Около двух часов в итоге длилось это утомление духа, пока режиссер не выкрикнул «Снято». Тут-то все как-то неожиданно и закончилось. Партийные вожди при выключенных камерах двинулись друг к другу обниматься и брататься, словно старые друзья, не видевшиеся уже дня два, как раз с последней пятничной парламентской сессии, которую, правда, все опять закосили, забив на нее. Хотя на ней и обсуждался законопроект, обязывающий студентов быть на всех лекциях… И вот теперь в них пришло понимание, что все эта неприятная условность и дань типа демократии, согласно которой они должны отчитываться перед нижестоящими, то есть вообще перед не пойми кем, слава богу, позади…То есть можно тряхнуть стариной и пойти в баню. Вдохнув воздух подлой грудью, партийцы потянулись на выход, в благоустроенность коридора, позабыв, кажется, даже толком попрощаться с публикой, чье расположение они якобы все это время пытались завоевать. Символично, что наспех приклеенный к студийной декорации плакат «Россия без мздоимства и лихоимства!» уже покосился и сползал вниз, готовясь к полному падению.

Спустя пятнадцать минут Никита уже сидел в кофейне вместе с Ларой и, удивленный увиденным, выуживал у нее: неужели эта профанация пойдет в эфир? Понятно, что народонаселение все реже смотрит ящик, но все-таки, все-таки еще поглядывает туда от тоски. Палмер успокоила его, сообщив, что в эфир пойдет не совсем то, что он только что наблюдал. Программа появится в эфире через неделю, на буднях, в рабочее время, чтоб никто ее особо не увидел. Волшебные редакторы смонтируют материал так, что возникнет стойкое ощущение многопартийной системы, внутри которой кипит борьба идей и людей. Маленькую девочку с ее хитом шансов увидеть нет – не формат, да и сам понимаешь… Никита поделился своим наблюдением, что вся эта политсуета до боли напоминает ему игру в царя горы… Кто пролез на гору, тот всем доволен и держит оборону. До тех же кто остался у подножья горы им и дела нет, а вот кто метит в новые цари, того в первую очередь и надлежит скидывать вниз, подальше от претензий на корону. Вот и вся политика – скучно и пошло. Прощаясь, Лара то ли в шутку, то ли всерьез рассказала, что по коридорам бродит слух, будто на следующие выборы вместо отмененной графы «Против всех» введут пункт «За всех», так как текущая ситуация ущемляет права тех граждан, которым нравятся сразу все…

Вечером в дневнике Лары Палмер появилась запись следующего содержания:

