Безымянный замок. Историческое фэнтези

Корректор Павел Амнуэль

Корректор Сара Бергман

© Кирилл Берендеев, 2019

© Анна Райнова, 2019

ISBN 978-5-4485-4084-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Филипс Вауэрман «Суда, тонущие в бурных водах»

Средневековье для нас, жителей нового времени, давно превратилось в века, овеянные мрачными легендами, жуткими сказаниями о дикарских нравах, о тысячах невинно сожженных, о великих нашествиях и страшных эпидемиях. Столетия, прошедшие с падения Рима, слились в темное время, которое кончилось лишь с приходом благородных мужей эпохи Ренессанса, которые своими познаниями отринули душивший мир каменную скрижаль догматов веры, чтоб построить справедливое, достойное общество, подобное тому, которое описывал Платон, и где не свирепствовали ни чума, ни Торквемада.

Но только большая часть этих историй – легенды, сочиненные в последующие века, и видоизмененные по нравам и обычаям викторианской поры. История и культура давно ушедших времен непроста для понимания нынешних поколений, она кажется и смешной и страшной, несуразной, будто придуманной пришельцами с другой планеты.

Отчасти это так. Одна цивилизация сменила другую, миг изменений пал всего на одно-два поколения, обрушение прежних, незыблемых в течении веков, жизненных укладов случилось столь быстро, что сыны новых времен не могли поверить в житье и поступки собственных отцов. Что далеко ходить, через двадцать пять лет после падения СССР мы, жившие в нем, едва не поголовно воспринимаем его как скопище мифов и легенд, не то прекрасных, не то ужасных, но в любом случае, как нечто совершенно иное, пришедшее из неведомого мира, в котором жили не то морлоки, не то элои.

Меж тем большую часть легенд о Средневековье надлежит разрушить хотя бы для того, чтобы понимать, как и чем жили тогда простые и знатные люди в самых разных странах. И когда свет истины проливается на тьму восторгов и презрений, взору предстает удивительная картина. Небольшой раздробленный мирок вдруг обзаводится прочными, надежными связями, а моря и дороги заполняются бесчисленными кораблями и караванами, торопящимися из порта в порт, из города в город. Ганза на севере и Венеция с Генуей на юге с давних времен прокладывали маршруты для товаров и путешественников; как странно слышать о том, что венецианские нефы перевозили еще в двенадцатом веке не только и не столько пшено или мрамор, сколько пассажиров: ремесленников, пилигримов, монахов, знатных дам и их кавалеров или прислугу. Что суда строились с расчетом на обустройство в каютах до тысячи пассажиров. Что большинство посадского населения знало грамоту. Что карантин был выдуман не в Англии шестнадцатого, а в Венеции двенадцатого века, державшей на рейде корабли две недели – период инкубации чумы, охватившей тогда север Италии. И что порох изобрел не монах Шварц, а первые пушки в Европе появились задолго до его рождения.

И на этом фоне уже не так странно воспринимаются открытия братьев Поло, отправлявшихся в Африку и далее в Китай. Да, тогда твердо знали о круглой Земле и пользовались компасами – не магнитными, но солнечными. Не пугались затмений, но пользовались календарями для них. Но и как и мы сейчас, верили в невероятное, считая его частью обыденного, скрывающегося совсем рядом от дома, за околицей, за каменными стенами. Именно там, как мы верим и поныне, водятся не то драконы, не то чупакабры, не то псоглавцы – одного из которых крестили, а затем и возвели в ранг святых. Мир и тогда и сейчас был пронизан магией, и так же делил ее на два сорта. Постижимую и разрешенную вседержавной Церковью и непостижимую, а потому запретную.

