Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

8
Ночь^[99]

Заночевали действительно в соломе, и оказалось, что это вовсе не далеко. Нужно по той же улице пройти два квартала, перейти через переезд, потом еще немного пройти, а там уже начиналось поле. Может быть, и не настоящее поле, потому что впереди было еще несколько огоньков, но здесь, за последним домом, было просторно, шуршала под ногами трава, а чуть в стороне стояла эта самая солома. Вероятно, она стояла на пригорке^[100], потому что отсюда хорошо был виден горящий огнями город. Совсем близко, на переезде, один фонарь горел очень ярко и сильно бил в глаза.

Ваня неохотно шел ночевать. Когда позади^[101] осталась последняя хата, он пожалел, что не поискал ночлега в городе. Но Рыжиков брел уверенно, заложив руки в карманы, посвистывая.

– Вот здесь, – сказал он. – Нагребем соломы, тепло будет. И к городу близко.

Ваня опустил ящик на землю, и не захотелось ему сразу ложиться спать. Он начал рассматривать город. Было очень приятно смотреть на него. Впереди огни рассыпались по широкой площади, и было их очень много. Они казались то насыпанными в беспорядке, то обнаруживались в их толпе определенные линии. Выходило так, как будто они играют. Подальше начинался ряд больших домов, и во всех домах все окна горели, только разными цветами: желтыми, зелеными, ярко-красными.

– Отчего это? – спросил Ваня. – То такие, а то такие… окна?

– Чего это? – спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на земле.

– Окна отчего такие? Разные?

– А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины любят: то красный абажур, то зеленый.

– Это богатые?

– И богатые, и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову морочат, и все…

– Украсть? – спросил Ваня.

– У нас не говорят «украсть», а говорят «взять». Ты еще не привык.

– Я не хочу привыкать. Я и завтра пойду чистить. А потом пойду к этому… к Первому мая.

– И там можно кое-что взять. Если умно.

– А зачем?

– Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это «зачем»?

– Пойти туда жить, а потом взять?

– А как же?

– А потом в тюрьму?

– Это пускай поймают!

– А Игоря поймали.

– Потому что дурак. На почту лазит. Да ему все равно ничего не будет: несовершеннолетний.

– А я буду работать. Все равно буду работать.

Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:^[102]

– Кто работает, тот еще скорей пропадет. Думаешь работать – это легко?

– А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?

– Понес – Советская власть. В Советской власти тоже понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.

– Кому это выгоднее?

– Да Советской же власти!

– А кто это?

– Вот дурень: кому это, да кто? Советская власть и есть. Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали. Загнали на работу, и сиди там.

– А если бы все были воры, так тогда как? Тогда Советской власти не нужно?

– Отстань, ты, завел: власти, власти!

– Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у того, а потом еще третий, правда? Все покрали бы, и ничего не осталось бы. Правда?

– Ложись уже.

– Я ложусь.

Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.

– А если все воры, так кто будет булки печь? А кто будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут: пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?

Рыжиков заорал на Ваню:

– Спи! Пристал, как смола!

Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Потом улегся уютнее. На небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями. Уже засыпая, Ваня сказал вслух:

– Пойду к этому… к Первому мая.

* * *

Проснулся Ваня рано, но день уже наступил. Солнце вставало за стогом, Ваня лежал в тени, ему стало холодно. Он вскочил, подымая за собой солому^[103], приставшую к нему, и посмотрел на город. Город сейчас был другой. Кое-где горели ненужные уже фонари, и ярко светился тот самый фонарь возле переезда. Ваня засмотрелся на него, он казался уставшим, было его жалко: он, бедный, всю ночь светил.