«Сегодня вновь убедилась, что власть в России сродни стихийному бедствию или досадному погодному явлению, которое нельзя изменить, задобрить ритуалом или предугадать, можно только попривыкнуть или отмахнуться. Кто бы ни оказался на вершине – знает только одно дело: обслуживание интересов своих приближенных и личное обогащение. Сегодня у власти одни, и они всеми средствами удерживают себя в этом положении, словно играя в «царя горы». Но рано или поздно на вершину горы, путем коварства и подлости, вскарабкаются другие, сбросив с трона старых. И, вероятно, точно так же примутся отстаивать свои завоевания, предсказуемо удерживая пониже всех других и остальных, которые метят на их место. И которых не метят тоже, на всякий случай, чтобы и соблазнов не возникало. Чтобы голова не слетела с плеч, ее в нашем королевстве надежнее вообще не поднимать и не высовывать. И чем подлее и циничнее цари себя поставят, тем дольше продержатся на достигнутой высоте. Другой вопрос: стоит ли считать это высотой? Ведь рано или поздно и их силы иссякнут, и на сцену придет очередная смена-подмена. Другая по атрибутике, но схожая по духу. И в подобных горах появление власти, чьи помыслы и действия направлены на повышение уровня жизни людей, или развитие гражданской инфраструктуры – представляется малореальным. Цари горы тратят всю свою прыть и хваткость на удерживание себя на вершине на максимально возможный срок, в идеале – до физической смерти. Причем некоторым из них удается и после смерти влиять своими прежними приказами и капризами на дальнейшее развитие общества, если можно говорить о развитии… А чем дольше удается проходить в царях, тем больше времени и возможностей на извлечение выгод и удобств. Но ведь никто из них не знает наверняка, насколько надолго он присосался к кормушке, а потому спешит извлечь выгоду быстро и жадно. Но даже насытившись, ничего не меняется: их аппетиты только растут. Может ли в таком построении найтись место мыслям о неком благе народном, о долге перед людьми, когда люди, то есть заведомые просители – есть дойные коровы, которые и приносят личное благосостояние? Сил хватает только на показуху и обещания, весь пар уходит в пиар. Что мы и видим, что мы и имеем. Почему личная жажда наживы оказалась выше желания жить в достойной и развивающейся стране, в которой смогут жить и собственные дети, судить не берусь, но есть мнение, что все это весьма неспроста. В России сложилась каста неприкасаемых, имеющая смысл прямо противоположный индийской иерархии. Знаю, многие им завидуют, тайно или явно мечтая занять их место, рисуя в уме картины беспечной и красивой жизни. Но стоит ли тут завидовать, когда распухшие банковские счета и яхты с собой в могилу не прихватишь. А отвечать все равно придется. Повезет, если не при жизни. Но история рассудит по высшей строгости. Да, историю у нас умеют и пересказать, и обелить. Переписать даже учебники истории, в соответствиями с новыми потребностями и нуждами… Но память народную и генетическую сложно подправить и провести, а каждый властитель как бы он не назывался по должности, остается именно тем, кем был в сущности – тираном, глупцом или предателем. И если задуматься, а был ли в отечественной истории, хотя бы и за прошлый век, хоть один политик, которого потом не проклинали бы и не высмеивали? Кого провожали бы в последний путь искренними цветами, благодарными словами и светлой памятью? И что нам со всем этим делать? Похоже, что и остается только быть вне политики или выше политики… Или все-таки… Нет, здесь пусть каждый для себя решает сам…».

А один пользователь, оставшийся анонимным, на дневниковую запись оставил свой отклик: «Ты права, как трава весной, когда в небо тянется. Сознавая, что эфир и кривой, и прямой, и цари, и горы – все есть блажь. Как желе и железо, словно мир и мираж».

Ничего себе

Жил был на реке лепесток плыл сколько смог потому что знал лепесток что сам был когда-то цветок возомнивший что возносясь разовьется в листок падкий обратно с плачущей ивы в реку без названия в срок.

Что за бред имени сизой кобылы я натворил, отворяя объективы глаз, размышлял невыспанный, отовсюду выгнанный Никита. Хорошо ли, плохо ли, во саду ли, в огороде, долго ли, коротко ли, кто знает, поднимите мне веки. Решение задачки у доски почета окончилось раздвоением личности, что приятнее – расщеплением наличности: сдачей. Вас несет, сударь, вам стоит показаться врачам, прокатиться с ветерком перемен на карете скорой помощи, промыть овощи мозгов, жадно жуя жвачку, чтобы не пополнить собою тюрьму народов, поскольку жизнь ваша, если крепко свезет, пройдет под знаком тройки с минусом. Попомните мои слова, сударь. Государыня, мне ли, махровому троечнику, отбрехиваться, что бред мне к лицу, не я ли его проецирую на все, выдавая за субъективную реальность? Все, что вы скажите тоже, может быть использовано против вас на страшном суде родительского собрания сочинений. Я не в себе от всего, подумал он. Он вне себя от ничего, заявила Госпожа удача. Ничего себе… ухмылялся исподлобья Его величество случай.

