Читать книгу: «Принц Модильяни», страница 2

Безмятежность

Пока я слушаю чужие разговоры, молоденькая Виви расстегивает мне ширинку. Я чувствую, как ее легкая, изящная рука плавно двигается и ласкает меня через трусы.

Я разглядываю ее зеленые глаза и ее белую кожу, которая кажется ненастоящей, лунной из-за бледности.

Она такая легкая, нежная, ласковая… Сложно поверить, что ее энтузиазм основан исключительно на строгих инструкциях хозяйки. Ее каштановые волосы спадают мне на плечо, выражение ее лица – мечтательное и романтичное. На ней кружевная комбинация цвета слоновой кости, она без бюстгальтера и без трусиков. Одна бретелька упала с плеча, обнажая безупречную грудь – чуть большего размера, чем можно было бы представить, исходя из ее худощавого телосложения.

Два прошлых раза я платил за Оскара, а сегодня решил заплатить он – и привел меня в особенный, очень элегантный бордель. Красный бархат, портьеры цвета охры, столы из ценных пород дерева, стулья с мягкими сиденьями, дорогие предметы интерьера… Тут есть даже небольшой бар, откуда девушки или мадам могут принести напитки. Неподалеку от меня Оскар что-то шепчет на ухо блондинке с голубыми глазами и менее романтичным выражением лица, чем у моей Виви.

Элегантный мужчина лет пятидесяти развлекает нас игрой на фортепиано. В его репертуаре – ноктюрны Шопена, «Лунная соната» Бетховена, прелюдии Рахманинова и Баха. Он настолько привык играть каждый вечер одно и то же, что может спокойно разговаривать с нами, пока играет.

– А ты точно достиг того возраста, чтобы находиться тут?

Оскар перестает шептать своей девушке на ухо и обращается к пианисту тоном, не допускающим возражений:

– Он со мной, я ручаюсь за него. Это мой кузен; он кажется юным, но это не так.

Тот улыбается и обращается к Виви:

– А ты что скажешь, Виви? Как он? Юнец?

Виви поднимает взгляд на пианиста, любезно и лукаво улыбается.

– Я бы так не сказала.

Оскар разражается смехом.

– Вот видите? Я же говорил.

Его блондинка говорит мне с ласковой улыбкой:

– Синьор Манфредо обязан осведомляться. Знаешь, он это со всеми делает, так что не обижайся.

– Я не обижаюсь.

– А вообще заметно, что у тебя озорной взгляд; ты точно не ребенок.

Виви меланхолично улыбается, шевеля рукой в моих штанах.

Манфредо смотрит на меня серьезно.

– Если придет проверка, это будет крайне нежелательно. Штрафы очень высокие. – Манфредо обращается к блондинке Оскара: – Верно, Болоньезе?

– Верно.

– Болоньезе? – задаю я Манфредо наивный вопрос.

– Это ее творческий псевдоним.

– Ах, а то я подумал, что вы называете ее по фамилии.

Блондинка заливается смехом на пару с Оскаром. Манфредо смотрит на меня с подозрением.

– Эй, парень, тебе точно есть восемнадцать?

– А что?

– «Болоньезе» называют тех, кто обладает высшим мастерством.

– Ах да! – Я притворяюсь, что понял.

Болоньезе приходит мне на помощь. Она смотрит мне прямо в глаза, открывает рот и начинает быстро вращать языком, имитируя причмокивание и засасывание. Теперь я действительно понял.

– Это мастерство родом из Болоньи, как и тортеллини³.

Рядом с баром находится мадам Жюли, на вид ей около семидесяти. Она безучастно наблюдает за происходящим, поглядывает на часы с кукушкой, висящие на стене, и порой поторапливает гостей, приглашая подняться в комнаты.

В действительности же все знают, что это предвкушение, праздность, алкоголь, сигары и беседы – самая сладкая часть борделя, его суть. Я наслаждаюсь этим чудесным моментом, в то время как прекрасная Виви медленно и нежно ласкает меня между ног.

Мысль о ранней смерти побуждает меня отчаянно прожигать свою жизнь. Я жаден до всего, потому что боюсь, что мне не хватит времени насытиться вдоволь. Я хочу познавать, пробовать, экспериментировать. Это касается и живописи, и разных удовольствий. Я чувствую необходимость ускользнуть от смерти, пусть даже таким «безнравственным» способом. Бордель дает мне иллюзию, что я нахожусь в обществе ангелов, похожих на меня: падших, больных, слабых.