Город был сейчас интереснее и сложнее, но уже не был таким красивым. Впрочем, это не имело особенного значения. Все-таки там было много домов и крыш, а дальше стояло высокое белое здание с колоннами. Вот где настоящий город, и нужно пойти туда посмотреть. Ваня заработает денег и пойдет… нет, поедет на трамвае. И, наверное, в городе есть кинотеатр. А сегодня он пойдет^[104] на «свою» улицу. Ваня вспомнил вчерашнего молодого человека, который так обрадовался, что завелся чистильщик на этой улице. Наверное, там сейчас много народу хочет почистить ботинки. Хорошо, что есть лишняя коробка черной мази. Ване захотелось хорошенько рассмотреть эту коробку. Он наклонился к ящику, но ящика не было. Ногой Ваня откинул солому. Оглянулся. Только сейчас он заметил, что и Рыжикова тоже нет. Ваня обошел стог, вернулся на прежнее место и сказал растерянно:

– Украл… ящик…

Скучно посмотрел на город, еще раз оглянулся, прошептал:

– И мазь… И щетки…

Он прислонился к стогу, задумался. Вдруг вспомнил, полез в карман, пошарил в нем, вывернул:

– И десять рублей украл.

Ваня сделал несколько шагов в сторону дороги. Но остановился. Собственно говоря, в город идти было нечего. Ваня возвратился к стогу.

Он потянул к себе одну соломинку. Соломинка оказалась длинной и красивой, на ее конце был пустой, дрожащий колосок. Ваня провел пальцами по колоску. Между пальцами упала и разбрызгалась одна слеза.

9
Козлы

Целый месяц прошел после этих происшествий. В это время весенние дни успели вырасти и возмужать, они нарядились в богатые платья из зелени и цветов.

Рано утром милиционер, человек молодой, подтянутый и добросовестный, разбудил Игоря в приемнике и сказал ему:

– Трогаем, товарищ! Ты потом выспишься, в колонии, а мне до девяти нужно назад вернуться.

Игорю Чернявину не нравилось в приемнике: народ здесь был случайный, кормили плохо, было скучно.

Игорь быстро натянул на плечи свой пиджак, под которым уже имелась рубаха. Хотя это была короткая и бязевая рубаха, но Игорь умел ее желтоватый воротник кокетливо разбрасывать над воротником пиджака.

Дворники сухими метлами подметали улицы, но пыль еще не успела проснуться и неохотно взлетала над тротуарами. Утро стояло над городом ясное, прозрачное, здоровое. Игорю было приятно в такое утро идти «в новую жизнь».

Впрочем, Игорь не очень интересовался новой жизнью. Это у Полины Николаевны, в Комиссии по делам несовершеннолетних, за каждым словом: новая жизнь, новая жизнь! Игорь любил вообще жизнь, а какая там она, новая или старая, он не привык разбирать. Он никогда не задумывался ни над завтрашним днем, ни над вчерашним. Но сегодняшний день всегда привлекал его внимание, как еще не раскрытая страница, и ему нравилось не спеша перевертывать ее и любопытным глазом присматриваться к новым^[105] рассказам. Эту вечно новую жизнь он приветствовал улыбкой своего большого рта и веселым ироническим взглядом. Сегодня это тем более было приятно, что в течение всего минувшего месяца ему пришлось переворачивать очень однообразные страницы, и он начал даже привыкать к этому однообразию.

В Комиссии по делам несовершеннолетних он и раньше бывал, и в этот раз не встретил там ничего существенно нового. Давно ему известная Полина Николаевна, женщина маленькая, остроносая, казавшаяся очень умной и доброй, как и раньше, с грустной вежливостью расспрашивала его о родителях, об учебе и вообще о том, как он дошел до такой жизни. Расспрашивая, она уже не заглядывала, как в прошлом году, в большой лист с заглавием: «Порядок опроса», но задавала все та же вопросы, что и в прошлом году. Игорь отвечал ей тоже вежливо. Он понимал, что Полина Николаевна честно обслуживает таких, как он, получает за это небольшое жалованье, что ей будет приятно, хотя изредка, поговорить с приличным человеком. Игорь Чернявин любил доставлять людям радость, поэтому и с Полиной Николаевной он разговаривал в джентельменском тоне, тем более что это было вовсе не трудно. Полина Николаевна постукивала тупым концом карандаша по столу и спрашивала:

– Ваш отец профессор?

– Да.

– В Ленинграде?

– Да.