И если тогдашняя церковная магия теперь нам кажется жестоким бременем, под чьей тяжестью сгибались выи и простецов и знати, то в самом Средневековье верой в господа и святых подвижников и праведников его была пронизана самая жизнь человека. Это трудно понять, и еще труднее представить, ибо не с чем сравнивать. Но та вера как и нынешняя, усеченная и порезанная ответвлениями, давала все те же свободы вероисповедания чужеземцам, где без них, без арабов и мавров, Европа потеряла собственное прошлое, варварски уничтоженное не сколько гуннами и вандалами, сколько раннехристианскими святыми государями. И когда Крестовые походы стали рутиной, важной лишь во внутренней политике, стало возможным открыться давно потерянному – стихам Горация и трактатам Геродота, трагедиям Софокла и комедиям Аристофана. Светская культура, передаваемая из рук в руки монахами разных стран и вер, а с ней и наука, создаваемая и распространяемая теософами от Роджера Бэкона до Парацельса, постепенно открывались миру. Художники не просто заново открывали трехточечную прямую перспективу, взамен иконописной обратной, но и покушались, как Джузеппе Арчимбольдо, на абстрактную живопись. Поэты создавали новые размеры, философы укореняли новые языки. В том мире люди общались в путешествиях на общепринятой латыни, носили примерно одинаковые одежды, праздновали одни праздники. Но уже тогда непогрешимость Церкви стала объектом насмешек вагантов и скоморохов, и хотя сил ее еще хватало на отлучение государей от власти, на запрещение пороха, ибо он пах серой, на гонения ученых, все одно, устоявшийся мир оказывался вовсе не таким, каким мы его привыкли воспринимать. Он был гораздо сложнее и многограннее и уж точно не замазывался оттенками серого, как грязь под ногтями.

Но отчего вышло, что историю Средних веков мы знаем лишь по россказням века последующего? Видимо, в нем все дело. Ведь гонения на ведьм тех времен покажутся сущей забавой после распространения по обоим полушариям пособия «Молот ведьм», поставившего сожжения и линчевания обвиненных в колдовстве на поток. А Крестовые походы увертюрой перед тотальным геноцидом Месоамерики, Африки и Австралии испанцами, бельгийцами, англичанами, французами, португальцами…. Европейцы выхлестнулись за пределы обжитого мирка, чтоб как прежде них арабы, гунны, татары, завоевать себе новые земли, подальше от осточертевшего отечества. И если прежде в войнах религиозных или торговых их сдерживала сила иных народов, то к середине шестнадцатого века освоенные технологии оказались несравнимыми – новый поход принес богатства разоренных континентов и десятки миллионов рабов.

Корни и технологического и нравственного взрыва, несомненно, гнездились в Средних веках, но их развитие сковывали и религиозные нормы католической церкви и не менее боевитые соседи и даже сама география. Однако со временем внутренние противоречия нарастали, церковь дала трещину, распадаясь на множество ветвей и сект, как в самом начале своего существования, светское общество, окрыленное победой, принялось переосмысливать культуру и обычаи, наука пришлась в помощь новым правителям, создателям подконтрольных религий, технологии совершили огромный рывок, накопившийся за времена повальных запретов. И удержать выплеск оказалось и невозможно и некому. А пока устанавливался новый нравственный закон, первым пришло отрицание прежних догматов. Старой жизни как таковой, где прежние поколения, старательно тушевались черным, их недостатки гиперболизировались, а достоинства осмеивались – отчасти и для того, чтоб прикрыть свои неблагонравные деяния. С течением времени Средние века превращались в удобный миф, который к веку девятнадцатому обрел очертания истины.

Нам пришлось заново искать пути в то время, осмысливать и постигать особенности быта и норм тогдашнего общества. Это интереснейшее из путешествий мы совершили, перелопатив изрядное количество источников, от современных до тогдашних. И поняли, насколько удивителен был мир четырнадцатого века, о коем и решились рассказать.