Я не знаю, действительно ли красавица Виви рада быть в моей компании. Возможно, ею просто движет инстинкт самосохранения. Мной же движет убеждение, что у меня нет времени. Наше отчаяние похоже.

Эти девушки – затворницы, им запрещено выходить за пределы борделя. Они живут вместе, разделяют обед, вместе спят и, может быть, даже вместе молятся.

В этот момент, глядя на клиентов и девушек, я не вижу ничего развратного. Никто из клиентов не торопится подняться в комнату и освободиться от своих жидкостей – они лишь хотят питать иллюзии, что есть молодая девушка, которой они нравятся.

Мужчина неподалеку курит сигару, наполняя пространство терпким и приятным ароматом. Ему около сорока, у него мягкие манеры, он очень элегантен. Его девушка массирует ему плечи. У него отсутствующее выражение лица, он больше сосредоточен на алкоголе и своей сигаре, чем на сексе, поэтому я представляю себе его печальную историю одиночества или несчастной любви. Он замечает, что я смотрю на него, и улыбается мне.

– Приятный аромат.

– У моей сигары?

– Да.

– Это обычная тосканская сигара.

– Хороша.

– Хороша против комаров, – говорит мадам Жюли с сарказмом.

Мужчина спокойно улыбается.

– Это выдержанный табак.

Мадам не упускает случая:

– Точно выдержанный… испорченный.

– Хочешь?

Его вопрос меня смущает.

– Не беспокойтесь.

Мужчина молча вытаскивает из кармана аккуратно отрезанную половину сигары и любезно протягивает ее мне:

– Возьми.

Первое, что я делаю инстинктивно, – нюхаю ее. Я чувствую запах соломы – насыщенный, горьковатый, смешанный с ароматом горького шоколада.

– Ее нужно курить спокойно, медленно. С вином или граппой.

– Спасибо.

– Не за что.

Все эти взаимные любезности раздражают мадам Жюли (у которой из французского, конечно же, только имя). С заметным венецианским акцентом она поторапливает нас:

– Господа, настало время действовать. Или вы хотите, чтоб ваш пыл остыл? Если вы пришли сюда посидеть в мужской компании, надо было идти в другое место.

Благородный мужчина, который подарил мне половину тосканской сигары, поднимается с дивана и любезно подает руку девушке, помогая ей дойти на каблуках в направлении лестницы. Как только девушка поворачивается, становятся видны ее маленькие крепкие ягодицы, которые я представлял себе более широкими и менее плотными.

Один из плюсов борделя – возможность оценить физические достоинства женщин. В обычной жизни скрытые под одеждой формы девушек выглядят обманчиво, и бывает непросто определить, какая в реальности у них фигура. Здесь же, в борделе, девушки подчеркивают свою наготу и не вводят в заблуждение. Истинное женское тело предстает перед моими глазами как есть, без обмана. Бордель очень демократичен. Нагота восстанавливает справедливость и истину и в живописи, если только ты не вынужден всю жизнь писать лодки, деревья и лошадей.

– Господа, давайте по комнатам, смелее.

Я лежу на кровати, одетый. Виви открывает ящик и показывает мне коробку с леденцами. Она смеется, как маленькая девочка, жадно снимает обертку и отправляет леденец в рот.

– Хочешь? Мне их прислала тетя из Флоренции.

– Спасибо.

– Со вкусом смородины.

Она приносит красный леденец, кладет его мне в рот и ложится рядом со мной. Мы вместе грызем леденцы – молча, оба с улыбкой на лице. Я ощущаю точно такой же запах изо рта Виви, как у меня под языком. Я пробую поцеловать ее, но она меня останавливает.

– Нет, я не могу.

– Что не можешь?

– Я не могу целоваться. Это запрещено. Можешь делать все, что хочешь, но никаких поцелуев.

– Почему?

– Потому что через поцелуй можно заразиться.

– Больше, чем через…

Я указываю вниз.

– Конечно, больше. К нам каждый месяц приходит врач, осматривает нас и всегда говорит, чтобы мы не целовались; это из-за туберкулеза.

Мое сердце начинает биться чаще.