– Почему вы не хотите к нему возвратиться?

– Мне не нравится его характер. Он – грубый, черствый, он изменяет моей маме, я с ним жить не могу.

– Вы с ним часто ссорились, крупно говорили?

– Нет. Я с ним не желаю разговаривать.

– Вы могли бы мать пожалеть, Игорь.

– Мне очень жаль, но мать не хочет от него уйти.

– Вы, Игорь, такой культурный мальчик, до каких же пор вы будете заниматься этими… приключениями?

– Полина Николаевна! Иначе не выходит. Уже два раза меня силой возвращают к отцу. Я все равно жить у него не буду.

– А если мы вас не отправим к отцу?

– Я надеюсь, что это будет очень хорошо.

– Вы бросите ваши фокусы?

– Я надеюсь.

– Почему вы надеетесь?

– А вот вы со мной поговорили.

Полина Николаевна посмотрела на него с благодарностью:

– Поможет ли вам это… мои разговоры?

– Я думаю, что ваши разговоры хорошо помогут.

– Что мне с вами делать, Игорь? Неужели только с вами одним и говорить? И другие ведь есть!

Полина Николаевна показывала карандашиком на дверь, за которой, в узком коридоре, другие мальчики ожидали своей очереди. На бледном остреньком личике Полины Николаевны, в беленьком узком кружевном воротничке, даже в ловком, юрком карандашике, которым она действовала, – во всем чувствовалось искреннее сожаление, что не может она взять Игоря за руку и повести по трудной дороге жизни. И Игорь понимал и сочувствовал: ей нужно заняться и другими сбившимися с пути объектами. Вероятно, это сочувствие довольно сильно выражалось на лице Игоря, потому что Полина Николаевна страдательно опустила глаза, и ее карандашик застучал по столу несколько нервно.

К ним подошел человек в белом халате. У него была беспорядочная шевелюра, начинавшаяся чрезвычайно низко, почти от самых бровей. Глазные яблоки этого человека были очень велики, они были покрыты мелкими красными жилками и почти целиком выкатывались наружу. Казалось, что этот человек в чистом белом халате везет что-то очень тяжелое и везти ему трудно. Полина Николаевна сказала устало:

– Вы, Чернявин, идите в кабинет. Товарищ должен произвести некоторые исследования относительно ваших трудовых предрасположений…

Игорь Чернявин при прошлых посещениях комиссий^[106] уже подвергался подобным исследованиям, только тогда в белом халате был какой-то другой человек. Игорь покорно поднялся со стула, и ближайший отрезок жизненного пути (он так и не разобрал, нового или еще старого) он прошел за человеком в халате. Идти было недалеко. В небольшой комнате, обставленной белой крашеной мебелью, Игоря усадили на стул, а человек в халате сказал другому человеку в халате:

– Лабиринт Партеуса!

По спине у Игоря пробежали неприятные холодные иголочки, он почти притих за белым столом и даже начал думать о том, что, действительно, надо начать более спокойную жизнь. Но когда перед его глазами на столе расположился широкий картон с какими-то клетками и ходами, Игорь оживился. Он посмотрел на людей в белых халатах, и ему захотелось подробнее узнать, что это за люди и какая им цена.

Лупоглазый оперся руками на стог и сказал сухим, немного дрожащим голосом:

– Вы находитесь в центре этого лабиринта, понимаете? Вам нужно из него выйти. Вот вам карандаш, покажите, как вы будете выходить.

Игорь еще раз оглянулся на этих людей, но в общем не протестовал. Он взял карандаш и с улыбкой наклонился над лабиринтом. Повел карандаш к выходу, но скоро очутился в тупике и остановился. За большим окном что-то начало сильно хлопать. Игорь посмотрел и увидел девушку на балконе. Она тонкой палочкой колотила по развешанному на веревке ковру. Игорь снова подумал, что нужно все-таки… черт его знает. В этот момент лупоглазый вытащил картон у него из-под руки, а на место его положил другой. Это был тоже лабиринт. В одном его углу был изображен козел, вкушающий какие-то запрещенные плоды, а в другом углу – девушка с прутиком в руке. Было у нее что-то общее с той девушкой, которая работала на балконе. Игорь улыбнулся, глянул на балкон, потом сообразил: пока девушка доберется до козла, пройдет очень много времени и козел успеет полакомиться как следует. Игорь поднял лицо к человеку в халате^[107]:

– Как это у них неудобно устроено!