В те дни Никита, более не отягощенный общественными обязательствами, обстоятельствами и отклонениями, завел привычку видеть много снов: пророческих и простеньких, вещих и вечных, кошмарных и кошачьих, хороших и худых, здоровых и забывчивых. Где становилось реальным все, где отменялись все правильные исключения: гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать, и ненавидеть, и зависеть и терпеть. И пока веселая кампания рекламной компании зазывала «Развлекайтесь с нами», Никита развлекался снами, провалившись с головой в трясину газетных уток а-ля «Уснул и не вернулся».

|Не в себе|

Засыпая, Никита становился никем. Затем тем и кем. Потом котом, маячившим на побережье Финского залива, в доме, который построил Д. Обретаясь на подоконнике, где извечно прохладно и престранно, словом, прекрасно. И полезно прослыть очевидцем событий, в которых белеет парус одинокий, в тумане море волнуется раз, море волнуется два, волны волнуются… три. Весна – на себя посмотри.

Никита-кот зырил в зеркало, в зеленые глаза причудливого зверя полосатого окраса, ничуть не подозревая в нем самое себя. И отражение так импонировало Никите-коту, что тот лишь безотчетно мурлыкал от удовольствия… просто так, как полный дурак, свернутый в клубок. Внезапно и вдруг вспоминая себя в перерыве ветра, в молчании молнии, в настигающем дожде, проливающемся на припозднившихся купальщиков и покупателей смешинки, что в рот попала. Смешинка. Смех сквозь грезы.

Мутный туман уступал свои права мятному майскому дню. В нижнем этаже дома закудахтала тресками полена печь, готовясь к визиту господ и гостей. Никита-кот ощущал, что в одном из своих заблуждений-пробуждений тоже топил печи – пока не затопило. Соблюдая все правила безопасности наблюдений за тем как парус одинокий, белея, прибивает к обочине побережья, и оттуда, задорно и весело, отчаянно боясь промочить ноги, вываливает шумная компания из трех существ в скафандрах и цилиндрах, в коих не без труда угадывались люди Земли. Везет же людям\ помыслил кот. Они вольны спускаться на воду, или взлетать на воздух в устройствах собственного сочинения, а я гуляю сам по себе… не в себе. Куда глаза глядят, а у страха они велики, только пятки сверкают. Но постой-ка, матроскин, леопольдыч, котофеич, не ты ли всегда идейно тяготел к величавому одиночеству пуха и изысканному линянию? Да все бы ничего себе, но когда вместо подлинной духоподъемной жратвы подтасовывают путаницу из трески и тоски, то это порождает слишком много утренних противоречий. Простительно, но ты так юн и бос, что запамятовал, насколько на голодный желудок ясности больше в пудренице мозгов, а в животном положении тела так гладко спится. Но неизменная и низменная мечта сожрать без церемоний и этикетов всех этих золоченых рыб аквариума – так довлеет мной, что не могу молчать. Тогда некто крайне умозрительный руководствуется тобой как образом той свечи на ветру, которая делает светлей, но надолго ли? Иногда навсегда.

С той поры как Никитокот впервые провалился в аквариум в порыве попытки осуществления мечты – утекло немало воды. И чья-то невыносимая рука принялась задвигать стеклянную крышку аквариума повесомее. Знать бы только, кто этот рукоплескатель! Хотя круг подозреваемых был узковат, поймать с поличным того самого, который крышевал рыб, им благоволя, покровительствовал, Никитокоту не удавалось еще всегда. Но преступник был здесь, в доме – растерялся в толпе, растворившись и став ее едкой единицей. Как славно бы уметь включать функцию Никиты-сущего пса, тот вмиг бы напал на бред, проследил всю пищевую цепочку, ведущую мокрыми следами вниз, к дворецкому. Но Никитокот был родом из другого склада ума. Тот вовсе не противоречил тому, что золотые рыбки не так уж и некрасивы, если трактовать красоту как нечто наносное и скоропортящееся. Но все это только разжигало желания и надежды съесть их раз и навсегда, бесследно, чтобы не было так мучительно вольно.