– Многие болеют. Некоторые даже не знают об этом. Знаешь, достаточно немного слюны. Даже если совсем чуть-чуть.

Я чувствую себя разоблаченным, хотя Виви, конечно, не знает о том, что я болен.

– Знаешь, что это неизлечимо? – в ее голосе слышится искреннее сострадание к больным.

– Да, я что-то слышал…

– Это ужасная жизнь, часто они умирают молодыми… Тебе нравится леденец?

– Очень.

Повисает пауза, и Виви засовывает руку мне в штаны, как она уже делала это в гостиной. Затем она задает мне традиционный вопрос:

– Чего ты хочешь?

– Не знаю, а ты?

– Мне все равно. Что я могу для тебя сделать?

– А мы можем не решать это заранее? Давай делать то, что чувствуем, без необходимости решать.

– Хочешь сюрприз?

– Да, пожалуй.

– Еще леденец?

– Нет, если только потом.

– Некоторые потом курят.

– Леденец подойдет.

– Амедео, тебе ведь нет восемнадцати, верно?

Я не отвечаю; сердце снова бьется сильнее. Она смеется.

– Нет, тебе максимум шестнадцать. Но это неважно, мне тоже нет восемнадцати.

– Правда?

– Никто не должен этого знать. То есть клиенты не должны это знать. Мадам Жюли боится слежки.

– Понимаю. Ты из Флоренции?

– Да. Ты был во Флоренции?

– Пока нет.

– А чем ты занимаешься?

– Я художник.

– Если хочешь стать художником, тебе нужно увидеть все шедевры в Галерее Уффици.

– Я знаю; ты была там?

– Нет, некому было меня туда сводить. Отца я никогда не знала, а мама все время работала. Так ты решил, чего ты хочешь? Мне кажется, что ты готов. Даже очень готов…

Она смеется и сжимает руку, которой меня ласкает.

– Давай сначала немного поговорим.

– Знаешь, многие хотят просто поговорить. Неизвестно только, зачем они приходят сюда. Если хочешь просто поговорить, можно же поговорить с женой, правильно?

– Я не женат. И что они тебе говорят?

– Они жалуются – на работу, детей, женщин. Вы, мужчины, постоянно жалуетесь. Однако те, которые хотят поговорить, оставляют больше чаевых. В конечном счете это неплохо: работаешь меньше, зарабатываешь больше.

– Виви, ты самая красивая.

– Спасибо.

– Ты бы могла заниматься чем-то другим.

– Как моя мать? Выделывать шкуры, обрабатывать кожу и уродовать руки?

– У тебя мог бы быть жених.

– Господи, и ты о том же? Пара клиентов говорили мне, что хотят меня… как это называется? Спасти.

Она весело смеется.

– Они ненормальные. Ты посмотри – какое белье, кружево, вуаль, трусики с вышивкой…

– Виви, на тебе нет трусиков.

– Они в ящике, глупый. Меня тут кормят, поят, зимой я в тепле. Где еще есть столько удобств? И кроме прочего – врач, лекарства. Представляешь? Выйди я замуж за одного из клиентов, я рискую быть выкинутой на улицу, как только ему надоем. Я им не доверяю.

Я восхищаюсь трезвостью и практичностью Виви, ее осведомленностью в отношении человеческого рода и его несчастий. Она видит людей такими, какие они есть. Она разбирается в этом лучше меня.

Мы, мужчины, проигрываем женщинам в силе и смелости. Мы хотим, чтобы мама нам помогала и утешала нас, чтобы дочери и сестры нас понимали, невесты и жены любили и обожали, а любовницы возбуждали и удовлетворяли. У нас много коробочек, в каждой из которых спрятана частичка женского мира. Каждой коробочке должна соответствовать женщина, подходящая для текущей потребности.

Неужели я тоже стану таким? Боюсь, что да. В сущности, я всего лишь сын своего отца. Он приезжает к семье, только когда ему необходимо открыть коробочку с надписью «обязательства». Потому что это тоже потребность, одна из основных потребностей мужчины. Исполнение обязательств вызывает уважение у окружающих. Однако по приезде в Ливорно человек, который произвел меня на свет, становится невнимательным, как будто забывает, кто его семья. Он никогда не сидел у моего изголовья; разорившись, вместе с богатством он потерял и остатки простых человеческих чувств, эмоций и привязанностей. Я представляю его себе по беспощадному описанию моей матери: в борделе Сардинии с девушками, имен которых он не знает и для которых мизерная оплата важнее удовольствия. Нас отличает то, что я еще только пытаюсь понять, что такое секс, любовь, женское тело и женские мысли, – а для него, должно быть, любой бордель уже стал ближе, чем собственный дом.