– У кого «у них»?

– Да вот… у этих. Зачем такие дворы? Для козлов тут раздолье!

– Если вы будете оглядываться, вы ничего не сделаете.

Игорь сосредоточился над картоном. У козла был^[108] очень добродушный вид. Игорю не захотелось его прогонять.

– А знаете что, синьоры? Пускай себе пасется!

– Как это так? – вскрикнул лупоглазый.

– Я думаю, что вреда будет немного. Какие-то кустики.

– Представьте себе, что там малинник.

– Не думаю. Вы напрасно беспокоитесь, синьоры.

– Почему вы так разговариваете? – человек в халате с силой дернул картон.

– С флейтой будем исследовать? – спросил другой.

Старший ответил сухо:

– Нет.

Он пошел к умывальнику, а потом долго вытирал каждый палец отдельно. Игорь улыбнулся во всю ширь, спросил с вежливой иронией:

– Собственно говоря… вы только этим и занимаетесь?

– Чем «только этим»?

– А вот… козлами.

– У нас не только козлы.

– А еще что?

Но лупоглазый принял гордый вид и ничего не ответил. Потом он вышел в дверь и уже из коридора пригласил:

– Идемте.

У столика Полины Николаевны он устало опустился на стул:

– Как? – спросила Полина Николаевна.

– Слабо. Очень слабо. Отношение к работе рассеянное, результаты нулевые. Рассеян, безынициативен, воображение отсутствует.

– Что вы говорите? У него инициативу нужно уменьшить вдвое, а вы говорите: безынициативен! Прочтите.

Она протянула довольно толстую папку. Человек в халате поднес ее к самым глазам и стал быстро вертеть головой вправо и влево, бегая по строчкам.

– Это ничего не значит, Полина Николаевна. Мы не знаем, инициатива это или подражание. Такие штуки, – он потряс папкой в руках, – вообще ничего не доказывают.

– А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Я вас очень прошу посмотреть еще раз. Вы увидите, что вы ошибаетесь.

Лупоглазый поднялся со стула обиженный и двинулся к дверям своей комнаты.

– Хорошо!

– Что же вы сидите? – сказала Полина Николаевна Игорю.

Игорь посмотрел вслед белому халату и, когда закрылась за ним дверь, спросил доверительно:

– А для чего это нужно, Полина Николаевна?

Она подняла на него глаза:

– Значит, нужно.

– Я не понимаю, для чего.

– Это исследование ваших способностей.

– А для чего им мои способности?

– Идите, Игорь, не спорьте.

– Да там козлы, Полина Николаевна! Вот вы нас судите, таких, как я, под арестом держите. А я получил на почте пустяк, – сто рублей. А эти синьоры сколько получают?

– Идите, Игорь, перестаньте глупить.

Игорь снова вошел в комнату, посмотрел с презрением на людей в халатах, молча стал у стены. Пока люди в халатах перебирали какие-то папки, ящики, карты, у него в душе скопилась густая обида. Кто-то сильной рукой подчеркнул в ней одиночество, чреду последних скудных дней, брошенного на товарных путях симпатичного Ваню, отошедшие в вечность светлые дни детства, и мать, и старые обиды: вздорный, неверный, сумасбродный отец и другие люди, и жестокие и холодные. А сегодня опять эти два типа пристали к нему с козлами.

На столе стояла длинная коробка с отделениями. Старший предложил:

– Садитесь.

– Послушайте, милорды! Это, конечно, у вас здорово придумано! Прямо… настоящий блат. А только вы мне ответьте на один вопрос. Такой вопрос: верит вам кто-нибудь или никто не верит?