А чем еще жить, когда мышей гонять становится с каждым годом все медленнее и безвкуснее, а птицы счастья завтрашнего дня залетают в окна все реже и выше. Только и остается, что жить-не тужить великой миссией о спасении очередного человечества от культа золотого дельца, понимаемого кошачьим глазом как золотые рыбы воды. Человечества – такого сытого, но все равно ненасытного, желающего все пометить своим. Никитокот своими зелеными глазами видел документы на здешние земли и дома. В бумагах утверждали, что земля принадлежит, обзывалась владениями и имениями. Иное дело, говоря по секрету всему свету, он чуял посредством травы, сколько таких землянок и владельцев уже предано земле. Эти полузабытые, замкнутые на себя подземные города с тысячелетними традициями ухода от налога под землю уже всеми заживо похоронены. Есть только миг – и вжик, как мать-сыра-земля пожирает своих сынков как губка, размахивая стихийной тряпкой, извергая ласку. Ай да матушка – ай да сукин сын. Махеча – воскликнет издалека блудный сын. Мамка – бережно погладит мотыгой крестьянский сын. Неплохой кусок, дорогого стоит – оценит взглядом землепродавчий сын. И всякий сын свой земной срок мотает, наматывая на ус вкус того, что по усам текло, да в рот не попало… Смешинка. Великие тенденции и традиции смехохота\ гласил сомкнутый на подоконнике эволюционный листок.

Никитокот плыл… как умел, сколько смог, выкарабкиваясь из аквариума, боясь воды и самое себя, желая приоткрыть пролившуюся на него лунным светом истину уже вошедшим в комнату господам, велевшим слугам богопереизбранного народа распалять свечи, откупоривать бутылочку французского и подавать немедля карты игральные в крапинку. Но те, которые вошедшие господины, самонадеянно обзывавшие друг дружку избранными, кота в мешке не примечали, веселясь напропалую, прямиком через перевалы памяти, меряя время и пространство чем придется, черпая граммы стаканами. Тогда как дар речи был утрачен Никитокотом еще при выборе судьбинушки, став основным инстинктом, обетом молчания, когда из пасти-мордасти вырывалось только трехзначное мяу, то есть все, что вам будет угодно, откликнулся лакей.

Из стены выползло чучело, закуковав заполночь. За окном плавали облака-белокрылые лошадки, предрекая белые ночи. Господам людям мерещилось привидение, но в азарте карточной игры те не придавали значения призрачности всего сущего, да и есть ли иной смысл жизни, когда на кону столько мертвых душ… Никитокот же предвидел привидение, как и каждую зазеркальную пятницу полнолунья. Привидение дружелюбно присело на подоконник по боку, а само подумало, что незаметных у нас нет, разве что… я. Привидение всегда было вторым я. Забродившей сквозь все сущностью, очень близкой по духу Никитокоту, который не понимал сам себя, забывая в зеркалах, топчась на месте, или смеясь всем коврам в лицо. Но все же помня чудные мгновенья, когда не в шутку занемог, а за окном уже улетучивался белый парус, на котором подходили к дому хозяева жизни, плывя кисельными берегами выходного дня – стоило только природе провести озеленительные работы на Финиковом заливе. Смеркнуло.

Котоникита живо привел привидение в ужас сухим сообщением, что сегодня осуществил мечту. То, разумеется, знало о застарелой мечте своего дружка из семейства кошачьих-лапчатых. Значит… с золотистыми рыбами… того… все кончено, и они плещутся в океане его однокамерного желудка, не зная, что им делать, как плыть, томясь в бесконечных очередях на новое посещение. Возможно ли, что они теперь станут сторожами рыбных складов с перекошенной функцией сна, или тенями плачущих ив… Возможно. Все может быть, никто не застрахован от легковесности бытия, абсолютного счастья, но… Преступил Никитка, посягнул. Подумал ли ты, друг мой безбрежный, о неизбежных последствиях преступления и наказания? Ведь скоро хозяин-барин пронюхает о безвременном уходе священных в его представлении рыб, теперь он того и гляди начнет мелочно мстить: писать в тапки, портить твою дорогую обстановку, к тому ли ты стремился, сбывая мечту? Ведь тебя как пить дать без суда и шествия назначат в главные подозрительные. И будут приправы доставая, точить ножи в приступе противодействия действию, и тогда-то ты рискуешь очень измениться, став супом с котом. А помнишь, что эти солдаты удачи наделали с топором… кашу. Эти бледнорукие воротнички, аристократики, пустятся в любую авантюру, лишь бы выудить из тебя золотых рыб. Я бы на твоем месте, а я всегда на своем месте, уходил бы сегодня же по ночи, прихватив лейтмотив, пока тебя за хвост не хватятся, пока не переоценят от понимания, что все пошло коту под хвост. Беги. Куда? Туда, где не ждали. Ходят хорошие слухи, что с Дона выдачи нет, нет сдачи, разменяйте, говорят нам там. Или же, бормоча иначе, где сложнее всего найти лист – в лесу. Стань самим волной. И не волнуйся\ мягко подстелило, мямля, привидение, растворяясь, как кофе, прыгая с подоконника в пропасть зазеркалья окна, оставляя лишь вечную память.