Пока я погружаюсь в свои мысли, Виви постепенно перестает меня ласкать. Она задремала, и мое возбуждение утихло.

Я разглядываю ее – и осознаю, что она действительно очень красивая. Блеск ее кожи освещает комнату, ее грудь – пышная и подтянутая, соски – маленькие и торчащие. Я бы хотел ее нарисовать. Я восхищаюсь ею, но уже без сексуального возбуждения: его сменяет спокойствие, присущее безмятежности красоты. В этой отрешенности тело соединяется с душой, и Виви кажется мне неземной. Возможно, этой девушке предстоит сложная жизнь, полная невзгод, которым ей придется покориться. Но этот момент – волшебный и необычайный. Его стоит запечатлеть. Я понимаю, что́ мне хочется рисовать в будущем: неповторимые моменты отрешенности. Никаких больше натюрмортов, лодок и лошадей. Мужчина и женщина в минуты безмятежности. Только в такие моменты возможно осознать, кто мы. Безмятежность отрезвляет нас, позволяет нам что-то понять о нас самих – и принять это без досады и тревоги.

Утешение

Снова лихорадка. Снова кашель и боли.

Я харкал кровью.

Рецидивы болезни случаются внезапно и непредсказуемо. Впрочем, доктор сказал, что этот приступ пройдет быстрее, чем предыдущие, потому что он слабее.

Мои страдания осложняются плевритом, но температура не такая высокая, и ее легче сбить.

Мама снова надела маску спокойствия. Она уверенно улыбается и уделяет мне много внимания.

Ее путь – непокорность, сопротивление смирению, и с годами она не теряет запала. Если она перестанет быть для всех полезной и всем помогать, то начнет медленно умирать. Моя мать – живой пример тому, что святость достигается ежедневным трудом, а не обращением к Богу.

Ожидание скорой смерти в моем возрасте порождает ежедневную душевную боль. Слегка успокоить ее удается только с приходом сна. Как только наступает ночь, я ищу убежища в кровати с одной лишь надеждой – поспать.

К сожалению, у меня никогда не получается быстро уснуть. Я лежу под одеялом, читаю, думаю, но практически никогда не засыпаю сразу, как мне того хотелось бы. С недавнего времени мама готовит для меня настои трав в надежде преодолеть мою бессонницу, но мне хочется чего-то более сильного. Если бы мой сон не прерывался, мне было бы проще переносить дни.

Но и во сне иногда случаются приступы удушья, дыхание прерывается, и я просыпаюсь. Врач не связывает эти приступы с туберкулезом. Возможно, я просто боюсь умереть во сне.

Я тайком провел эксперимент – это сработало, – и теперь я довольно часто его повторяю. Перед сном я иду на кухню, наливаю себе бокал вина и выпиваю залпом. Это дарит недолгое успокоение. У меня немного кружится голова, когда я касаюсь подушки, – но если я выдерживаю, то сплю хорошо.

Не думаю, что мама одобрила бы мое поведение, если б узнала. Она говорит: чтобы вылечить туберкулез, нужно хорошо есть и избегать всего, что отнимает силы. Поэтому алкоголь запрещен, и будет лучше, если никто не узнает, что я тайком выпиваю, иначе вина мне больше не видать. Но я убежден, что туберкулезу наплевать на все эти предосторожности.

Мама поняла, что живопись может отвлечь от терзающих меня мыслей (хотя в то же время она знает, что живопись может и принести мне страдания, особенно если обнаружится, что у меня нет таланта).

– Дедо, мне нужно во Флоренцию – подписать контракт с моим издателем. Ты мог бы поехать со мной. Хочешь?

– Очень!

– Скажешь маэстро Микели, что тебя не будет несколько дней. Попроси у него совета, что посмотреть во Флоренции.

– Лодки и лошадей.

Мама улыбается, улавливает мой сарказм, но не отвечает.

– Я сам знаю, что посмотреть во Флоренции. Мне не нужно у него спрашивать.

