Читать книгу: «Король эльфов. Книги I и II. Второе издание», страница 8

Ну так вот – после двухдневных буквальных пыхтений сквозь дыхальные повязки (а то! на обледенившихся склонах солнце-то от снега ого – того гляди ликом раскрасишься!), вечером уже, под огромной круглощечной луной, бо ставшей ближе во три божьих пёха, выползлись на плато. Созвездные фигуры вершились глубоко и яро, абы желая всегда служить молодым эльфам! А и жаль, что не было дальше лазу, а то бы и до Глаха? Но успели ли? Клевин выпростал из охранной тряпицы драгоценный короб – компас, какой я в ликейоне только и видал. Тако и прикинули, шушукаясь и припоминая: северную завитушку на лимбе (ту, что с корундной слезой в серебряной оправке) на полную Луну навели, получили тридцать пять и стошень азов до дрожащей стрелочницы, разделили на три пятерки, вышло, значит, девять, да плюс один (магическая эльфова поправочка – но в ликейоне также знавали!), да плюс двенадцать лунных долей, тако видимых, и выходит? Ах! До полуночья, когда вершится магия, два полночасья еще, успели, ух!

Впрочем – растормошили радостно надоедные вязанки (давеча уже навозились туда-сюда!) на темное пятно бывалого кострища… разожгли малежно, дабысть до утрешнего солнца дотянуть, и расквасились рядком на рунные шкуры (важноваты в ноше, но часть обычая!) и… вроде ноги под сапогами гулкой тяжью налились, но головы у всех были как-то светлые, от высоты ли, и забвенного сна ни в одном глазу ни у кого. Стало быть, все чистейшим сердцем чисты! И так беседовали поначалу лениво, но веселея языком от сладкого грога, – и друзья, высказав аще про себя всечны смехотворные истории, тут-то на меня и накинулись. А из-за темноты – даже не лица их, а хор молодческих голосов так звучался в голове, будто один кто-то в четырех ликах сейчас со мной рассеянно беседствовал…

– А то, Гаэль, – спрашивал то ль Пертик, то ли Левит, – теперь ты будто эльф! Странно ли, что старшины тебя повелели с нами тянуть, но мы что, мы толе пустомельствуем. А так-то – поди их не послушай.

– Ага! – вторил то ль Витар, то ли Пертик опять. – А то забавно: пока необженёны, все-то жеребцами ржут, а потом – да что за радугой бегать, вот Клевин наш. Уже так лебезит и млеет перед выдумкой, что наяву краснеет и молчит! Ну что?

– Да и правда, – смущенно молвил Клевин, ковыряя костер припасенной ольшиной и зажигая кончик ярким углем. И вытянул ветку перед собой, будто прилаживая огонек на небо. – Вот нет, Гаэль, понимаешь, ученого способа узнать, взаправду Левит насоветовал моей звездочке, то ли богатырец-то сам был игрушка высших лесных наших сил. Вот, Левит, ты сам разберешь?

– Не разберу, – соглашался притихший под молодыми звездами Левит, средоточно отмакивая в гроге последний сухарь. – Да и что мне? Важно ли: вера или случай? Ты же счастлив, так и живи. Но Гаэль! Аки ты теперь с нами эльф, расскажи-ка свою балладу! Что-то бысть распевали, ты был найденыш и в лесогорье самою Эйлой подобран, а то ведь честь знатная! Я и сам бы за прикосновение королевы свой вздох бы отдал!

– Ну, – ревностно хохотнул Пертик, – вот такой наш Левит, о королеве мечтает! Да как бы от товонного крепкого вздоха Эйле горло серебряное не запершило!

Впрочем, тут же умолк, бо зело вознаградился мшелой веткой от богатырственного Левита по загривку. Ажно мшиная ветошь разлетелась над костром красными вьюнками, будто правда дурость-то повыбили!

– Ни! – молвил Левит серчливо. И что-то еще раскусывал на зубе (орешек ли?), так что чливые нотки раскрасили весь его ответ: – То не мой жребчий. Мой еще к осени жерецы огласят, но будчет то самая красная из Клевиных сестер! Ибо жеречцы – только вольники судьбы. Велено пращурами два вольных рода скреплять белыми лентами – то вотче и стараются! Но опять вы, бестолочи, сбиваете меня! Друг наш Гаэль, да как же ты получился полуживым на поляне нашей королевы?

Ах! Да как и передать им? Когда звездья кружились почитай в глазницах и дух бысть уже наполовину воздушен, а тело телилось чуть, влачилось едва-едва, отставая в мокрой никлой траве. И лунный лик – вот, королевы самой! – лицо той вечной нимфы жизни возникло из ночи, и будто звезды из венчика ее воспыхнули и объяли меня серебром и вернули боль, судьбу и заботу. Ах!

– Да девку одну не поделили, – молвил я как бы задумчиво, поворошив сапогом ветку в костре. Не привык я быть старшим в компании… хотя и льстило изрядно! Как же загнуть-то покрасочней?

– Звезду ли, или так? – тоже шебурша яркие головешки, переспросил Клевин, развидевший во мне перемену от обычного мальчишьего бахвальства.