Стоило добродушному привидению померкнуть, как поведение господ людей переменилось до узнаваемости. Они отбросили карты напрочь и принялись толковать каждый о своем, сбиваясь с русского на прусский и этрусский, не слушаясь землемамку, выводя друг друга из равновесия, словно депутаты первого созыва, ничуть не приемля, переча, иначе говоря, для. Интересные все-таки организмы эти люди\ наматывал на ус Котоникита, взирая на картины упадка порядка. Однако и сам хорош, морда в сметане, губа не дура, что упал морально, оступился, поступившись принципами такта о ненападении на золотых, спускаясь до их уровня, и ниже. И сам есть чуйка, что получу теперь по всей строгости – сомнительное удовольствие стать человек, заключенный в тюрьме народов мира. У меня будет чело. У меня будет век. На все про все век. Меньше – столько не живот. Но ныне я кот, вот. Но если меня не поймут, не простят, то сделаюсь супом с котом. А они… не поймут, как простить. Хозяин-барин еще не ведает, что натворит, узнавая из утренних газет, что позолота с рыб опала как осенняя листва, что естественно, то небезобразно. Но что я сделал-то? Каково это, а? Иллюзорность золотых рыбок в том, что они якобы исполняют желания. Море волнуется… для. Зря. Но что с того, если мной самим овладело желание: раз, хоть раз в жизнях пожрать золотых рыбок. И больше ни-ни, никаких желаний, я брошу. Желания делают мучительно больно за бесцельно прожданные годы. Я же, напротив, из жизни в жизнь совершаю нечто, что делает меня сильней, но все равно убывает. Умопомрачительная круговерть – смерть. В силах ли я изменить себе, изменив себя. Я…кот. Звучит гордо. Так скажет Горький. Сам с усам. Гость из будущего литературы внеклассного чтения.

Но разгоряченные голоса господ гостей говорили какую-то разницу. Россия – грозная стихия, где все бурлит, в ней всяк мессия\ декламировал свой свежий стих упавший поэт. Его друзья-товарищи, поднимая оратора с пола, обсуждали предмет перестановки бытия, что неплохо бы все взять и отменить, но не утратив ни капли в море благородных дворянских привилегий. Но народ-то… каков губошлеп, сам дурак, сколько его не тяни, а он все к земле склоняется, тяготится жизнью по закону всемирного, норовя в нее упасть, как перезрелое яблоко, то пьет беспробудно, а чуть очнется так режется в ножички, не бережет себя. И нас, придет время, не пощадит. Совсем.

Дурен народ, подловат, что мой кот Никитка\ вступал в соглашение хозяин-барин. Сожрал по щучьему велению все мои сбережения рыб, сукин кот, и сидит теперь, зверь, впотьмах, впопыхах, как бы понарошку с воображаемым привидением хороводы-беседы водит. Это вам не домыслы-помыслы, поскольку он сам мне спросонья внушал нечеловеческим голосом, когда не в шутку занемог, что сам не свой, что не в себе, и лучше выдумать не мог.