Флоренция. 1901

– Синьора! Тот, кто снес часть городской стены, – просто сумасшедший.

В гостинице, где мы сняли комнату, портье изливает душу моей матери.

Оказывается, когда-то Флоренция была столицей Италии; я не знал об этом. Недолго, но была⁴. В те годы здесь затеяли масштабные работы по перепланировке⁵ старого города: сносили целые кварталы, прокладывали новые улицы. Флорентинцы говорят, что раньше было лучше, – но, как известно, люди всегда предпочитают, чтобы ничего не менялось.

– Наш город был таким красивым!..

– Он и сейчас красивый.

– Флорентинцы так любили городские стены и Меркато Веккьо!⁶ Не было никакой необходимости перестраивать город, как это сделал Поджи.

– А кто это?

– Архитектор, точнее – «градостроитель», как он сам себя называет… Его все ненавидят.

– Я не могу оценить разницу между «до» и «после» этого Поджи. Но во Флоренцию приезжает много людей, и для владельцев гостиниц современный и обновленный город – это же хорошо?

– Нас и так много, а из-за туристов стало вообще не продохнуть! Знаете, сколько нас? Только флорентинцев – около пятидесяти тысяч. Плюс иностранцы, которые приезжают в отпуск, плюс те, кто сюда переехал насовсем из-за красоты города, и те, кто живет в окрестностях. Особенно много англичан, скоро тут будут одни англичане…

Мы не спеша прогуливаемся, наблюдая за жизнью флорентинцев, и не находим подтверждения словам портье в том, что видим вокруг: люди – мирные, трудолюбивые, спокойные. Рабочие в синей или коричневой спецодежде спешат на фабрики и стройки, мебельщики выставляют посреди улицы свои столы и шкафы для посуды. Мама говорит, что особенно славятся своим мастерством флорентийские портные и те, кто работает с кожей. В каждом квартале – свои ремесленники: например, ювелиры располагаются на Понте-Веккьо⁷, а плотники – на виа Маджо.

Мужчины и женщины здесь интереснее и привлекательнее, чем в Ливорно. Дам сопровождают внимательные и деликатные спутники, открывающие перед ними двери и подающие руку с искренним уважением. Я озираюсь по сторонам – как провинциал, который всему изумляется.

– Мама, мне здесь все нравится!

– Ты еще ничего не видел, – смеется она. – А теперь пойдем есть десерт.

Мы идем в кафе Delle Colonne. Его так назвали, потому что богато украшенный потолок подпирают четыре пилястры. Здесь чудесная, полная жизни атмосфера.

И у меня еще ни разу не случился приступ кашля. Может быть, средство для излечения чахотки – это красота?

Я чувствую запах тосканских сигар – тот же аромат, что у сигары, которую мне подарил утонченный синьор в том роскошном борделе. Мне очень нравится этот запах – это все равно что курить шоколад.

Мне хочется курить. Но я не скажу об этом маме; я никогда никому не расскажу об этом.

Следующее кафе – Paszkowski⁸, в стиле парижских и венских кофеен. Освещение масляными лампами и табачный дым создают теплую атмосферу с золотистым свечением. Здесь делают отменные десерты и мороженое с множеством вкусов. Я наедаюсь до отвала.

Мама постоянно смеется, ей весело; я очень давно не видел ее такой спокойной. Для нее важно, чтобы я съел как можно больше. Она считает, что туберкулез лечится едой. Я не очень-то верю в это, потому что, когда я переедаю, у меня вздувается живот – и мне тяжело дышать. Но мама настаивает, и если для ее счастья я должен есть – то буду есть, пока не лопну.

– Дедо, давай вернемся в гостиницу, я хочу спать. Твоя мама уже не девочка.

– Моя мама – настоящий генерал! Во сколько ты завтра встречаешься с издателем?

– Я могу прийти в любое время.

– Можно я погуляю, пока у тебя будет встреча?

– Если только в центре.

– Да, конечно, я буду в центре.

– А после обеда пойдем в Галерею Уффици – так что ты не должен быть уставшим, хорошо?

Слышу мамино тяжелое дыхание, она похрапывает. Я, как обычно, не могу заснуть. Кроме того, я переел и все еще возбужден тем, что увидел за день.

