Читать книгу: «Соларфри»

Мы смеёмся не потому, что счастливы; мы счастливы, потому что смеёмся.

Уильям Джеймс

думаю так

да

тогда

думаю

а дай-ка я

дай я

пойду тогда

туда

туда туда

да

и попаду

не туда

куда я

всегда попадаю

Всеволод Некрасов

Mundus mutandus est,

vivere non est necesse.

Псай-Кайрос

Глава 1. Не будите меня, пожалуйста

Автобус нырнул вниз. В тоннель.

В чёрный и будто вязкий, засасывающий провал; внутри он был неуютно подсвечен режущим глаз ацетиленом ламп.

Ольга не удержалась и зевнула. Длинно, с судорожным надрывом. Не сумела спрятать зевок, да и, в общем, не захотела: какой во всём этом смысл?

Она чувствовала, как не желающий заканчиваться день продолжает тянуть из неё силы, отзывается мелкой дрожью в коленях.

В стекле она не видела своего отражения; только лампы. Лампы гипнотически мелькали, и завораживающие эти проблески заставили её крепче уцепиться за поручень.

Рука была словно бы чужой.

Тоннель, как знала Ольга, выпустит её в угасающий вечерний морок не раньше чем через минуту; всё это время нужно было куда-то смотреть, занимать себя мыслями… Она прикрыла глаза и сосредоточилась на остром локте соседа, неизбывно давящем через пальто её бок, как бы она ни повернулась.

Рядом забормотали, зашикали по-детски друг на друга, завозились.

– Отвечаю, она! Реально как в там.

– Ты дебил? Больной, бля. Где она, а где ты?

– Дрочер конченый. Пусти! Пусти!

Ольга обернулась. Встретилась взглядом с пухлым пацаном.

Лицо его вмиг стало красным. Пунцовым просто.

Белобрысый верзила, стоящий рядом, заржал; он был много выше своего соседа и вертел головой с яростным изумлением, будто изображал телевышку, транслирующую урок анатомии для озабоченных малолеток.

– Чё пялишься? – спросил её верзила. – Это ты?

Ольга вздрогнула.

– Да не, эт не она, – дёрнул его за рукав пацан, но тот зло выдернул руку.

– Онааа, – распевно и жутко в этой распевности протянул верзила, притискиваясь к Ольге. – Рожа-то её. Её. Ща.

Он по-хозяйски оглядел её. Словно приценивался.

– Что такое? – спросила Ольга.

Ноги у неё вдруг ослабли, колено предательски подломилось. Ладонь соскользнула с поручня.

– Зацени ржаку, – сказал верзила.

Он поворочался, обустраиваясь меж спрессованных тел, вытянул телефон, и показал ей что-то на экране: там копошились, слипаясь друг в друга, цветные пятна; не разобрать, не расставить по местам.

Ольга моргнула, пробуя понять картинку, но автобус заскрежетал, принялся натужно тормозить, и все качнулись вперёд. Телефон исчез.

Синтетический и жизнерадостный – до тошноты – голос объявил остановку.

Не её.

Чужую.

Люди принялись возиться. Локоть снова воткнулся под рёбра.

Двери с сипом распахнулись.

– Сфотай! – услышала Ольга.

Замелькали рюкзаки, спины, напряжённые лица; она зачем-то двинулась за ними. В общем потоке. Шагнула на незнакомую ей остановку. Ступила растерянно, словно упала в сон, где ноги сами ведут, а потом произвольно, по собственному усмотрению, останавливаются.

Споткнулась о ступеньку.

Девчонка в наушниках – со свежим насмешливым лицом – обернулась и хихикнула.

Ольга посмотрела на себя – отстранённо, как кто-то другой, равнодушный и безучастный – в пластик остановки: с обрывками объявлений, с пятнами и трещинами.

В блёклом и ломаном отражении лицо её показалось вдруг чужим, незнакомым.

Будто смотрела она на себя через грязную плёнку.

Через пар.

***

Проверку тетрадей Ольга отложила. Опять. Решила, что после душа сядет – обязательно, непременно – и всё сделает.

Кафель в ванной леденил ноги.

Она привстала на низкие полупальцы, стащила через голову ночнушку – «старушечий балахон», как он говорил – и двинулась к душу, но у порожка остановилась. Не удержалась: посмотрелась в зеркало.

Лучше бы не.