Почему именно Польша и именно того времени? Две основных причины заставили нас сойтись на ней: интереснее всего рассказать о славянском государстве, не попавшем под влияние других держав, не ставшей автономией в составе Орды, как это произошло с Русью. Можно конечно, взять выбрать доордынскую историю, но она и без нас весьма хорошо описана во множестве романов, мы решили выбрать момент истории, нам знакомый, но и не слишком расхожий, как Столетняя война или Реконкиста, и главное, не чуждый нашей культуре. И я, и Аня читали знаменитый роман Генрика Сенкевича «Крестоносцы», неудивительно, что мы решили не отходить далеко от оригинала, лишь отодвинулись в своем сочинении на полвека назад, во времена усобицы, для удобства вклеивания в раздробленную Полонию своего княжества. Так появилась Нарочь и ее окрестности, нарисовался путь новоиспеченного рыцаря Мечислава через Мазовию и Мазурию к Безымянному замку.

С самим замком вышла история отдельная. Некогда, лет двадцать назад, я увидел удивительный сон, в котором как раз и фигурировала эта твердыня. Тогда еще я попытался набросать черновик повести, но, увы, не срослось. Еще несколько раз я пытался подобраться к ней самыми различными путями, но всякий раз отступал. А потом, в одиннадцатом году, предложил идею Ане. Она согласилась без колебаний, так что вскорости, набросав в качестве основы героев и окружение, места и времена, перелопатив гору самой разнообразной литературы, мы двинулись в путь.

Усобица рождала в Польше удивительных людей, величественных или ничтожных правителей, пройдох и славных рыцарей, о которых до сих пор живы легенды. Ничего удивительного, что мы с головой ушли в историю тех мрачных, но достойных времен, где низость странным образом уживается с возвышенными идеалами, а подлость одних компенсируется силой духа и порядочностью других. Так, собирая образы из осколков, мы начали создавать свой мир, немного отличающийся, конечно, от подлинной истории Польши, но с тем небольшим зазором, куда можно вместить и маленькое княжество на шляхе между Краковом и Варшавой, и замок и колдуна, живущего вот уже не одно столетие в нем, и удивительных существ, окрест этой твердыни у самого моря.

Конечно, в своей работе мы лишь прикоснулись к тому времени, краешком рассказали обо всем, что узнали и смогли, в силу течения романа, поделиться с читателями. Старались, конечно, не начудить и не наваять артефактов, вроде картофеля на столе харчевни или обовшивевших шляхтичей, запамятовавших как выглядит баня. Последнее – одна из очень прочно укрепившихся легенд о Средневековье, удивительным образом сохранившаяся и в наше время. Но придумана она была в конце Возрождения, когда ученые мужи Европы, узрев, что в банях можно легко подцепить самые разнообразные заболевания, посчитали, что вымытое тело, расширяя поры, захватывает с куда большей легкостью болезнетворные организмы, нежели тело грязное – о болезнетворных бактериях, понятное дело, тогда еще не ведали. А потому в моду пошло воздержание от ванн, так характерное для изящного семнадцатого века, времен Людовика, короля-солнца, гнавшимся за новыми открытиями в медицине, столь же рьяно, как за новыми веяниями в моде. Больше века продержалось это заблуждение, и как и любое, пустило глубокие корни в прошлое, прикрывая собственные ошибки. Так что и рацион питания и одежду и образ жизни и верования людей четырнадцатого века мы постарались передать с точностью, что дало нам еще немало поводов к любопытным поворотам сюжетной линии. Ибо так уж повелось, что точное следование исторической справедливости рождает в уме хитроумные варианты, связанные с порой незначительными открытиями. А их, этих открытий, в тексте немало.