Какой же это тогда кот!\ воскликнул тот, всегда второй\. Его б ко мне, на огород, на круглый год, там дел всегда невпроворот. А то ишь… сотрясают устоявшийся уклад очевидным и невероятным, вредно! \ предсказуемо окончил мысль всегда второй.

Не судите животное строго, господа присяжные, да не судимы пребудете в веках\ выступил за Котоникиту опальный поэт. Привычка жить второй жизнью до ужаса пленительна, рассудите хотя бы по мне. Вот я по целым дням сижу в Сенате, появляясь короткими перебежками в Синоде, делаю вид, что мыслю, следовательно, существую, а сам, чуть вечер пригреет, погоняя кучера, мчу в салоны, ложи, где просыпаюсь для существования в совсем других брегах и пристанищах. И когда же я, как вам кажется, пророк в своем отечестве? Где, укажите нам, отечества купцы, которых мы должны принять за образцы? Где еще научат ремеслу – как жить-поживать да добра наживать? Ответ лежит на поверхности реки времен. Это и есть двойная игра, когда внезапно, забыв снять маску в одном блеф-параде, вдруг оказываешься совсем в другом, потому как пространство и время играют злые шутки – там, над нами.

Да… но, позвольте, ничуть не умаляя вечность ваших доводов, согласитесь, что терпеть перепады настроения этого котофея – это путь в неизвестность, от которой так и веет. Нетушки, видеть не желаю больше этого прохвоста – прихвостня вечности. Гнать его, обидеть, а не зависеть и терпеть, ненавидеть его надо, вовек не видеть – ни живым, ни смиренным\ возопил хозяин-барин. Гришка \воззвал он к лакею\ подать мне его к столу, живо: жареным, пареным, вареным, обмороженным, полуразмороженным, полукопченым, свежепосоленным, в яблоках, в желудях, в жаворонках – любо, братцы, любо! Лакей Гриша, на пару с истопником Дюшей, получив в кредит доверие и отмашку, бросились отлавливать Котоникиту по персидским коврам и хрустальным люстрам, но тот, волею Его величества случая, аккурат вышел на пик спортивной формы и отлову не поддавался. Но когда те, которые люди, закатав рукава косовороток, почти загнали зверя в безысходность угла, тот, подобно привидению, выпорхнув в окно вверх дном, улетел, обещая вернуться, всем смертям на смех. Господа хозяева и гости даже всплакнули, глядя в след улетающему прошлому, ускользающему навсегда, но воплощенному в коте, такому выстраданному за правду-землемамку. А господам только и оставалось, что принять весь груз проделанных ошибок над работами.

А Котоникита вовсю летел, по ощущениям основательно и обоснованно, как мешок с костями, держа курс в просвет – через годы, через расстояния, сквозь коды, роды и невзгоды, сквозь моды, воды, непогоды, минуя цикличности революций и эволюций, аннексий и контрибуций, кризисов и тезисов, всепобеждая и всепрощая даже золотых рыб, которые, кстати, на зубок оказались весьма щекотливы. Немного сожалея, что оставил прибрежных детей залива без питомца, любимца и баловня, но все же открывая им глаза, не ведая, что творя, оставив себя в зеркалах, окнах и водяных знаках, отражениях и бульканьях. Плывя, как дурак, против течения аквариумных вод и водок, давая гладить себя против шерсти и выкручивать усы – до поры, но возвращаясь совсем другим, обновленной сущностью, как перевертыш и приемыш равнодушной вселенной. Вопреки всем законам шизики, становясь правильным исключением.

|Вне себя|

Исключение, поправшее все золотое, очухивалось в человечьем обличье, в одном из облачений, застывшим в заданную секунду пространства в задумчивости, посматривающим в окно – как бы там чего не вышло. Но ничего не вышло. Глядя в окно, он не любовался там ничем: панорама приводила в тупик глухонемой стены, заставляя по преимуществу помышлять о пошлом прошлом, назойливом настоящем, бурном будущем, выражающим враждебность времени по отношению ко всему, что дорого, а само только дешево тикающим-истекающим – времени, которого все вечно равно нет. На то, чтобы подумать о вечном, а не как обычно – о маломальском, молекулярном и млечном…