Лицо ещё ничего, с таким можно жить: под глазами чисто, щёки бодрые, взгляд… да кому он нужен, этот взгляд.

Но вот шея…

Да, по шее всё понятно.

Ольга подиумно подсогнула колено, поглядела за спину. Привычно коснулась браслета на запястье. Осторожно вдвинулась – плечом сначала, боком, боком, потом спиной – под огненные струи; щёлкнула замком дверь.

Она вздрогнула. Так не должно было быть.

– И без меня, Оленёнок? – спросил он.

Ольга отвернулась, чтобы ненароком не увидеть гладкие ноги и всё ещё крепкую, обтянутую красными «боксёрами» задницу.

Она попеременно подставляла под кипяток то одно плечо, то другое; ритмичные и гипнотические эти перетаптывания больше напоминали танец, чем попытку помыться… да она и не мылась. Просто существовала в воде.

Существовала.

Лохмы пара шевелились у неё перед лицом. Нечаянно Ольга всё-таки заметила, как он, не подняв крышку, зажурчал и потянулся одновременно к зубной щётке.

Она закрыла глаза и вспомнила то лицо из автобуса: красное, испуганное… Лицо, и слабый его голос: «Это не она!».

Не она…

Ольга вдруг представила, как руки её и ноги станут самостоятельными: начнут тормошить волосы, бесцеремонно ковыряться в ухе, шагнут к коврику… Тело просто откажется слушаться… даже не откажется – а заживёт само по себе, отдельно и независимо… такое случалось во сне.

Она помнила это чувство; оно могло накатить по утрам, могло просочиться в ночной сон, могло хитростью обволочь во время урока, когда на доске каллиграфически, до бессмысленности аккуратно выписаны неправильные глаголы, но в голове вязко колышется сумбур.

– Не я, – прошептала она, без удивления ощутив, как горячие струи сбивают монотонные её слова, уносят вниз, припечатывают к полу. – Не я…

Если бы… если бы можно было иногда – по собственному капризу, по прихоти – обращаться водой… паром… чем-то прозрачным и призрачным… тем, за что не цепляется ничей взгляд… Быть, но быть исподволь. Не на виду. Без необходимости совершать под присмотром натужные движения, без обязанности говорить дежурные, ничего не значащие слова.

– Ложишься, Олюш? – он постучал пальцем в створку. – Может, серию посмотрим? Короткую. Давай?

– У меня… – Ольга прокашлялась, – вон тетрадей…

– Хочешь, помогу?

Ольга не стала отвечать.

– Помочь? – повторил он.

– Нет, – сказала она. – Ты не мог бы выйти? Пожалуйста.

Когда за ним щёлкнул замок, Ольга выключила воду и немного постояла, отвлечённо наблюдая за тем, как пар становится прозрачнее, а её кожа холодеет, покрываясь мурашками.

Поводила пальцем по муару стеклянной перегородки; узоры у неё получались отчего-то ломаные, прерывистые какие-то, неприглядные… Ольга решительно провела ладонью по рисунку.

Обернулась полотенцем.

Вдохнула. Глубоко. Длинно.

Задержала дыхание.

Заперла его в груди.

Из лейки капля за каплей, ритмично и упрямо, стучала в поддон вода.

Ольга протянула было руку, чтобы прикрутить кран, а потом остановила себя.

В этом не было смысла.

Воздух в груди закончился.

Воздух иссяк, но она, отчаянно зажмурившись, всё равно держала горлом последний вдох, прислушиваясь к начинающимся уже спазмам.

Потому что – может быть – если не дышать…

Если совсем не дышать, если как-то заставить себя…

То пустота её – та, что под кожей…

Соединится, наконец, с внешним вакуумом – бессмысленным, стылым.

И больше не нужно будет стараться.

Ни для кого. Да и для себя тоже: зачем стараться для пустоты?

Она сорвалась, отрывисто выдохнула и тут же и вдохнула.

***

Школа – как и всегда – гудела. Ольга шла мимо кучкующихся школьников и замечала за их оживлением тоску, видела задавленное желание быть не здесь, не в этих душных коридорах. «Утренние лица, – подумала она, – несчастны одинаково, и разница между ними лишь в том, что одни научились это скрывать, а другие – нет».

До звонка оставалось пять минут.

Под стендом с иллюстрациями поз правильных осанок стояла Марианна из класса Елены Евгеньевны, из пятого «К»; стояла она ровно, не двигаясь, не поворачивая голову на пробегавших мимо ребят.