Но не обошлось и без некоторой дани уважения устоявшимся легендам. Так, я хотел использовать в тексте порох, как известно, завезенный в Европу маврами еще в седьмом веке, в те времена им разрушали крепостные стены, делая подкопы, а уже начиная с века одиннадцатого появились первые пушки, палившие по пехоте противника железными ядрами, размером с шарик для пинг-понга. Ватикан немедля запретил использование пушек христианами, как оружия негуманного, вот так же, как за пару веков до того, выпустил буллу против арбалетов, но ничего не помогло, в армиях появились новые средства борьбы с противниками, а первое пушечное сражение в Европе случилось при захвате немцами Ломбардии в начале четырнадцатого века. Аня отклонила использование не только пушек, но даже пороха в романе, и по причине пока еще немногочисленности артиллерии, и как дань уважения легенде о Бертольде Шварце.

За этим маленьким реверансом последовали и другие, правда относящиеся к области запретной магии. Мифические существа, описанные нами в романе, списаны с легенд путешественников в далекие земли того времени, а чернокнижник – правитель Безымянного замка, – так же имел вполне конкретный образ, пускай и довольно собирательный по времени. Вместе с ним в роман шагнуло и наше собственное изобретение – черная записная книжка, управляющая замком и местностями окрест него. Впрочем, это другая история, до которой вы несомненно доберетесь, начав читать первые главы.

Нас часто спрашивают, как же мы, живя не просто в разных городах, но разных странах, умудрились выписать что-то совместное. А все очень просто. Технологии нашего века, казавшиеся чем-то колдовским, немыслимым еще лет сорок назад, что говорить о Средневековье, сделали возможным обсуждение перипетий сюжета в режиме реального времени. Мы имели возможность общаться по видеосвязи, и именно таким образом общаясь, придумать, очертить границы, и постепенно написать роман, да и не только его. Все тексты, подписанные нашими именами, рождаясь сперва как идеи в одной голове, постепенно находили отклик и понимание в другой, и развиваясь, отталкиваясь от сходных мыслей, перерастали в законченный текст. Мы и писали, как будто находились рядом: понемногу, по мере развития фантазии, пока поворот сюжета не забуксует у одного, и тогда у другого будет возможность подхватить и продолжить – при этом непрерывно советуясь, давая подсказки, уточняя и согласовывая общий путь. Перечитывая сейчас «Безымянный замок», я и сам удивляюсь, как у нас вышло сшить из двух стилей, весьма разных, что у меня, что у Ани, один, отличный от любого нашего, но подходящий под общее повествование. Видимо, ответ на эту загадку история нам не даст. Ну да пускай это останется нашей общей тайной.

На этом я и хочу закончить предисловие и отпустить, вас, читатель, в путешествие по дорогам далекого прошлого, в котором, как в зеркале, отражается настоящее.

Приятного вам прочтения!

Искренне ваш, Кирилл Берендеев.

(в оформлении обложки использована картина Эдмунда Блейра Лейтона «Бог в помощь!»)

Безымянный замок

Джон Уильям Уотерхаус «Ламия и воин»

Глава 1

Не к добру в такой день встретить проклятого немца…

Утро началось величаво. Едва в южный неф проникли первые лучи дня Преображения Господня, заря, занявшись розовым, запылала в витражах храма Непорочного зачатия, рассеяв сумрак внутри. Только алтарь и жертвенник, со сложенным на нем оружием, оставались темны и тихи, равно как и коленопреклоненный юноша, негромко читавший канон, столь сильно увлеченный молитвой, что будущий рыцарь даже не заметил смены ночи и утра.

А очищенное от облаков небо уж полнилось светом. Солнце поднималось все выше. Лучи его, проникнув сквозь витражи, медленно прошли по стене, затем коснулись притвора, у которого стоял оруженосец, расслабленно привалившийся к дверям. Яркий свет добрался до его лица, Мечислав вздрогнул и поднял голову. Он заснул, в самом деле, заснул? – и украдкой глянул на Казимира, по-прежнему читавшего канон, стараясь понять, видел ли названный брат его постыдную слабость. Сердце оруженосца часто забилось, щеки запылали. Но заслышав шорох шагов, он вскинулся и вытянулся в струнку, проснувшись окончательно: в храм вошел старый Одер, с ним еще несколько рыцарей из княжеской дружины. Едва слышно поприветствовав оруженосца, они окружили молящегося, подняли его с колен – Казимир только сейчас очнулся – и повели прочь из храма.

