назначающих ложные цели, делающих главное несущественным, а второстепенное – главным/ гнул свою линию Подсолнухоникита.

– То есть мамка даже не в курсе? Так ведь как раз в такую годину вступили, когда Ухогорлонос водрузился в цари горы/ печально констатировал кот.

– А как иначе: любишь медок, люби и холодок, как говаривал соловей-разбойник. Но я так и вовсе предпочитаю не связываться с такими временами, когда динамичный застой. Но не забывай, что Ухогорлонос – бедный родственник Землематери, и та не прочь немного проучить сынков в назидательных целях, не корысти ради. И человеку понятно, что управлять безликой толпой проще, нежели высокоразвитыми обществами вроде подсолнечных полей или муравейников. И Землематерь строго контролирует популяцию человеческих умников, ведущих стадо во внеочередную войну. Вспомни, сколько они не замечали маменькиных посылок и предпосылок в виде стихий и финансовых кризисов, дескать, остановитесь, сынки, куда ж вы прете? Столько городов смыто с лица земли – слезами ее, молитвами. Так нет, они еще, видите ли, и разобиделись – мол, людей много погибло, зачем же так, опять несправедливость. Если бы бог бы был, то он бы не допустил бы такое, пресек бы. Бы-бы-бы, короче. А если уж его все равно нет, то значит, что все в порядке, все дозволено. И можно игнорить все дальше, не замечая сигналов утреннего космоса, дожидаясь второго пришествия потопа всемирной мысли/ подытоживал Подсолнухоникита.

– Складно рассуждаешь – доступно созерцанию. Я, кстати, слухом собственных ух слыхал, как Золоторыбкин клеветал про тебя небывальщину за спиной. За глаза утверждая, что нет у тебя ни стыда, ни совести, что ты просто цветок – суть есть совокупность живых, но неодухотворенных тканей, у которых ничего святого, ни детства, ни отрочества, ни юности, а сплошь беспечная старость, выпадающая в детство/ поделился инсайдом кот.

– Да, степень его дремучей темноты показательна. Но глупость – это залог существования ихнего общества. Кто из них стал бы строить дома и обделывать дела, знай они, что все это игра чужого сознания. Они и сами любят поиграть в богов, играясь в компьютерные игрушки, создавая там цивилизации и объявляя войны. А мое детство… было, но не прошло незамеченным. Оно озарялось радостью, словно лучезарный восход. Помню, мы с одногодками вытягивались каждым днем, тем самым пересекая время пространством, читая солнечные известия, считая, что рождены чтобы! То есть, чай, не просто так, увеличения ради. Мы, будучи идеалистами, мнили себя независимой мудрой расой, терзая себя загадкой: одни ли мы во млечных муках, есть ли кто еще? И когда мы пришли к солидному представлению, что одни-одинешеньки, как бы самые-самые, тогда пришла осень и пришли они… крестьяне. Пошел слух, что мы, где родились, там и пригодились на изготовление подсолнечного масла, и скоро нас пустят на декор. Что все это означало, мы – ни сном, ни духом. Как в матрице, знаешь ли, подсолнечного самосознания все перезагрузилось, я умолчу в тряпочку. И когда беспощадная коса неминуемой смерти от крестьянина Миколы приближалась к нам, а мы, как дураки, готовились к лучшему и, падая как подкошенные, припадали к Землематери, ища спасения от спасателей, лелея мечту передохнуть от солнцеворота жизни в черном сне забвения, вдруг оказалось, что после смерти действительно ничего нет. Нас просто беспорядочно покидали в грузовик и повезли жить дальше, в мир параллельный нашему. Поначалу мы, притворяясь убитыми наповал, решили, что нас предали. Но оказалось все проще – продали. Причем по цене, выгодной всем звеньям цепи цветоторговой сети. После разгрузки в порту нас расфасовали по пластиковым упаковкам, перевязав красной нитью, наклеили ценник и подставили на аукцион, что аукнулось всем участникам торга. Следующие дни, пока нас держали в холодильнике, чтоб не слишком-то подыхали, помню мутно. Когда нас, как в фильмах прошлого про будущее, разморозили и повезли к Финскому заливу, – а куда же еще, это судьба, – и перекупили в пользу вашего Златорыбкина, дабы усладить его очи, а он, собака бешенная, передарил нас девушкам на склад кустарной экономики, мы преобразились, радуясь и радуя. Вот так я и стал привидением, бледной тенью себя прежнего/ автобиографировал подсолнечник Никита.

Не к обеду упомянутый Златорыбкин в эту минуту окончил молоть чушь о последних событиях волейбольного уик-энда, когда сделали ставки господа, рассчитывая приумножить небедность, но погорели, обукмекерились, чем были обескуражены, а теперь изволили делиться переживаниями с подчиненными, не узнающим былого Золоторыбкина – деньголюбивого и беспринципного, а тут вдруг, впадающего в сантименты от банальных спортивных баталий.