Два месяца назад мама Марианны после серьёзной аварии впала в кому; все пятиклассники писали недавно открытки в её поддержку, сооружали наивные и оскорбительные в этой наивности поделки.

Мысли о том, каково это – быть в коме, сами вплыли во внимание Ольги, сгустились, а потом осели, оставляя горькое послевкусие.

Кома… Даже слово какое-то… Неправильное. Бодрое слишком. Эластичное: можно, как подумалось Ольге, вытянуть его, удлинить, и тогда средние «о» и «м» неотвратимой своей мягкостью обернут человека, закатают в себя, сделают невозможным видеть и слышать мир.

Что это значит? Как это? На что это похоже: плавать в сером ничто, не ощущать ничего… ни хода времени, ни мира, ни себя. И что значит: «себя»? Что значит «я»? Какая часть должна уйти из тела – или из сознания, из души? – человека, чтобы он прекратил быть самим собой? И кем тогда он станет? И кто этот «он»?

Вот сейчас она – учительница, идущая облупленными коридорами в класс; её мир – это крики, скрип резиновых подошв по полу, жирный воздух, боль в висках, напряжённое лицо Марианны… а ведь на самом-то деле это не внешний мир, нет… это она и есть… она, Ольга. Всё, что попадает в фокус её внимания, становится ей… но что произойдёт, если этот поток восприятия рассеется? Погаснет?

То всё?

Всё?

Мир растворится? Она растворится? Изойдёт слабыми прочерками дымки?

Вот, была она – с мечтами, с радостями и потерями… и всё. Растаяла.

Так же, как и мама этой девочки.

Ольга остановилась рядом с Марианной.

Наклонилась.

– Здравствуй, Марианна, – сказала она.

Та молчала. Глаза её были пусты, словно смотрела она куда-то за стены школы, насквозь.

– Может… – Ольга на секунду смешалась, не зная, что сказать дальше. – Может, ты чего-то хочешь?

Марианна подняла голову. Пристально посмотрела.

Ольга ощутила тяжесть взгляда; её толкнуло назад, и она переступила, чтобы не упасть.

– Чтобы любили, – сказала Марианна, снова опустив голову вниз; она говорила плавно и размеренно, без пауз. – И всё… Не дарили. Не спрашивали. По голове не гладили.

Ольга зачем-то кивнула.

Она набрала воздух, чтобы поддержать разговор, но голову её заполнили вдруг смазанные шуршания, скрипы, покашливания… всё это ёрзало, неприлично возилось друг в друге, перемешивалось… ни одной оформленной мысли, ни одного подходящего слова не сложилось ей для ответа… пусть даже ответ этот будет в пустоту, в гулкую, цепкую и холодную пустоту.

– Да или нет? – шевельнула губами Марианна.

– Что?

Ольге подумалось, что Марианна сейчас всё-таки попросит что-то понятное, детское: отпустить её с уроков, четвёрку в триместре, наконец.

Она протянула руку, чтобы поправить ей выбившуюся прядь, но одёрнула сама себя.

– Если сомневаетесь, то лучше «да», – сказала Марианна.

Мимо девочки пробежали, толкнув её, двое пацанов, спутались, упали на пол, натужно заворочались. Один – здоровяк; Ольга не сумела вспомнить его класс и фамилию – уселся на Урумбаева из шестого «Д», завернул ему руку, надавил коленом. Лицо Урумбаева было красным.

– Ну-ка, живо прекратили, – сказала Ольга.

Привычная картина школьного хаоса словно обнулила тягостную неловкость; Ольга решительно шагнула вперёд.

Здоровяк продолжал давить Урумбаева. Лицо его было спокойным, отрешённым почти что; с таким лицом, подумала отчего-то Ольга, уместно пить коктейли в спа и созерцать расцвеченное огнями небо.

– Я кому сказала? Слезь с него! Сейчас же!

– Он первый! – огрызнулся здоровяк.

– Не слышал? Повторить? Социального работника к тебе приставить?

Урумбаев вывернулся, откатился в сторону, встал.

Он держался за руку, покачивал её, будто что-то неродное, чуждое – как подобранную в лесу палку; Ольга видела, что он с трудом сдерживает слёзы.

– Я тебя сожгу, понял? – прохрипел он. – Оболью бензином, и подожгу!