Мечислав смотрел на княжича, пытаясь пересечься с ним взорами, но тщетно. Казимир не успел обернуться, вроде собрался, но дверь за ним захлопнулась раньше. Когда оруженосец снова открыл ее, названный брат был уже далеко, у самой бани, где ему предстояло омыть тело и облачиться в белоснежные одежды. А Мечиславу следовало ждать возвращения новика в базилику, где и состоится церемония посвящения.

Он вышел во двор: простецов уже прибыло преизрядно, – будет еще больше, последние месяцы были бедны на праздники. Если не считать нескольких публичных казней как раз перед Троицей. Но это не то, совсем не то.

Сейчас же народ подходил в приподнятом настроении. Жители Нарочи и всех столичных окрестностей вплоть до самых глухих крестьянских дворов, отдаленных от княжеского замка на десятки миль¹ приходили наряженные в самые дорогие одежды, какие только могли сыскаться среди их нехитрых пожитков.

Ведь о дате посвящения в рыцари сына князя Богдана Справедливого стало известно еще на Пасху. Князь сам огласил избранный день и обязал глашатаев повторять об этом каждую неделю, с тем чтобы всякому в его владениях стало известно о торжествах, и все, кто хотел, могли поприветствовать новопосвещённого рыцаря, кто подношениями, а кто громкими криками и подбрасыванием шапок.

Потому в Нарочь стали собираться загодя и важные гости, и те, что поплоше. Ехали обозами из самых разных мест, прибывали за две, а то и за три недели в самый разгар страды. Уже ко дню святой Анны прибыли первые гости, а за неделю до Преображения в палатах стало тесно.

Замок стал гомонящим, суетливым, потерял былое величие и размеренность, превратившись в подобие ярмарки, что обыкновенно проходила в Нарочи на день святого Варфоломея, когда столь же шумные толпы прибывали в столицу из разных мест торговать и обмениваться новостями. Не был исключением и город, куда стекалась шляхта со всего княжества, а то и из соседних Мазовии и Польши. В тот день господарь приглашал лучших менестрелей и вагантов, устраивая гуляния для подданных, с пирами, играми и гульбищами, а равно турниром на знаменитом ристалище в Старом Граде, где рыцари могли посостязаться в удали, обрести славу и почет.

На день святого Варфоломея назначен и первый турнир для нынешнего новика, Казимира. Сейчас его купают и одевают во все белое.

Мечислав прошел от врат базилики к палатам. Крестьяне и кузнецы, холопы и подмастерья кивали ему, кричали приветствия. Предвкушая незабываемое зрелище, толпа заводила сама себя. День обещал быть волнующим от рассвета, когда над новиком сверкнет меч князя, и до заката, с его пиром на весь мир, музыкой и танцами заполночь.

На пустые приветствия оруженосец не ответил, старался держаться особняком. Впрочем, как и всегда. Ведь Мечислав был первенцем в семье небогатого шляхтича. Из-за постоянного безденежья в тринадцать лет был отослан ко двору Богдана Справедливого на учение и воспитание. К тому времени он уже понимал, что нынешнее звание оруженосца скорее всего останется с ним навсегда. Отец, хоть и гордился своим происхождением, однако давно лишился всех прежних владений и, отдав в приданное за младшей дочерью Мирославой, после рождения которой отправилась к праотцам его жена, последние серебряные денары², сам служил десятником. Вельможный муж Мирославы оказался пустышкой, лишь на речах хвастал богатствами. А значит, только случай может позволить Мечиславу стать рыцарем, о чём он мечтал с самого детства. Скажем, война: с немцами, литовцами, руссами, татарами, – неважно. Ведь только там, на поле боя, он может, показав истинную доблесть, рассчитывать на милость князя.

