Читать книгу: «Темнее темного»

I. Крючок

Есть одна старая сказка: люди превращались в крыс, если в темноте забывали: они не одни. Черная магия ждала лишь этого – мига одиночества, тишины и забвения. Девочка по имени Ниточка взяла моток светящихся нитей и стала тихо подходить к каждому. Не говоря ни слова, она брала их за руку, завязывала нить на запястье, а второй конец привязывала к своему поясу. Скоро все жители были соединены одной светящейся паутиной. Шли они в темноту – ниточки натягивались и напоминали: «Ты не один». Так Ниточка лишила магию сил, и та, испугавшись запутаться в сети, оставила людей в покое.

Лицо Лины стало серьезным. Она обернулась к кровати.

– Слышала, Мари? Я буду твоей Ниточкой, ясно? – Она ловко по-взрослому выжала тряпку над миской и охладила ею лоб старшей сестры. Мари протянула руку и нежно сжала пальцы, ухватившись за тонкий детский поясок.

– Ты упрямица, Линочка, – хрипло прошептала Мари. – Загрустишь – придется слушать Финна. Он снова запоет

– Вот уж нет, – Лина фыркнула и изогнула бровь. – Он поет, как скрипящая сломанная дверь! Я лучше никогда не буду грустить.

Уголок губ Финна дрогнул в улыбке – неумелой, но от этого лишь более ценной. Он поправил одеяло на засыпающей старшей сестре и бережно убрал мокрую прядь с ее виска. Отточенные, и бесшумные движения не могли сбить ее сон. Лекарств почти не осталось, а их вчерашний обед из трех корнеплодов уже остался в прошлом. Придется снова идти. Он натянул потрепанный плащ и, не вынимая руки из кармана, на ощупь пересчитал медные монеты.

– Вернусь быстро, – сказал он. – С бульоном. Ты следи за Мари, Лина. И смотри, чтобы лампа не потухла.

– Есть, – шепнула Лина и, чтобы не расплакаться, сморщила нос. Мари в полудреме тихо коснулась ее щеки.

Шагнув за порог, он сделал глубокий вдох. Воздух улицы был спертым и густым, пропахшим пылью и сыростью камня. Отовсюду гудел и скрипел несмолкаемый шум города Фатергольм.

Бросив взгляд на соседский двор, Финн вспомнил, как еще недавно тут кудахтали куры, и лаяла охраняющая их сука. Неделей ранее слесарь выбил домовую дверь и вышел обратно, белый как мертвец: в прихожей была кровь, на стенах длинные мокрые полосы, а отец семьи сидел на полу, гладил мокрый женский сапог и шептал: “Это не проклятье, это точно не Оно…”.

Пастыри запечатали дом, и с тех пор там не загоралась ни одна лампа.

Пройдя по узкому переулку, где капли из треснувшего водоотвода щелкали по полусгнившей бочке, он двинулся вниз, туда, где шум спасал людей от их собственного отражения. Старики рассказывали, что когда-то, лет двести назад, над головой светило солнце. Теперь же все живут в кишках подземелий, подсвеченных факелами и орошаемых подземной водой. Тут, на глубине, всегда пахло копотью, влажным железом и пыльным старым духом древних лабиринтов.

По пути к пекарне Финн ловил привычные ориентиры. В лужах – чужие лица, в глухой черноте – тихая тень. На стене над строевой лестницей висела выцветшая тряпка с эмблемой Света: круг с лучами вокруг него, обозначающий забытое солнце. Рядом виднелась грубая надпись: “Не корми Проклятье”. Кто-то другой, в спешке, провел ладонью – буквы расплылись, остались только серые хвосты.

– Финн! Как у вас дела? – добрый голос пекарши, словно пропахший теплом, пробился сквозь гул улицы.

"Может быть, в долг даст?" – подсказывала наивная надежда. Финн уже открыл рот, но женщина, не встречаясь с ним глазами, покачала головой и сунула в его ладонь маленькую теплую лепешку.

– Сегодня никак, милок. Сама в долгах по уши. Бери, это с утра осталось.

Пальцы непроизвольно сжались, разминая тесто. Он положил монету на прилавок. – Спасибо за хлеб.

Финн двинулся дальше.

Стоптанные ботинки снова зачавкали, ступая по мокрому камню. Ноги несли знакомым маршрутом. Финн шел и одновременно считал выходы, отмечал темные места, заслоны стражи, тупики. Взгляд цеплял отражения в лужах и слепые окна, чьи ставни подрагивали от сквозняка. На перекрестке дуло из вентиляционных шахт холодом, словно сама поверхность дышала подземным народом. Под тусклыми окнами мерцал свет факелов и ламп – жалкая, но единственная защита от Проклятья. Оно ждало лишь одного: чтобы человек забыл ритуал, и остался один в темноте и тишине.

На площади было тесно. Вдруг толпа замерла, расступаясь перед двумя высокими фигурами в серых безликих балахонах. Пастыри Света. Их глаза, ясные и пронзительные, видели то, что скрыто от других.. Они медленно шли держа в руках по свече и вглядывались в лица, выискивая малейший физический изъян: неестественные волдыри, сросшееся веко, странный оттенок кожи и любые, даже самые мелкие внешние метки Проклятья.

Они остановились у молодого парня, подмастерья кузнеца. Тот что-то весело кричал приятелю, размахивая руками в толстых рабочих рукавицах. И замер, когда холодная бледная рука Пастыря легла ему на запястье.

– Сними перчатку, – голос был ровный, без злобы и колебаний.

– Я… я не могу, я обжегся у горна, мастер сказал не снимать… – залепетал парень, и в его глазах вспыхнул звериный, немой ужас.