Ольга поморщилась; спину её колюче огладила вымораживающая дрожь.

– Урумбаев! – одёрнула она его. – Так не решают…

– Думаешь, забуду? Отомщу! Понял!

– Ну-ка тихо! – сказала она. – Месть – это не выход.

Урумбаев свирепо зыркнул на неё, шумно выдохнул и побежал к лестнице.

– А ты… иди к себе, – произнесла Ольга с паузами, словно на ощупь перебирала слова. – В класс иди. И чтоб больше такого… А то к директору.

Она проводила здоровяка взглядом.

Постояла, глядя зачем-то на Марианну.

А потом вошла к себе в класс. Вошла со странным и тревожащим ощущением, как на сцену: будто придётся ей не рассказывать грамматику, не спрашивать заданные слова, а оправдываться, объясняться – а за что, она не знает, да и не скажет ей никто.

Класс галдел.

Ольга, не обращая внимания на азартно перекрикивающихся детей – звонка ещё не было – прошла к столу, села и забылась в том крапчато-сером ничто, какое случается непосредственно перед падением в полуденный неверный сон.

Шум, топот, крики обволокли её словно бы эластичной мембраной, и всё вокруг обратилось в монотонный шорох, происходящий там, в отдалении. Не здесь.

Размытые обрывки мыслей перемешались с шуршащим этим гомоном, податливо скрутились бархатистыми ложноножками, пустили разлапистые ростки, спутались.

Она чуть прикрыла глаза, но тут грянул звонок.

Резко. Прямо в сердце.

Ольга вздрогнула.

На детей звонок не произвёл никакого впечатления. Она видела, как Стародубов подпрыгивает таким образом, чтобы оказаться задом точно посередине парты; вокруг него собралась гогочущая толпа.

– Сидаум, плиз, – сказала Ольга. – Гет рэди фо зэ лессон.

На неё даже не обернулись.

– Стародубов! – сказала она.

– Чё сразу Стародубов-то? – жалобно и одновременно вызывающе сказал взлохмаченный пацан.

– Что там у тебя? Что-то смешное? Скажи всем, мы вместе посмеёмся.

– Сидаум! – сказал Стародубов и подпрыгнул на парте.

Одноклассники захохотали.

– Цирк с конями, блин, – простонала Уфимцева, закатила глаза, и сползла на пол, придерживаясь рукой за парту.

– Начинаем, – выдохнула Ольга, щурясь от накатывающей волнами ломоты в висках. – Рты закрыли! Тетради открыли!

– Да мне вообще этот английский не нужен! – крикнул Стародубов; все притихли. – Я и без него!

– Что ты без него?

– Так проживу!

Дети стали осторожно присаживаться на свои места, переводя взгляды со Стародубова на Ольгу.

– Хватит молоть ерунду, – устало сказала она. – Садись. Ты домашнюю работу сделал? Отвечать сейчас будешь.

– Телефон всё сам переведёт, – сказал Стародубов; Ольга видела, что он говорит серьёзно, убеждённо, и заражает этой убеждённостью одноклассников. – И чё тогда?

– Знание других языков, – механически сказала она, – обогащает.

Дети, ожидавшие, как Ольга осадит его, разочарованно зашумели, но она не стала обращать на это внимания.

– Ту би, – сказала она. – Быть. Глагол «быть». Быть. Достаём тетради. Тетради, говорю!

В классе было душно, воздуха не хватало. Ольге хотелось смотреть вверх, а не на вертящихся за партами пятиклассников, но вверху был только белый с разводами потолок.

Её не слушали. Шум накрыл класс. Стародубов что-то изображал лицом. Уфимцева лежала на парте, распластав руки; спина её тряслась.

– Быть, – сказала в пустоту Ольга. – Это самое главное… Это не обязательно значит что-то делать. Не «работать», не «бежать». Просто быть. Этого уже достаточно. Наверное… Ту би. Ту би. Записываем! Сегодняшнее число.

На столе вспыхнул экраном телефон. Ольга подняла его и посмотрела на всплывшее уведомление; сообщение пришло с незнакомого номера: «Я в Москве. Надо пересечься». И – два подмигивающих смайлика. Один за другим.

Два.

Подмигивающих.

Улыбающихся лица.

– Ту би, – рассеянно сказала в класс Ольга.

Она пыталась вспомнить, что могут означать эти смайлики… что-то знакомое было в них, давнее: как игра, как забытое имя.