В нынешнее время раздоров, вот уже больше столетия терзавших Полонию, это самый верный способ добиться почета и уважения, достатка и славы. И не только шляхтичу, случалось, в Крестовых походах и простолюдин, показав чудеса геройства, получал от государя герб и девиз.

А потому он готовился к этой возможной войне. И пусть ему плохо давались науки, в ратном деле равных Мечиславу не сыскивалось. Овладев техникой конного боя на длинных мечах и турецких саблях, он стал мастером и пешего боя на коротких мечах, шестоперах и моргенштернах³. Только однажды позволил противнику свалить себя – когда впервые увидел Иоанну.

Вот и сейчас, стоило ему вспомнить тот случай, девушка, будто услышав его мысли, вышла из врат главной башни замка, где находились ее покои, одетая в алый плащ и узкое зеленое платье прихваченное на талии серебряным поясом с княжеским гербом, изображенном на пряжке: поваленный дуб и двойной крест над ним. Любезно поздоровавшись, Иоанна спросила о Казимире. Мечислав молчал, не сводя с нее глаз.

Сам не понимал, что с ним происходит, когда он встречается с Иоанной, невестой названного брата. Странное, словами необъяснимое. Вроде ничего особенного: худая и бледная, с блеклыми чертами лица, – княжна брала иным, внутренним сиянием, в которое можно вглядываться бесконечно. Видно, этим же привлекла и Казимира, ведь поначалу тот встретил невесту холодно и отстраненно. Да и Мечислав не мог представить их вместе. Ведь Иоанна согласилась на этот брак, повинуясь воле отца, варшавского князя Анджея, чей герб – белый лев, поднявшийся на задние лапы, – вышитый шелком, украшал левую грудь её платья. А Казимир… странная история.

– Мечислав, так я могу его увидеть?

Молодой человек встряхнулся, расслышал, наконец, обращённые к нему слова и произнес:

– Ещё нет, он готовится к выходу.

– Хорошо. Я буду ждать в базилике. – Она оглянулась на свою свиту. Девушки застыли на почтительном расстоянии, дожидаясь пока госпожа закончит беседу. Мечислав кивнул, но дурман развеялся лишь когда процессия добралась до ворот храма.

Наваждение, а иначе он не мог объяснить, отчего при виде Иоанны замирает, бледнеет или краснеет, не в силах ответить складно ни на один вопрос девушки. Ведь он любит другую, сам так сказал отцу еще три года назад, нет, уже четыре, когда волею судеб попал в Бялу; Казимир тогда занемог и остался дома под присмотром придворного лекаря. Там, на турнире по случаю Успения Богородицы, юный оруженосец заметил на галерее прекрасную Эльжбету, дочь богатого купца. Девушка показалась ему затерявшимся среди смертных ангелом. Он мог поклясться, что от её лица исходил небесный свет, заставляя горячее молодое сердце сжиматься в немой истоме, покуда девушка не скрылась в разномастной яркой толпе.

Разузнав у местных служек про белолицую панночку в золотом платье, он выпросил у Одера – родного дядьки Казимира, оруженосцем которого Мечислав служил все годы учения, – трёхдневную отлучку и поехал к отцу.

Услышав признания сына в любви к безродной, но богатой девушке, тот поспешил в Бялу. Купец принял нежданных гостей с должным почтением, после недолгих переговоров пожелал оплатить жениху доспехи и коня. Ведь древний род семьи Мечислава шел от самого Лешка Первого. Жених, несмотря на бедность, королевских кровей, негоже в оруженосцах ходить.

Отцы ударили по рукам, договорившись, что обряд венчания назначат сразу после посвящения Мечислава в рыцари. Невесте едва исполнилось двенадцать, и она воспитывается при монастыре.

Будущие супруги так и не увиделись: Эльжбета осталась под покровительством клариссинок в монастыре близ Бялы, а Мечислав вернулся в Нарочь.