– Старший взмахнул рукой и закричал что-то…

Обо всем этом вспомнил Игорь Чернявин, шагая рядом с милиционером по просторным, освещенным утром тротуарам. Нет, истекший месяц был печальным месяцем. Это было скучное и глупое время. Полина Николаевна убеждала его начать новую жизнь, люди в халатах раскладывали перед ним разные картоны. Особенно стало скучно после того, как Игорь примирился со своей участью и научился выходить из всех лабиринтов, научился продевать веревку через дырочки флейты. Все эти занятия он сначала сопровождал насмешкой над самим собой, над козлами, над человеками в халатах, а потом он все упражнения проделывал с угрюмой технической серьезностью. От скуки, сделав небольшое усилие, он даже сумел понравиться людям в халатах и помогал им исследовать других ребят. Только записывать и высчитывать он не научился. Его наставники не посвящали никого в свои тайны и прятали их значение за непонятными словами: «тесты»^[109], «корреляция»^[110].

Все-таки в кабинете было занятнее проводить время, чем в приемнике. Игорь не любил беспризорную, шумную и ржавую толпу, дешевое ее остроумие и низкую культуру. В кабинете же он говорил новичку с высокомерием жреца:

– Вот, синьор, пока щука не поймает эту жалкую рыбешку, вы отсюда не выйдете!

– Видите: куда мяч закатился? Доставьте его к волейбольной сетке. Перекинуть нельзя. Несите в руках. Через забор перелезть? Забудьте эти ваши уличные привычки.

Он стоял за плечом новичка и холодным взглядом наблюдал неудачные попытки исследуемого субъекта. Субъект разочарованно тянул:

– Если так играть, никогда не выиграешь.

– Вы, мистер, и не должны выиграть. Выигрываем в таком случае только мы.

Досадно только было, что в сравнении с хозяевами кабинета он выигрывал до смешного мало: бесплатный бутерброд во время завтрака. По сравнению с таким заработком предприятие на почте было все же выгоднее, оно было и гораздо проще оборудовано, чем кабинет.

Сейчас Игорь с внутренним смущением вспоминал о своих легкомысленно-позорных действиях в кабинете, на которые его подвинуло дикое невезение с деньгами бабушки. Но… страницы этого прошлого были перевернуты. Сегодняшний день быстро бежал навстречу: сначала промелькнули хорошо знакомые улицы центра, потом пошли и новые места, узкая, грязная набережная, запруженная подводами базарная площадь, потом широкая, щедро накрытая небом Хорошиловка. Домики на Хорошиловке маленькие, между ними цветут сады, мимо домиков бегает трамвай, бегает хлопотливо, быстро, весело. Но вот и Хорошиловка кончилась, мостовая пошла среди молодой зелени, а трамвай побежал по шпалам, как будто это не трамвай, а поезд. И зеленые полосы, и шоссе, и трамвай – все направляются к дубовой рощице. К этой рощице пришли милиционер и Игорь. В сторону ведет просека, в просеке тоже мостовая, а через нее сетчатая с золотыми буквами вывеска:

«Колония имени Первого мая»

10
Первые впечатления

Через просеку милиционер и Игорь прошли быстро. Милиционер был доволен, что заканчивает свою командировку. И Игорь был доволен: впереди была «новая жизнь».

Сквозь просеку были видны крыши, да и сама просека скоро вышла в поле – настоящее пахучее поле с рожью, с цветами на межах. За полем по всему горизонту пошел лес, а к лесу прислонилась колония.

На одном из зданий, на высоких флагштоках – два узких флага. Флаги какие-то особенные, узкие и длинные, такие флаги видел Игорь когда-то давно на изображениях сказочных дворцов.

Он спросил у милиционера:

– Они там живут?

Милиционер удивился: разумеется, они там живут, если путники подходят к этим зданиям:

– Само собою там, а где же им жить?

– Флаги у них какие… Скажите, пожалуйста!

– Да, флаги, это верно! Да у них все такое… чудное! А народ здесь хороший, крепко живут!