Шум мешал ей сосредоточиться.

По классу пролетел самолётик, ударился в доску, прижался к стене и соскользнул на пол. Она видела – без звука, словно кто-то замьютил весь звук – как смеётся Уфимцева, как Стародубов разговаривает с соседом по парте, как на пол замедленно и торжественно падает чья-то ручка…

Ольга стукнула телефоном о стол, но никто этого не услышал.

– Молчать! – крикнула из груди Ольга. – Тишина!

Голос её наполнил класс целиком, упруго ударил в стены: словно тайфун, разметавший приоткрытые двери оставленного дома.

Все замолчали. Повернулись.

Ольга встала.

Глубоко – как никогда прежде – вдохнула.

И потом ахнула, зарокотала в стены; на мгновение ей почудилось, что кричит не она, а кто-то другой изнутри неё. Крик этот будто был в ней. Всегда. С детства. С рождения. И только ждал, когда его выпустят.

Освободят.

– Тишина в классе!

Дети замерли на секунду. Стали ошеломлённо переглядываться. Кто-то на задних рядах поднял телефон.

Ей показалось, что от крика вздрогнули и снова опустились к стенам плакаты с методическими материалами.

Дети переглянулись, кто-то хмыкнул, и тут все – разом – заржали; именно что заржали: бешено, обидно, как умеют только удивлённые, принимающие всё за вызов и за игру, школяры.

***

– Ты посмотри, – показала Машка на телевизор; Ольга повернула голову. – Ну? Как тебе? Хочешь туда?

На экране демонстрировалось бирюзовое озеро, затянутое лёгким паром; за кромкой воды виднелись подсвеченные рубиновыми отблесками горы. В воде расслабленно двигались силуэты парочек. В руках люди держали бокалы с флуоресцентно бликующими жидкостями.

Камера наплыла на лицо женщины: неестественно белое, неподвижное.

Мария Владимировна прибавила звук.

«Тепло геотермальных вод, – услышала Ольга, – проникает в самые глубины вашей души, смывая усталость и напряжение. Минералы, богатые микроэлементами, нежно ласкают вашу кожу, оживляя и омолаживая её».

Голос – вкрадчивый, дружеский – продолжал вползать в голову, и Ольге хотелось оплыть, растаять прямо здесь, пролиться на пол, словно оброненное кем-то в коридорах облако.

– А? – сказала Мария Владимировна.

Ольга внимательно посмотрела на сочные, яркие картинки, заблудившиеся в их учительской невесть каким образом, взглянула на Машку… разве всё это могло быть на самом деле?

– Красиво, – сказала она.

– Можно чуть пригасить? – попросили из-за стола. – У меня тут…

– Позвольте себе расслабиться, – продолжил голос из телевизора. – Погрузитесь в атмосферу безмятежного спокойствия. Насладитесь чудесными пейзажами окружающей природы: гейзерами, лавовыми долинами и бескрайним небом, превращающимся внизу, у земли, в прозрачный воздух.

– Мария Владимировна!

– Голубая Лагуна – это не просто спа-курорт… Это место, где правит ритуал. Сложный и приятный ритуал омоложения тела… Обновления души… Это – бегство от иллюзорного мира проблем в реальность, где главенствуют гармония и красота…

– Мария Владимировна!

Звук стал тише.

– Как тебе?

– Ну… – пожала плечами Ольга. – Это ж где-то там… Другая планета. А мы…

Мария Владимировна грустно вздохнула.

– А мы на этой, – сказала она. – Я вот думаю… Может, нарисовали? Сейчас умеют. Так нарисуют, что… Поди нет этого всего.

– Да есть вроде, – сказала Ольга. – Что-то слышала.

– А я вот слышала… – сказали из-за спины, но тут Ольгу потянули за рукав; она обернулась.

– Ольга Олеговна, милая, вы мне не поможете?

Перед ней стояла Елена Евгеньевна. В одной руке у неё часто дрожал помятый и засаленный лист, в другой обнаружились очки со сломанной дужкой.

– Вы мне? – спросила Ольга.

Ей как-то разом захотелось спать, и не спать даже, а вот просто закрыть глаза, и всё: исчезнуть, раствориться, воспарить.

За ушами по-прежнему давило. Под висками вновь зашевелилась тяжёлая выморачивающая ломота.