Я должен выпить. Если я не выпью, я не усну и буду фантазировать до самого утра. Не представляю, как это сделать. Дома все просто – я тихо проскальзываю на кухню, пью и возвращаюсь в постель. А тут что мне делать?

Я поднимаюсь, тихонько подхожу к двери, отпираю замок и медленно, бесшумно открываю дверь. Мама спит. Я выхожу из номера, спускаюсь по лестнице и подхожу к стойке. Там сидит портье, который нас заселял, и что-то пишет в регистрационном журнале. Он поднимает взгляд и замечает меня.

– Чем могу помочь?

– Я не могу уснуть.

– А твоя мама?

– Она спит, везет ей.

– А ты почему не спишь?

– Я объелся.

– Хочешь воды?

– Да, спасибо.

Портье поднимается, исчезает на пару секунд за шторкой и вновь появляется с бутылкой воды и стаканом.

– Вот.

У меня нет никакого желания пить воду, но я делаю над собой усилие.

– А вы не будете пить?

– Я? – Он улыбается и указывает на стоящий рядом с журналом, в котором он делает записи, стакан с янтарным напитком.

– Что это такое?

– Это французская вещь. Все, что произведено во Франции, – просто отличное. Это называется арманьяк.

– Похоже на имя мушкетера.

– Кого?

– Атос, Портос, Арамис и Арманьяк… Знаете «Трех мушкетеров»? Французский роман Александра Дюма.

– Ты шутишь?

– Нет. Первые три – это настоящие имена. И еще есть Д’Артаньян.

– О нем я слышал.

Я улыбаюсь и смотрю на его стакан.

– Арманьяк вкусный?

– Отличный, легко пьется, просто чудо.

Он делает глоток и испускает глубокий вздох.

– Крепкий?

– Да.

– Какой у него вкус?

– Вкус арманьяка. Вкус, который есть только у него.

– Можно мне понюхать?

Он протягивает мне стакан, я подношу его к носу и вдыхаю аромат. Это что-то похожее на смесь лакрицы, шоколада, табачного дыма, дерева и меда.

– Здорово…

– Когда вырастешь, тоже будешь пить арманьяк. – Он забирает стакан и отхлебывает еще, а я стою молча и не ухожу.

– Можно я останусь здесь? Составлю вам компанию.

– Мне нужно закончить работу. Много расчетов, а я не так уж хорошо справляюсь с цифрами.

– А я – да. Я могу вам помочь.

– Правда? Спасибо.

Он улыбается и дает мне взглянуть на тетрадь с расчетами.

– Доходы и расходы. Это отчетность для хозяина, она ему нужна завтра утром.

– Я могу сделать, если хотите.

– Нет, я не могу тебе это доверить… Если ты ошибешься, хозяин мне завтра глаза выцарапает.

– Давайте тогда я посчитаю, а вы проверите?

– Да, так, пожалуй, будет проще… Раз уж ты в этом понимаешь.

Я склоняюсь над тетрадью и протягиваю руку за стаканом воды, делаю глоток и ставлю стакан рядом с арманьяком.

– Давайте начнем с расходов. У вас есть карандаш?

Пока он отворачивается, чтобы взять карандаш, я притворяюсь, что тянусь за стаканом воды, в действительности же быстро хватаю арманьяк и делаю большой глоток. Спустя мгновение будто тысяча иголок впивается в меня. Я кашляю, внутри вспыхивает пожар. Я не ожидал ничего подобного.

– Ты водой поперхнулся?

– …Да.

– Я всегда говорил, что от воды нет пользы.

– Тогда… дайте мне арманьяк?

– Что?.. Об этом не может быть и речи.

Он передает мне карандаш. Я подсчитываю и записываю число в конце столбца.

– Готово.

– Уже сделал? Какой ты шустрый.

– Перейдем к другой колонке?

Мы с портье подружились – и вскоре стаканов с арманьяком уже два. Я обнаружил ошибки в предыдущих расчетах, и теперь он считает меня своим персональным героем.

Наконец мы заканчиваем подсчеты. Я выпил достаточное количество алкоголя и уже могу вернуться в комнату с надеждой уснуть, – но почему-то медлю, не ухожу и продолжаю слушать портье, который пьет и говорит без остановки. Он довольно пьян и погружен в себя, налил мне арманьяк три раза, даже не обращая внимания на это, – он как река, вышедшая из берегов.