Пастырь капнул воском со свечи на собственную ладонь, и сжав обжигающие мутные, едва успевшие высохнуть капли, мягко добавил:

– Не дай Проклятью возможности. Покажи руки.

Приятель тут же от него отшатнулся, будто от чумного. Стражники в потрепанных мундирах сомкнули кольцо и синхронно провели большим пальцем по лбу – давний знак молитвы.

Подмастерье, дрожа, стал стягивать грубую кожу. Под ней оказалась правая рука, где указательный и средний пальцы срослись в единую, уродливую дугу.

– Нет! – закричал он, и голос сорвался в визг. – Это с рождения! Это не Оно! Ма…

Второй Пастырь шагнул ближе. В голосе прозвучала тихая, выученная скорбь:

– Испытание – общее, мера – для всех одна. Мы поможем и исцелим тебя.

Пастырей боялись и уважали, как ножи хирургов – холодные, но необходимые. Из сотни приведенных на Очищение многие не возвращались. Вернувшиеся почти все были пустыми, будто выжженными изнутри. Лишь единицы получали право назвать себя очищенными. И все же люди расходились, перешептываясь: “Кому-то и с ножом повезет”.

Парня повели. Он царапал камни, не жалея ногтей – не от неповиновения, а от чистого, животного страха. Гул толпы оживился бурной волной, в которой растворяются крики. Кто-то приложил палец ко лбу, кто-то спешно уходил по домам, кто-то сплюнул через плечо. Большинство поспешило прочь, не глядя. Еще один отправится на Очищение. Еще одна семья окажется в ожидании.

Легкая сырость прилипла к спине Финна. Он пригнул голову, вжал ее в плечи и зашагал быстрее обычного, теперь уже к лавке мясника.

– Мясник, – Финн остановился, в нос ударил тяжелый, сладковатый запах мяса и крови. – Дашь чего на бульон? Для больной. Пожирнее.

Хозяин, грузный исполин в фартуке, обсохшем в багровую корку, медленно обернулся. Маленькие, мутные и тяжелые глазки скользнули по Финну, будто оценивая тушу.

– Для бульона… – хрипло буркнул он, поворачиваясь к крюку. Широкая спина на миг закрыла всю лавку. Тихий скрежет железа об железо, звук выдвигаемого ящика. – Вот, держи. Сахарная косточка. Жира много даст. На два котла хватит.

Последние слова он сказал тише, словно знак своим: “котел” означал крупный груз, “два котла” – два ящика, то есть примерно сорок килограммов. “Сахарной косточкой” на рынке называли не кость, а метку – не для всех. Мясник резко вжал в руки Финна небрежно завернутый сверток. Старая бумага тут же пропиталась жирным пятном.

– Понял, кивнул Финн. – Желудок внезапно стянуло. – Сколько с меня?

– Пять медяков. С учетом твоего положения.

Монеты звякнули о заляпанную столешницу. Мясник не поднял глаз, лишь дернул плечом, словно отгоняя муху, и коротко кашлянул в рукав.

– Держись, парень, – бросил он в пространство. В этом небрежном жесте Финн с неожиданной ясностью прочел не оценку, а усталую солидарность. Он тоже рисковал.

Финн швырнул сверток в потрепанную сумку и растворился в толпе, не ускоряя шага и не выдавая себя. Сердце билось неровно.

– Эй, Финн! Остановись!

Резко обдало холодным потом. Из переулка показались два стражника, знакомые до тошноты. Старший, Рэдж, с жидкой щетиной на щеках, перекатывал во рту мелкий камешек, который ритмично и противно постукивал о зубы.

– Сестренка как? Выздоравливает? – спросил он без участия. Проявив обычную ритуальную вежливость.

Вопрос, казалось бы, до смеха бытовой, но Финна уже колотило изнутри. В голове ярко нарисовалась проверка карманов, в уме точный до килограмма вес сумки, в памяти всплыл ближайший поворот, а глаза жадно искали тех, кто из толпы может смотреть за ним. Виски в этот момент словно слышали собственную кровь, как воду в трубе – тик, тик.

– Дер… держится, – выдавил он, чувствуя, как предательски дрожит подбородок, и сжал сумку. Костяшки побелели. Если задержатся еще на два удара сердца, если зададут еще несколько вопросов – он сорвется и побежит, а бежать тут нельзя.

– Гляди, чтоб хуже не стало. Пастыри… – Рэдж выплюнул камешек, и тот с треском отскочил от напольной плиты. – Сам понимаешь. Слишком долгая хворь им не по нраву. Подозрительно это.

Стражники прошли мимо. Финн на миг прислонился к холодной стене, выравнивая дыхание и выталкивая темноту из глаз. Черт. В его нынешнем положении каждый такой взгляд мог стать последним. А он трясется из-за простого вопроса о сестре.

“Ради них. Только ради них возьми себя в руки!” – повторил про себя, отталкиваясь от стены.

Дома он запер дверь на щеколду. Пальцы дрожали, когда развязал бечевку. Внутри, среди увесистых обрезков сала и жира, лежала не кость. Лежал вороненый, отполированный до зеркала железный рыболовный крюк. Ни записки, ни цифр. Только молчаливый приговор. Билет в один конец и знак, который нельзя спутать: в Городе никто не имеет отношения к рыбе, это точное указание идти в Наживку.

Трактир в старой крепости, на перекрестке Большого пути известен тем, что в нем подавали только рыбу. Хозяин ловил ее прямо из подземного озера под трактиром.

Четыре часа пути относительно безопасными тоннелями с заваленными боковыми ходами, чтобы ничто не полезло из лабиринтов, и никто не сунулся в них без спроса. Вероятно, трактирщик уже ждал. Ждал человека с крюком.