Человек у окна опустил один глаз вниз, вторым и бровью не поведя. На внешней обертке пиджака болтался бейдж «Никита Лунный, директивный директор», что заставило человека усомниться в задумчивости и вернуться в так называемую реальность. Предвидеть затылком взгляды других, раскиданных за длинным столом, установленным в центре зала заседателей. Глаз, который и бровью не повел, наблюдал в окне отблеск неоновой вывески «Подсолнух и партнеры». В тот самый миг Никита особенно остро ощутил, что Подсолнух – это он самый, а люди, прозасидавшиеся позади – партнеры. И те, словно сговорившись, ждут от него спасения лица, каких-то нетривиальных ходов, выходок, продуманных и оптимальных разрешений, таких, чтобы не было мучительно бедно. Всем грезилась спасительная многоходовка. Но Никита лучше всех их вместе взятых ведал, чем кончился мед. Украдкой взглянув на пол, он видел в нем потолок прежнего этажа мироздания, где разыгрывались комичные сцены захватывающей погони озверевших лакеев, таких севших на хвост, но так и не умеющих догнать и перегнать кота. Что было, то прошлое. Так говорит Сладкий. Бытописатель современности и окрестностей. За окном стены звонко зацокала тройка, несущая на хвосте вести с той стороны зазеркалья залива.

Возможно, отчасти тревога партнеров была не лишена. В последнее время метода поведения бизнеса у Лунного становилась подчас через край прогрессивной и неистовой. Так, где-то с полгода тому назад, тот без лживой скромности нарек себя повелителем мух, чем обрек своих подчиненных и партнеров на аэробику непрестижных телодвижений. В коридоры просочился слух, что Подсолнух уже не тот, что прежде, что его более не вернуть в осознание серьезности всего происходящего. Клиенты, посещавшие офис и наблюдавшие тут и там липкие ленты, на которых нашли свою последнюю посадку незадачливые мухи, а также символичные разводы и побои на обоях от применения мухобоек, выносили сор из избы, запуская слух за пределы. Но Лунный был неумолим, заверяя, что мухоборчество – важнейшее из искусств. Кто-то усматривал в этом лишь оголтелый популизм, кое-кто снобизм, а некто – даже и воинственный расизм. Ну а уж когда Подсолнух выложил квадратную сумму на основание и ускорение течения «Мир без мух», цели и задачи которого стали предметом всеобщего непонимания – слишком, видите ли, благородны – его прямо-таки обвинили в попытках утечки мозгов через благодарность потомков. Течение несколько замедлилось на повороте, когда в странах нищеторгового блока начались затруднения с котлетами и это напрямую связали с дефицитом мух. Тогда антимонопольный комитет поставил клан «Мир без мух» вне закона, в чем явно прослеживалась рука империалистических хищников и пауков. Однако и это не убило мысль. Постановка вне закона лишь повеселила скептиков страны, где законы, что филькина грамота, едва ли не ксерокопия с последней.

Некоторая волнительная нелегальность лишь заставила активистов перейти в безупречное подполье. А Лунного заделаться эдаким масонствующим вожаком, разъясняющим глуповатой молодежи внутренние мотивы своего духовного мухоборчества, ведь мухи – это не духи… это не только грязь и слякоть, но и фактически фасетчатое восприятие мира, что, говоря между снами, феноменально фиктивно. И мухорганизмы – это не только печальное копошение в нечистотах, этим и мы, человеки, заняты по преимуществу, но те-то каковы – еще и подпитывают собой золотых рыб, которые при всей их внешней глянцевости, верите ли, не побрезгуют самой последней мухой. Рыбки золотые – вот подлинная мишень нашего течения, а все остальное мишура, да и мухи эти просто к слову пришлись, ширма для прикрытия настоящих целей, не больше. А я рыбак, поэтому и люблю рыбок. По-своему. Но наша миссия – не анархо-гламур, не вековечные настройки коммунизма, не дешевизна рыбных котлет по уверенным ценам… и даже не вялотекущее деньговоспроизводство у населения, а в чем? Правильно – минимизация пожеланий на секунду пространства. Так победим!.. Аудитория, все-таки аплодируя, изрядно терялась в загадках.