– Завтра утром я буду гулять один в центре.

– А твоя мама?

– У нее встреча по работе.

– Только не ходи по ту сторону Арно. Не переходи через мосты. Если окажешься в квартале Сан-Фредиано, можешь попасть в беду.

– Сан-Фредиано?

– Да, это по соседству с большим кварталом Санто-Спирито. Его называют «темным» районом. Держись от него подальше. Мама тебе не говорила об этом?

– Нет. Это опасное место?

– Очень опасное. Это самый проклятый район Флоренции. Полон преступников, настоящий гадючник. Представляешь, даже полиция не может за ними уследить. О «темном» районе не надо было бы рассказывать приезжим, потому что у всех возникает непреодолимое желание отправиться туда. Особенно у англичан, которые убеждены, что их ничем не удивишь. В Сан-Фредиано идет война: с одной стороны спекулянты, которые хотят все снести и выгнать жителей, чтобы реконструировать квартал, а с другой – живущие там люди, которые обороняются от нападок собственников строительных компаний.

– Они против собственников? Значит, они социалисты, как мой брат.

– Командуют анархисты в черных рубашках и красных платках. Если там появятся социалисты, их прогонят дубинками.

– Но социалисты тоже против собственников.

– На словах. В этом районе недостаточно быть социалистом, нужно быть бунтарем. Пятая часть населения стоит на учете в полиции.

– А вы откуда всё это знаете?

– Я из этого района, я там родился и вырос. Знаешь, что они делают с такими, как ты? Избивают, забирают одежду, а если человек умирает – прячут тело. Полиция может вмешаться, только если отправит туда десятки агентов; если их будет слишком мало, их просто уничтожат.

Он подливает себе арманьяк и, не задумываясь, хочет наполнить и мой стакан.

– Нет, спасибо, мне достаточно.

Охваченный возбуждением, он продолжает рассказывать:

– Как только приближается полиция, сотни разъяренных вооруженных мужчин и женщин выходят на улицу, они блокируют улицы.

– А кто там живет?

– Воры и убийцы. Беспринципные люди, но хорошо организованные. Могут ускользнуть от любого надзора благодаря тайным переходам и убежищам.

Я смотрю на него, восхищенный и околдованный этой историей преступного мира.

– Все крыши соединены, и преступники их используют, чтобы скрыться.

– Вы сказали, что выросли там, но вы не похожи на жителя этого района…

– Я порядочный человек! Но я не всегда был таким. И кое-кто не должен меня там видеть, иначе мне перережут глотку. Я могу приходить только инкогнито.

– У вас там остались родственники?

– Только тетя; она колдунья.

Это слово еще больше возбуждает мою фантазию! Колдунья может многое, даже предсказывать будущее.

– Колдунья? Настоящая колдунья?

– Единственная во Флоренции, кто умеет предсказывать судьбу; она никогда не ошибается.

– И она – ваша тетя?..

– Тетя моего отца. Она очень старая.

– И она угадывает?

– Всегда. Дотрагивается до тебя – и уже все о тебе знает.

– Я хочу с ней встретиться.

Он лишь смеется в ответ:

– Твоя мама тебе не разрешит.

– Тогда я пойду с ней.

– С кем? С мамой?

Снова громкий смех.

– Нет, вы слишком добропорядочные, рискуете плохо кончить.

– Пойдемте вместе? Я и вы.

– Мы вдвоем? Нет, это опасно. Я тебе говорил, что ко мне там… неблагосклонны.

– Ваша тетя на самом деле предсказывает судьбу?

– Конечно.

– Я должен ее увидеть. Мне непременно нужно знать.

– Что знать? Ты еще сопляк.

– Я не сопляк!

– Ты мальчишка.

– Нет!

Я закричал – и он смотрит на меня ошеломленно.

Я чувствую нестерпимый жар в висках, спина и лоб покрываются потом, глаза наполняются слезами. Во взгляде портье появляется встревоженость.

– Тебе плохо?

– Да, мне плохо. Мне очень плохо. Вы не представляете себе насколько!

Я плачу и с трудом дышу, начинается кашель. Со мной происходит что-то непонятное, это меня пугает. Он пытается меня успокоить.

– Ничего страшного. Это из-за арманьяка, мне не нужно было тебе наливать, я болван. Если твоя мать узнает, она сделает все, чтоб меня уволили.