Игорь повел плечами, засунул руки в карманы и все не мог отвести взгляда от двух узких, гуляющих на ветре флагов. Флаги были на флагштоках, а флагштоки стояли на двух башенках, венчающих здание.

– У них башни, как будто крепость!

– Такое просто здание, – ответил милиционер, – никакого сравнения с крепостью не может быть.

Игорь не стал спорить. А все-таки две башни напоминали крепость, в этом заключалось и что-то приятное и что-то сомнительное, во всяком случае, в расчеты Игоря не входило жить в крепости. Но когда подошли ближе, Игорь и сам увидел, что никакой крепости нет, а стоит, действительно, просто здание, широкое, двухэтажное, серое; построено здание красиво, блестят на его стенах искорки, выступающие вперед «фонари» подымаются вверху^[111] башнями, на башнях всё полощутся флаги.

Милиционер и Игорь шли по мостовой уже мимо здания, но оно отделялось от них широкой полосой цветников. Игорь давно не видел такого обилия цветов. Между цветами проходили яркие золотые дорожки, на одной из них поближе к Игорю шли две девушки, настоящие девушки, черт возьми, хорошенькие и нарядные. Одна из них, с вздернутым носиком, с веселыми живыми глазами, взглянула на Игоря и сказала подруге – черноглазой и смуглой:

– Новенький! Посмотри какой, в пиджаке!

Игорь чуть-чуть покраснел и отвернулся. Собственно говоря, что ж тут такого, в пиджаке!

Они повернули на поперечную дорожку к выходным дверям.

На тротуаре мимо дверей гуляет народ: и постарше, и пацаны, и девушки. У некоторых юношей^[112] начинает темнеть верхняя губа… Одеты все разнообразно, но видно, костюмы для работы: кое-где пропитаны маслом. Пацаны в трусиках, босиком. Девушки, как всегда, наряднее.

– Солидный народ, – как будто про себя сказал Игорь. Улыбнулся милиционеру, но милиционер не заметил улыбки.

В открытых настежь дверях здания стоял пацан лет тринадцати, лобастый и серьезный; среди этой спокойной, оживленной толпы он выделялся странно официальной внешностью: ботинки, суконные полугалифе, гамаши, темно-синяя гимнастерка заправлена в штаны, талия стянута узким черным поясом с пряжкой. На одном рукаве золотой вензель, широкий белый воротник ослепительно чист, хотя чуточку примят. В руках настоящая винтовка со штыком, пацан держит ее обеими руками за конец дула.

Игорь засмотрелся на эту фигуру, но развлекали его и другие впечатления. В толпе наметилось движение, – все устремились куда-то за угол здания. Походка у всех деловая, но на лицах совершенно свободная игра. Удивило Игоря то, что здесь не заметно суетливости, лишнего визга. Правда два пацана стремглав вылетели из дверей и помчались по дорожке. Тот, который бежал сзади, закричал:

– Васька! Васька! Постой! Ключи у меня!

Ключи были у них, значит, побежали что-то отпирать.

Игорю удалось поймать и другие слова, но они касались событий неясных, хотя, без сомнения, и драматических.

– А Алексей вызвал его и говорит: найди!

– О!

– Говорит: найди! А не найдешь – разберем на общем собрании!

– Ой-ой-ой!

Удивило Игоря еще одно обстоятельство. Идя сюда, он испытывал неприятное чувство ожидания: все на него набросятся, закидают вопросами, взглядами, шутками, а тут еще и милиционер: подробность особенная. А теперь было даже обидно: сколько народу, а у всех такой вид, как будто никакого Игоря под стражей и не существует на свете. Но в то же время нельзя было сомневаться: появление фигуры Игоря между цветников всеми отмечено, и все поставили своего рода нотабене на его фигуре, и, кажется, нотабене ироническое. Игорь подумал: «Вредный народ!» – но немедленно получил и более активные знаки внимания. По дорожке мимо него проходил черноглазый мальчик в трусиках, посвистывал, поглядывал по сторонам – видно было, что шел по какому-то определенному, нужному ему направлению, – на Игоря еще издали бросил легкий взгляд, и снова куда-то отвлекся, и, тем не менее, проходя мимо Игоря, сказал:

– Дядя! А где ваш галстук?