Ольга представила, как, оглушённая звонком, она шагает прямо сейчас из учительской, но идёт не в класс, не на следующий урок, а спускается на два этажа ниже, ударом ноги открывает – выставляет с бешеным грохотом – дверь и выходит в воздух: в тот, прозрачный и призрачный, хрусткий и хрустальный, нездешний. На бёдрах у неё пачка, на ногах пуанты. Она тянет носок, отдаёт вперёд гибкую кисть, делает мягкий шаг, длинно кричит, и эхо скользит по нетронутым снегам, по аквамарину озера, хохочет, взрывается россыпью искрящихся смешков.

Она смотрит вперёд, не оборачивается, не слушает и не слышит душные вопросы, предсказуемые просьбы.

Она дышит. Живёт.

И вокруг неё – красота. Только красота. Не испорченная словами, мыслями или движениями.

– Ольга Олеговна! Ольга Олеговна, милая! Слышите меня?

– Что? – спросила Ольга.

– Вы бы видели, Ольга Олеговна, что у меня вышло, – сказала Елена Евгеньевна напевным своим, мягким говором. – Вот принесла я методичку, чтобы сделать копии… у меня ведь полный класс ребятишек, тридцать три… Безобразие какое! Да вы ж знаете. Я сколько раз Петру Валерьевичу писала, ведь невозможно так, голоса никакого не хватит. А он ни в какую! Ни в какую! Не хочет! Ничего не делает, хотя я и кнопку нажала. Я и так, и сяк. Везде надавила! Ничего не помогает! Знаете, я подумала, может, его нужно как-то прижать? Ну, чтобы он лучше закрепился и копировался? Или там рычажок, может, какой? Как вы считаете? Или в эту дырку нужно что-то вставить? Я не понимаю, что я делаю не так. И методистки нет, где она? В рабочее, между прочим, время! Вот вечно её нет, когда нужна. Я уже и запрос писала, и говорила Петру Валерьевичу…

Ольга взяла лист из руки Елены Евгеньевны.

Подошла к копиру.

Сунула лист под крышку.

Выставила тридцать три копии.

Нажала на кнопку.

Копир заурчал, механически часто заклацал и стал выбрасывать листы на лоток.

– А потом решила к вам, Ольга Олеговна, обратиться, – продолжала Елена Евгеньевна. – Вы ведь молодая, современная, сразу понимаете, как со штуковиной с этой обращаться…

В руках Елена Евгеньевна по-прежнему держала фантомную методичку.

– Пожалуйста, – сказала Ольга, и вышла из учительской.

В коридор. В мир.

В измождённый и надломленный мир, где, как казалось Ольге, уже готовился прозвенеть последний звонок перед каникулами – пусть даже за окном метёт беспогодицей февраль.

***

Все торговые центры похожи, как сиблинги: стекло витрин, зеркала, вывески, позвякивание касс, притворный энтузиазм рекламных объявлений, запах синтетического кофе, эскалаторы, втиснутые друг в друга металлические тележки, манекены с гладкими лицами… даже разномастье одежд на плечиках – узнаваемо в своей пестроте.

Люди.

Много людей.

Много людей, но никто не смотрит в глаза; здесь глядят только на ценники, и желательно – перечёркнутые.

Ольге нравилось быть здесь.

Нравилось нырять между рамок магазинов, проходить рядом с суетливыми покупателями. Нравилось быть невидимой.

Она поднялась на второй этаж; там, недалеко от туалетов, ютилась между павильонами фотостудия: для предстоящей через неделю аттестации на соответствие занимаемой должности Ольге нужны были свежие снимки.

– Паспортные, на белом фоне? – не поднимая на неё глаз, спросил одутловатый мужчина лет тридцати; обширная лысина, неубедительно прикрытая пучками редких волос, компенсировалась перекошенной бородкой. – Садитесь сюда.

– Три с половиной на четыре с половиной, – сказала Ольга.

Она подошла к зеркалу, чтобы поправить причёску и мимоходом подумала, сколько вот таких формальных фотографий она делала в своей жизни… отпечатки её лиц – разные, меняющиеся – расклеенные хронологически по самым разным документам, так и продолжают смотреть на мир глазами тех лет.

– Готовы? – мужчина наконец посмотрел на неё: оценивающе, прищурившись. Облизнулся. – Лучше с распущенными.

– Что?

– Распустите. Волосы.

Ольге почудилось, что он незаметно – не мышцами даже, а как-то глубже, за маской лица, скрытно – осклабился.