По прибытии в столицу он показал Казимиру портрет наречённой. А княжич всем сердцем полюбил изображение, в чём сразу признался брату. Секретов меж ними не было. Недаром, чуть повзрослев, они поклялись друг другу в вечной верности, обменявшись короткими мечами.

Ради счастья Казимира Мечислав хотел отказаться от притязаний на невесту. Но княжич, с детства обручённый с Иоанной, знал: отец не позволит ему сочетаться браком с простолюдинкой. Нарушить слово не посмел и оттого страдал и мучился. Однако продолжал видеться с Иоанной под присмотром ее наставницы и постепенно к ней привязывался. Ведь стоило княжне начать говорить, бледное лицо озарялось неземным свечением, а когда она улыбалась, на впалых щеках появлялись очаровательные ямочки. А ещё дурманящий голову запах ромашек, исходивший от её волос. Его так и хочется вдыхать бесконечно.

С годами образ прекрасной Эльжбеты перестал волновать Мечислава. С каждым днём его все сильнее тянуло к Иоанне. Против собственной воли, против чести и даже искренней любви к Казимиру.

Он огляделся по сторонам, гоня запретные мысли, и вошел в свою комнату. Принялся переодеваться, нарядился в белоснежное полукафтанье с золотой оторочкой, поверх него нацепил пояс с романским мечом Казимира в отделанных слоновой костью ножнах. Едва закончил, услышал колокольный перезвон, а затем и трубы, ознаменовавшие выход новика из покоев.

Досадуя на свою медлительность, Мечислав ринулся к базилике; Казимир уже вышел на двор; гвалт, рукоплескания и подброшенные шапки сопровождали его на дороге к храму. Княжич ступал, высоко подняв голову. Его одели в белоснежную льняную рубаху, полукафтан, вышитый золотыми львами и грифонами, шелковые чулки и башмаки. Поверх полукафтанья накинули пурпурный плащ; в этом одеянии Казимир казался цветком лилии осыпанным лепестками роз. Лицо его, чуть бледнее обычного, выражало спокойствие и готовность предстать пред рыцарем Господним, дабы от него принять благословение и принести клятвы Всевышнему.

Мечислав смотрел на него во все глаза. Крики стихли, никто не мог отвести взгляд от прекрасного юноши. Нежданно напиравшие в первых рядах пали перед княжичем ниц. За ними последовали и остальные. Коленопреклоненные шептали молитвы, одновременно плача и смеясь в экстатическом единении с новиком, явившем грешному миру божественный символ союза земного и небесного.

Разноголосый гомон возвысился, прокатился над толпою и затих. Даже видавшие виды рыцари, сопровождавшие новика, не могли сдержать слез и замедлили шаг.

Казимир отдалился от них и первым ступил на порог притвора базилики. Солнце блеснуло в его льняных волосах, осветило пурпур плаща, и тотчас Казимира накрыла тень: он вошел в отверстые врата. Следом поднялись сопровождающие, туда же поспешил и Мечислав, стараясь не отставать от князя Богдана и его многочисленной свиты.

Много вельможных гостей собралось в храме – лавок на всех не хватило. Стояли в нефах, у стен и полуколонн притвора. Казимир перекрестился на потемневшее от времени распятие, висевшее над головой отца Григория, духовника князя Богдана, готовящегося совершить ритуал. Но прежде началась торжественная месса. Княжич преклонил колено перед епископом и поклялся служить во славу Господню и словом и делом. Этот момент впечатался Мечиславу в память, наверное, навсегда: коленопреклоненный Казимир и отец Григорий, благословляющий меч новопосвященного рыцаря.

Казимир поднялся, к его ногам уже привязывали золотые шпоры. Богдан Справедливый, за малый рост прозванный в народе Локотком, с великой благостью на суровом, исчерченном морщинами лице, вручил единственному сыну и наследнику родовое знамя и вслед за этим отвесил зардевшемуся отроку увесистую оплеуху, испытывая смирение новика. Казимир качнулся, но устоял.