Игорь сразу не разобрал, что это обращаются именно к нему, и огляделся. Но тут же он догадался, что по характеру костюма проблема галстука могла возникнуть только с его, Игоря, появлением, ибо к костюмам местных жителей добавления галстука, безусловно, не требовалось. Но когда Игорь все это сообразил и бросился догонять взглядом черноглазого мальчика, то уже не мог отличить его среди других мальчиков.

Как раз в этот момент из здания вышел, тоже босоногий и тоже в трусиках, пацан лет двенадцати, хорошенький, румяный, чуть-чуть важный. Как-то особенно играючи и уверенно ступали его ноги, большие темные глаза по-хозяйски оглядывали все. Он стал на краю единственной ступени, поднял длинную, блестящую серебряным блеском трубу, быстро облизал губы и, крепко охватив ими мундштук, подняв вверх раструб трубы, заиграл. Это был сигнал, короткий, отрывистый, а в конце украшенный шутливо-разливчатым хвостиком. Пацан проиграл его только один раз, опустил трубу, улыбающимися глазами посмотрел на мальчиков поближе и вдруг, сорвавшись со ступеньки, побежал. На углу здания остановился и снова проиграл тот же сигнал. Движение куда-то за угол, уже замеченное Игорем, стало стремительным. Игорь не утерпел, спросил первого попавшегося:

– Что это он играл?

– Кто играл? Бегунок? А это на работу…

Через полминуты из дверей только одиночки торопливо выбегали и устремлялись следом за всеми. Остался только пацан с винтовкой, и к нему обратился милиционер.

– Куда здесь? Вот привел…

Тот серьезно оглянулся на вопрос, но, видно, ничего не нашел подходящего и сказал:

– Сейчас!

Бегунок со своей трубой не спеша возвращался к дверям.

– Володька, позови дежурного бригадира.

Володька Бегунок сразу догадался, для чего нужен дежурный бригадир. Повернув голову, он прищурился на Игоря и, проходя в двери, почти пропел:

– Е-есть… Позове-ем…

Он ушел в здание, пацан с винтовкой один остался при входе и теперь составлял единственную мишень для Игоря Чернявина. Игорь сказал улыбаясь:

– А если я пройду… вот, без спросу? Что же ты, будешь стрелять? Часовой опустил глаза, но ответил басом:

– Стрелять не буду, а прикладом по башке получишь.

После этих слов он покраснел и недовольно отвернулся. Игорь рассмеялся, прицепился к часовому удивленным взглядом:

– Ух ты?

Часовой посмотрел на Игоря исподлобья, вдруг улыбнулся, но что-то почуял справа, в прохладном полумраке вестибюля, вытянулся, винтовка моментально оказалась у его плеча. На ступеньку вышел юноша лет шестнадцати. Он одет был в такой же костюм, как и часовой, только на левом рукаве у него была красная повязка. Игорь догадался, что это дежурный бригадир, да и часовой показал на Игоря:

– Воленко! Привели…

У Воленко тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Особенно строгое выражение имеет рот Воленко: у него нежные подвижные губы, от которых, кажется, всегда можно ожидать слова осуждения.

Воленко подошел к милиционеру, мельком^[113] глянул на Игоря:

– У вас есть бумага?

Милиционер раскрыл книжку:

– Есть тут бумажонка. Вот здесь распишитесь.

Воленко расписался и возвратил книжку милиционеру:

– Все?

– Все как будто…

Игорь подал милиционеру руку, улыбнулся:

– Надеюсь, больше не увидимся?

Милиционер ответил с тонкой улыбкой:

– А кто его знает? – козырнул Воленко и отправился в обратный путь.

Воленко, до сих пор наблюдавший процедуру прощания, сказал Игорю:

– Пойдем.

Он рукой показал на вход в здание. Чуть-чуть покраснев от такой вежливости, Игорь заторопился, и еще больше покраснел, когда часовой вытянулся, пропуская мимо себя дежурного бригадира.