Менять его надо/ думали заместители/ например, на меня. Госпожа Удачева уже давно метила в его кресло. А дублирующий ее функции зам. Случаев из всех жил изображал конкурентную борьбу, но оставаясь наедине, они подолгу играли в аппаратные и подковерные игры, теребя желание сместить Златорыбкина на дно бюрократической проволочки. Именно они взяли моду анонимно выписывать на Златорыбкина цветы, зная наверняка, что это его ахиллесова, говоря попутно, пята: полная неразбериха в цветах, неумение найти с ними компромисс, как-нибудь договориться – заставляли его бояться тех, как детей малых, выбивающих из колеи.

Точь-в-точь в ту лихую минуту, когда собрание расходилось по углам, в зал застучал курьер, и с места в карьер приступил к исполнению, выкрикнув, что уполномочен сделать официальное заявление о том, что сей букет из отборных розовых роз, предначертан Златорыбкину Захару Зигмундовичу. Тот, розовощекий, рассеяно принимая букет, уже закипал, понимая, что это провокация. Ну ладно еще те несчастные подсолнухи, они хотя бы отсылают к доброкачественной плодовитости, к весне-лету-осени, к золотым монетам, если верить желтой прессе, но розовые розы – это уже перегиб на местах, и теперь ясно, что предстоит развязывать маленькую победоносную войну, в которой недурно бы еще победить.

Розовые розы, разумеется, быстро смекнув что к чему, осознавая, что стали инструментом в большой аппаратной игре, и без того измотанные гримерами и долгой дорогой, тут же принялись роптать на судьбу, вешая головы. Но уловив сигнал от подсолнуха, что хмуриться не надо, что есть тут еще люди, способные достать воды в пустыне рассудка, не зачахли.

Так что вешаться пока рановато, ребята, и кроме того – неплохо бы прежде послужить сменой мне, подсолнуху масляному, бывшему букету подсолнухов, державших оборону в непростом окружении, но сейчас, когда все братушки полегли и их увезли в неизвестном направлении, собрав в пластиковый пакет поверх израсходованных офисных переизбытков, вы найдете здесь свое место. Ну а я, что… выстоял, из последних сил цепляясь за уходящее солнце, последнее солнце, в котором увядаю на глазах у кота и вас, набивших оскомину роз/ молвил Подсолнухоникита, посматривая на то, как люди уже принимали его распоряжения и рекомендации в работу, и теперь вовсю суетят в поиске воды и вазы… Никита отдавал последние указания.

– Ты, котофей, не отвлекайся на помыслы о духовной пище, это потом, а сейчас, лучше выслушай-ка установку на игру. Скоро ты потускнеешь морально и станешь человек. У тебя все для этого есть – непомерные аппетиты и беспросветная глупость. Есть даже чуйка, что нарекут тебя Котовым Тимофеем Феликсовичем. Но на тебя вся надежда, милок. Посмотри-ка, во что превратил индустрию деньгооборота этот ваш Златорыбкин. Безумие, профанация, поп-культура! А ведь деньги – это кровеносная система общественной, с позволения сказать, жизни, они как реки Землематери для природы. Где стоят большие города – на реке, у воды. Не то чтобы мне все это еще сколько-нибудь интересно, но тебе – с твоим масштабом мышления – должно быть. Ну а я, хотя ты, конечно, не подметил – уходя, ухожу. Мои жизни удались в меру отпущенного, но продолжения кончились. Я так влюблен без памяти, что даже и не помню в кого. Так ли это важно теперь, на пороге большой дороги, когда чувствую, что перестаю казаться и начинаю быть, становясь самим собой. Я возвращаюсь к первопричинам. Чего и тебе желаю. Но всему свое бремя. Мир!

– Понял шеф, мы сыграем в эту игру, мы вернем нам наш нал… и все будет, как при бабушке / ответствовал котофей/ Ты лучший друг мне, так и знай, я всегда говорил! Тогда, когда я структурно сделаюсь Котовым Тимофеем Феликсовичем, то поправлюсь умом и направлю реки вспять, сделаюсь самым последовательным врагом безбожной безналички!

– Так это ж подсолнух!/ поосвоившись в вазе, воскликнули розовые розы.

– И круглому идиоту видать, что подсолнух/ зевнул кот, посматривая на новых лучших друзей.

– Неее, ты не проникся, поняв буквально… это тот самый подсолнух, более известный нам по прошлому, когда сами мы были партнерами/ отрезали розы-партнеры.

– Ааа, так он про вас сказывал, упоминая в контексте раздачи налички и неоставляния ничего себе/ поддерживал разговор кот.

– Да, значительный выдался эпизод, но с двойным дном. Всю жизнь он рассуждал как… дескать, деньги – это зло. Отдайте их мне, и я возьму на себя этот тяжкий крест. Самоотверженность и гуманизм – вот какими лозунгами, возведенными в принцип, он якобы руководствовался. Но потом, когда сильно изменился, перевернулся вверх дном, наконец-то осознал, что взял на себя слишком много зла. И не оставив ничего себе, ушел в себя, смолк/ достоверно подтверждали розы.

– Хитро. Выходит, это правда-матка? А я-то грешным делом думал – заливает. Сидит тут мыслитель в вазе, то не в себе, то вне себя, и складно выдает номера уже который день, а я, знай, эдаким васькой, слушаю да ем, на ус накручивая, подыгрываю… Так деньгами вы распорядились предсказуемо бездарно?/ поразился кот.