Нет, такого не могло быть.

Не могло.

– Я лучше так, – неуверенно запнувшись, сказала она.

– Нууу… – протянул фотограф, липко выпячивая нижнюю губу. – Ладно. Выше подбородок. Немного правее… Вот. Так. Ещё выше… Выпрямитесь. Да. Спину выпрямите! Хорошо. Не двигайтесь. Будто вас связали.

Он поднял фотоаппарат, отставил локоть вбок, уложил палец на кнопку. Неожиданно двинул обширными своими бёдрами: непристойно, похабно; Ольга чуть прикрыла глаза, чтобы не дать повода – кому? кому, в самом деле? – заподозрить её в молчаливом одобрении.

Лицо её оцепенело для вечности.

Камера выдала серию клацаний. Фотограф посмотрел в экран. Снова взглянул на Ольгу.

– Вы снимаетесь? – спросил он.

– В смысле?

Мужчина показал ей камеру. Экран бликовал отражениями, и ничего не было видно, да Ольге и не хотелось наклоняться к фотографу… она пожала плечами.

– Просто лицо знакомое.

– Сколько с меня? – спросила Ольга.

В гипермаркете уже стояли очереди перед кассами. Ольга набросала в тележку продукты, побродила зачем-то в отделе косметики, потрогала все эти невесть кому нужные яркие помады, приценилась – но положила обратно – к туши для ресниц, сублимированной, судя по цене, из слёз лесных фей или, быть может, из северного сияния, а потом, совершенно незаметно для себя, оказалась между стеллажей с алкоголем.

Рука её сама потянулась к красному сухому, приняла бутылку за шершавое горло и уложила к макаронам, к кефиру и хлебцам.

– О! Тоже видишь?

Голос прозвучал рядом.

Ольга почувствовала, как слова ощутимо толкают её в спину.

У неё перехватило дыхание.

Она обернулась.

Их было трое, но вначале она увидела только одного: в чёрной хромовой куртке с извивающейся змеёй, в лаковой причёске, в остроносых туфлях. Он улыбался. Не по-доброму улыбался. Как чешуйчатый холодный змей, готовый к броску.

– Поцы, – сказал змей, кивая на Ольгу. – Видали? Она, нет?

– Это… Ну, вроде… – промямлил второй, худощавый, в толстенных очках, стёкла которых вываливались из оправы, как брюхо из-под ремня. Он потёр шею и хихикнул. – Хотя… Мож, и не она. Или специально так сделала. Прикол.

– Простите? – пробормотала Ольга, не вполне понимая, зачем вообще стала что-то говорить.

– Пффф… – выдохнул третий: плотный, с выбритым затылком и кольцом в ухе. Он сделал резкий шаг вперёд; в кулаке у него Ольга увидела яркий пенал айкоса. – Даже если не она… Но похожа, капец просто…

– Давай щёлкну? – змей достал телефон. – Ну? Димон?

– Мне некогда, – зачем-то сказала Ольга.

Она развернула тележку и принялась рассматривать полку, озаглавленную «Вина Кубани». Все этикетки слиплись для неё в одно пёстрое месиво, спутались в цветастую рябь.

– Не, ну я бы тоже не стал на её месте, – услышала она за спиной голос очкарика. – Стрёмно же. Реально стрёмно.

Змей заржал. Согнулся, будто его ударили в живот.

– На её месте! – выдавил он. – На её месте!

Ольга толкнула тележку и пошла к главной аллее.

– Сильно, сильно! – услышала она за спиной.

– На её месте!

– Айс-квин! Ушёл мороз!

– Крутая тёлка. Вот реально! Без тормозов. Жалко, щас переобулась.

Ольга, спиной чувствуя их взгляды, свернула к пекарне и затерялась среди таких же тележек, как у неё.

Торговый центр обратился вдруг в громадного, поглотившего её зверя, полного направленных внутрь глаз… всё это было не так, неправильно, будто бы она влезла в чужую обувь: как в чужое тело, в чужую жизнь и все это видят… дышать ей стало трудно, приходилось стараться для каждого вдоха. Словно она делала что-то очень тяжёлое.

Над кем они смеялись? Что они увидели в ней?

Ольга придвинула тележку к стене и быстрым шагом – почти бегом – пошла к зеркалам в отделе одежды… Словно отражением, как документом, можно было что-то доказать.