По базилике прокатился стон, переходящий в ликующий крик. В нём, смешавшись с остальными, потонул голос возрадовавшегося Мечислава, сразу поспешившего к выходу, памятуя об обязанностях оруженосца Казимира.

Удивительно, но путь очищался сам собой, народ расступался с почтительными поклонами. Он уже почти достиг палатки, как вдруг налетел на нищего, закутанного в грязное рубище. Мечислав занёс руку, стараясь убрать с дороги неожиданное препятствие. Нищий обернулся. Перед глазами мелькнуло изборожденное шрамами безухое лицо.

Удо! Не к добру, ох, не к добру в такой день встретить на дороге проклятого немца. Мечислав прянул в сторону, три раза сплюнув через плечо – узкие, точно щели, глаза германца следили за каждым его движением, – перекрестился и пошел в обход.

У палатки его ждали, а потому, мгновенно позабыв о неприятной встрече, он торопливо оглядел взнузданного, сверкавшего на солнце золочёной сбруей вороного коня княжича. Пошевелил простое, без высокой луки, седло.

Приветственные крики становились всё громче, сообщая о приближении шествия.

Кивнув конюхам, Мечислав ринулся в шатер, проверил, что недавно склепанную лёгкую бригантину приготовили к облачению. Выскочил и вытянулся перед приближавшимся шествием. Казимира вели под руки отец и дядька Одер. Поклонившись, Мечислав старательно зашнуровал и затянул плотно легший на плечи княжича доспех, накинул поверх него шитое золотом и опушенное горностаями сюрко⁴ – так и не встретившись взором с глазами названного брата, пожелавшего при первом выезде остаться с непокрытой головой, – отступил.

Княжич поднялся в седло и, получив из рук Мечислава тупое копьё, впервые за день кивнул оруженосцу.

Звуки труб разнеслись далеко за пределы Нарочи. Рыцарь пустил Бурку шагом, неспешно объезжая ристалище. Народ притих, тысячи глаз провожали новика. Казимир отыскал на верхней галерее Иоанну, остановился напротив невесты, и тут произошло совсем уж дивное: Бурка, до самой земли спустив увитую золотыми нитями и жемчугами гриву, поклонился будущей супруге хозяина. Тогда всадник пришпорил коня и помчался к расставленным полукружьем чучелам, изображавшим семь смертных грехов. Он должен поразить их всех по очереди в качестве первого испытания в звании рыцаря.

Мечислав затаил дыхание. Копьё Казимира ударило в самый центр прикреплённого к чучелу глиняного щита с изображением надутого, распустившего хвост павлина и надписью Superbia (гордыня), отчего щит, разлетевшись на куски, рухнул наземь.

Взревели трубы, зрители ахнули, а разряженные в яркие одежды герольды возвестили первую победу.

Казимир отъехал подальше и замер, нацеливаясь на нового врага. Щит, прикрывавший соломенное чрево, на сей раз изображал змея, олицетворявшего зависть.

Норовистый Бурка ринулся на врага. Казимир сросся с седлом, наводя оружие на цель.

Что произошло в следующий миг? Одни потом говорили, что конь вступил в незаметную глазу яму, другие, что взбрыкнул, испугавшись змея. Лошадь шарахнулась вбок, рыцарь невольно отклонился и с размаху ударился головой о столб, в который он целил копьем. Седло под ним съехало. Казимир рухнул в траву и больше не шевелился.

Тяжкий стон пронесся над ристалищем. Собравшиеся глядели на поверженного рыцаря, не в силах ни пошевелиться, ни вздохнуть. Потом в ужасе повскакивали с мест, вглядываясь в происходящее на поле. Кто-то истошно закричал. Бурка, до этого топтавшийся у распростёртого тела хозяина, испуганно поднялся на дыбы, потянув за собой распростертого на земле хозяина.