А как понять и простить тот принужденный летний корпоратив, затеянный им в семь утра на брегах холодной Ижоры-реки, где Лунный, мол, с детства любил омывать свой корпус от нечистот городского окраинного сквернословия и центрального златолюбия. Собрав коллектив в предрассветной дымке он, задержав паузу, вдруг заявил, что деньги – это не главное. Когда их становится довольно, то перестаешь считать, запинаясь в подсчетах. Поэтому не стоит томить свой дух бедностью. Нужно просто взять и заработать разок и навсегда, чтобы больше не возвращаться к подобным вопросам. Вопросы? В противной случайности нарастает риск всю жизнь провести во грехе заработка денег, спустив ее на неловкие метания в крутящейся двери минимализма. Но к тому ли мы рождены |отеческим тоном| чтобы растрачивать себя на подобные глупости? |вопрошал он|. Мы же сами, видите ли, лепестки, плывущие по волнениям реки с подзабытым названием. А главное, чтобы костюмчик сидел – это не про нас, это, простите, фарс. Ухоженность уха, несносность носа, гордыня горла – все это промыслы того самого дельца, вавилонского у-божества Ухогорлоноса, который и толкает нас к безднам золотой лихорадки| надевая масонскую маску, заклокотал Никита, открывая глаза подслеповатым.

Вам-то легко наводить тень на плетень, напитавшись пьянящими жидкостями, рассуждать о самом сокровенном |возражал один новенький молодой человек, хотевший быстро зашагать по карьерной лестнице вавилонской башни, а потому раздраженный риторикой о том, что 21 век на дворе, а вы все бедны, как маленькие, ей-ей. Вы-то |говорит| уже не одну старуху-процентщицу с жиру по нитке пустили по миру, а то и вовсе в лучшие миры. А нам, молодым да ранним, дороги не даете, а мы, между прочим, тоже мечтаем брать деньжат в государственных объемах и обвешивать легковерных. Хотим |так и сказал| чтобы нас побаивались и ублажали, ловя каждое выроненное слово, заглядывали в рот. Вы не таитесь, мы не расскажем им, как правильно украсть и бездельничать, осуществляя русскую мечту. Так дайте нам больше пятого-десятого, полномочий там всяких, инструментов, механизмов, уж тогда-то мы себя поднимем за шкирятник в полный рост | разоткровенничался вьюноша. Но Никита не стал смеяться или гневиться на вольнодумные вздоры юного золотодобытчика. И отвечать словами не счел, предпочтя тому бросок в беспокойное течение Ижоры. Прыгнул |так гласит летопись| и не вернулся. Всплыв только на следующий день, уже на рабочем месте, как ни в чем не пропало. Позже нехотя признавая, что решил тогда подарить всем надежду на свое таинственное исчезновение, но потом подумал и, передумав, решил продолжить работать по вере необходимости.

Почему-то именно в ту минуту задумчивости при подоконнике Никите вспомнилась та чудная тройка с минусом по математике. Когда-то вроде так удручавшая аттестат статистики средних познаний. А ведь и на тройку ничего не знал наверняка, а все равно приплюсовывали, не подозревая, что стану видным математиком денежных потоков. Где теперь она, та давняя и беспомощная тройка с минусом и с грехом пополам, когда жизнь на твердую четверку будто бы уже озарилась зрелостью здравого заседания. Сию же минуту Никита развернулся фасадом наружности к партнерам и сообщил, что знает, что нам делать, как нам плыть. Ответ бы неожиданно простой как три копейки – ничего. Ничего не |укрупняя масштаб, выговорился он. Можно, известно, пуститься в обратные крайности, снимать штаны и бегать, но к чему потрясать воздух, терять присутствие духа, тогда как все не так уж и жухло| сказал, как отрезал, игнорируя охи.