– Я плохо себя чувствую. Помогите!

– Не кричи, ты так всех разбудишь!

– Я боюсь.

– Ты не должен бояться. Ложись на диван.

Я кашляю и плачу, теряю равновесие, у меня кружится голова. Арманьяк дает другой эффект в отличие от вина, которое я пью дома. Одно дело – выпить бокал вина, чтобы уснуть, и другое – совершенно опьянеть. Я встаю, шатаюсь, хватаюсь за все, что мне попадается на пути, роняю стул. Портье подходит ко мне, поддерживает и сажает на диван рядом со стойкой.

– Ложись потихоньку.

Я падаю плашмя, чувствую, как меня швыряет вперед и назад. Все вокруг меня кружится, на меня падает стена, я кричу. Я закрываю глаза – но мне кажется, что я перемещаюсь по воздуху, я парю.

– Мне плохо! Все двигается.

– Нет, ничего не двигается, ты лежишь неподвижно. Сейчас все пройдет.

– Я боюсь.

– Подожди немного, потерпи.

– Я хочу к маме!

– Твоя мама спит. Тише.

– Разбудите ее! Я умираю.

– Бедная женщина, не надо ее будить. Ты просто немного пьян. Скоро все пройдет. Если ты сейчас успокоишься, завтра утром я отведу тебя к своей тете, договорились?

– Нет, это обман.

– Это правда. Только если ты никому не скажешь об этом.

– Я вам не верю! Я хочу к маме!

Я начинаю плакать навзрыд, безудержно.

– Давай без глупостей, если твоя мать узнает, что я тебя напоил, я потеряю работу.

– Я сейчас умру.

– Из-за арманьяка не умирают, поверь.

– Меня сейчас вырвет…

– Прямо сейчас?

– Меня сейчас вырвет…

– Подожди.

– Мне нужно это сделать немедленно…

Я чувствую позыв к рвоте и кашляю. Портье бежит за стойку, возвращается с металлическим ведром. Еще один рвотный позыв. Он подносит ведро.

– Я умираю…

– Нет, тебя просто вырвет.

С третьей попытки из меня выходят арманьяк, мороженое, обед и все остальное, что я съел за день.

– Вот так, молодец. Сейчас тебе станет лучше.

– Господи, мне плохо, я умираю…

Четвертый рвотный позыв оказался действительно освобождающим. Внезапно я ощутил легкость, без стеснения в груди. Я падаю на диван, обливаюсь потом, но чувствую себя лучше.

– А теперь будь умницей. Успокойся.

Если быть пьяным – это вот так, то я не понимаю, как люди могут добровольно доводить себя до такого состояния.

– Я хочу к маме.

– Нет, подожди.

– Я сказал, что хочу к маме!

– Завтра я тебя возьму с собой. Обещаю. А сейчас веди себя хорошо и успокойся. Договорились?

Я смотрю в одну точку на потолке; если я фиксирую взгляд, то стены перестают шевелиться. Лицо портье побагровело, его редкие волосы встали дыбом. Он разглядывает меня, как будто увидел покойника.

– Вот видишь? Видишь, что тебе стало лучше?

После этого все погружается во тьму.

– Дедо, Дедо…

Слышу мамин голос, который доносится словно из глубокой пещеры в моей голове.

Открываю глаза и вижу, что мама склонилась надо мной. Я все еще лежу на диване напротив стойки портье. Я накрыт шерстяным одеялом, под головой у меня подушка.

– Дедо, я проснулась и не увидела тебя… Я чуть не умерла от страха. Почему ты здесь?

Портье появляется за спиной мамы, он выглядит свежим и отдохнувшим, улыбается, как будто хорошо выспался.

– Мальчик хотел пить, я дал ему воды; он присел на диван – и уснул. Мне не хотелось его будить. Я накрыл его одеялом и положил ему подушку под голову. Я был здесь всю ночь рядом с ним, он спокойно спал. Как ты, парень?

Портье подмигивает мне, напоминая о нашем уговоре. Я потихоньку поднимаюсь и пытаюсь поставить ноги на пол.

– Все хорошо.

Я начинаю кашлять, мама садится рядом со мной.

– Ты кашлял ночью?

– Он кашлянул пару раз, а потом заснул.