Себе.

Им.

Она осмотрела себя, повертела головой.

Всё было в порядке.

В порядке…

Или, быть может, через её глаза смотрел на мир – на этот торговый центр, на хамоватых этих подростков – кто-то другой?

И они видели не её?

Не её…

Ольга вернулась к тележке, отстояла, не поднимая головы, очередь, рассчиталась, и быстро пошла к выходу.

Ей казалось, что она так и слышит их хохот, чувствует спиной липкие взгляды.

Её потряхивало.

Не от страха.

А – почему-то – от стыда.

И от ярости.

***

Можно жить и на хлебцах. Вполне. Особенно если они – с вином.

Ольга сломала хлебец во рту, прижала к нёбу. Щедро плеснула в бокал из бутылки.

Подошла к окну.

И замерла.

Забыла сделать вдох.

Ломаный белым частоколом домов горизонт оказался размыт нежно-розовой акварелью, а над ним, выше, небо торжественно и сочно пульсировало алым. Густые, плотные полосы сиреневой поволоки тянулись между рваными облаками, стравливая им свою спелость. Солнце, падающее за крыши, мигнуло напоследок окнами домов. И погасло.

«Если бы, – подумала она, – если бы была хоть капля справедливости в этом мире, то сегодня непременно позвонил бы Пётр Валерьевич… пусть уже поздно, ничего, она бы пообщалась… позвонил и сказал… что после вот такого неба не нужно идти ни в какие классы, оставайтесь завтра дома, Ольга Олеговна, сказал бы он, наслаждайтесь жизнью, к чёрту обязательства, к чёрту всё… когда-то ведь нужно жить, в самом-то деле, объяснил бы, смущённо путаясь в словах, Пётр Валерьевич, не всё же выполнять повинности… просто свободный день, свободный для чего угодно, для себя, для вас… пусть это время пойдёт на что-то действительно полезное, а тетради и уроки… ну, потом, потом… подождут… а вы побудьте собой, я разрешаю».

Рассмеялся бы…

Ольга никогда не слышала, как он смеётся… Он бы, наверное, смутился своего порыва…

Смутился, сбросил звонок.

А она…

Она бы осталась.

Осталась дома.

Да.

Не потому, что лень идти на работу.

А потому, что устала делать – ну ведь можно признаться хотя бы самой себе? – всякую ненужную никому, бестолковую, повторяющуюся из года в год однообразную чепуху, а время идёт, тикает, сворачивается.

Время уходит.

Иногда нужно подумать о том, что важнее ежедневного расписания.

Много важнее.

О себе.

О себе самой.

О том, кто она и зачем она.

Не планировать. Не бежать.

А быть.

И сделать, наконец, что-то по-настоящему ценное.

Не для себя даже, быть может.

Не для себя…

Ольга тронула холодное стекло. Постояла. Посмотрела, как двор постепенно истаивает во вкрадчивой серости сумерек.

Потом решительно зашагала к шкафу, стаскивая на ходу растянутую домашнюю футболку. Сняла плечики с блузками, с офисными пиджаками, рубашками… всё это было серым, безликим.

Не к сейчас.

Ольга задумчиво поворошила тёмную одежду. Села на пол. Достала ящик, вытащила из него какие-то мятые свитера… нет. Не то.

Всё это не то.

Она потянулась в угол: там обнаружилась коробка; «может, что-то повеселее», – подумала Ольга и сняла крышку. Коробка оказалась забитой хламом: скомканным полотенцем, туристическим спальником, ленточным массажёром, несколькими дерзкими помадами времён юности, гирляндой, путеводителем по Стамбулу с замятой обложкой, какими-то неидентифицируемыми тряпками… а на дне… она тронула твёрдую гладкость, ощупала…

Пальцы огладили чуть шероховатый материал, пробежали чутко и беспокойно.

Отодвинули вбок оторвавшийся, едва держащийся лоскут.

Сами.

Будто не Ольга касалась этого старого потрёпанного пуанта – а обрётшие вдруг самостоятельность пальцы.

Воспоминание пряным маревом окутало её.

Потащило.

Тогда…

Девять ей было? Десять?

На том выступлении она должна была поочерёдно – с Майей… с Маечкой, как звала её Нина Максимовна – солировать в номере с психоделически раскрашенными зонтиками: все девочки… все, и Диана тоже… все расходились, крутили зонты. Фоном. Кордебалетом.