– Да Глах бы знал, о други. Глах бы знал! – и сам не чуял я: была Катинка звезда или так? – Нет, у нас не то, у людей. У нас без скрижалей, а просто любится и славно. Ах! Ваши старшины сказали бы – бездумно любится! И кто же я бысть, солдатик без мудрой стотинки. А она – ах, просто жилась по обычаям местным, просто и могла стать звездой, но осталась речной купавой! Ах! Завистно мне вам! – я еще поворошил хрусткие ветки, еще подкинул, и странно в пляшущем свете светились пятнами лица эльфов – то и казалось, когда притихли недвижно, что суть они один кто-то, большой как мир, внимательно меня слушающий и внимающий, зачем я тут.

– Ну так! – я разгорячился вдруг. Лик Катинки промелькнул будто чистым розовым духом над обрывками пламени и стыдно было сочинять нелепицы! – Вот мой серж, а я тогда был солдатиком у Раваха-герцога, что-то и домогся до ней зельно, а что она могла. Ну а я и киданулся на гада… и посадили в яму, ужо я перемогся там.

– И не сосчитался ли с ним? – неверчливо поднялся кто-то длинной тенью, пересаживаясь к теплу.

– Да как не сосчитался! На ближней сваре и развычелся – и с ним и с клевретом ейным. И как они побегли-то на меня, но под одного поднырнул тако и брюшцо-то выпустил! и им же от сержа-то прикрылся, и пока злыдень тщился меня, выкатился и по коленцам его! да по паху гнойному! – и до того ж старая злость дала знать, что взмахнул горячливой палкой поперек костра, да и эльфы повскакивали, тоже махая и приговаривая: ах, так! ну Гаэль! да вот так! – пошли плясать хороводом вокруг костра, прихватив и меня, красные в отсветах будто гадесовы черти: а, да так! ах, Гаэль! да вот так!..

Потом еще ведали про прибытие мое в Метару, про морское бурешествие, и про давешнее волчье побоище, и цокали языками по таким приключениям… уже я виделся им если не великим воином, то бойцом изрядным…

– Ну то, Гаэль, – уважительно молвил Левит (видно, впавший под вином в сантименты, воспрявший Пертик так и корчил разнородные рожицы за его плечом). Воздел пустую руку и развеял над костром орешную скорлупу, и начал, истинно по обычаю чтецов ликейонских (как там латейское словцо?), дириджерировать ритм грядущих стихов. – Ежели обидел те пустяшной речью, то истинно молю обиду забрать. Ибо зрею ще, что живешь ты искренне, бо воздух сей нашей горы лжицы не терпит, и горько дымился бы костер, а наш же – прозрачен как душа эльфа. Ибо зрею ще, что не зря королева Эйла расщедрилась на тебя серебром звезд – знамо, звонок твой жребий грядущий!

– Так! Славно-славно! – загудели и остальные, и Клевин полез через костер разливать по глубоким кружкам остатки грога из утепленного меха, и как же было сладко с друзьями выситься над ночной страной, и только наш костер, лижущий лунные тени, и выше уже только Глахова сторона! Но больно они захвалили меня, и решился я вернуть любезность любезностью и обратно задал вопрос хозяину, обязательно и почтенный, но и с улыбкой, как и воздолжено друга спрашивать:

– Но ответь мне, Клевин, вот что, пожалуй. Ибо, когда привечали меня любезные девы ваши, то чудно толь речевались, что третье словцо даже не донимал. Вы же кажете мне вполне созвучно, вы ли тоже ликейона какого тяжники?

– Ах-ха! – перебил Левит, смеясь. И пропел вдруг на родном наречии: – Талежно ли праздны наши знаки нацелены?

– Уф… – я только ртом захлопал, к общему хохоту. Все они знали, видимо, страсть Левита философствовать после горячего напитка, Пертик так даже подмигнул и шепнул: – Началось!

– А значит это, – объяснил Клевин по сути (дружески осаживая вскочившего было Левита): – Так ли все у нас на челах навострено парадным росчерком? То и правда – мы были из Триградского ученья, так у эльфов поставлено. Девы – бережут нежно исконный обычай, а юноши неженные – мир окружный познают всяко-разно. Кто-то в ученье, кто-то в службы ваши людские идет… хотя и схожи мы, но характеризмы разные!

– Хотя, – домолвил Клевин, еще разливая из меха и (обычай!) щедро брызгая остатки в костер, лизнувший будто в ответ его ладонь легким сизым языком, – в тебе, Гаэль, и впрямь мы сотоварища нашли. И позволь, пока еще полощется в бурдюке волшебный наш кисель, возвыситься с тобой наперегонки за первые завтрашние звезды! Ну, когда махну кадилом…

И махнул горячливой на конце палкой, и все наперебой взголошились и споро закинулись кружками к губам, глотая и роняя, и шипело пламя, и хохотали мы на вершине мира.

И так где-то задремали во хмелю… ибо следующее, что помню, – обрывчатые сны и зубная дрожь. Но едва разомкнул вежды – из-за иневатой скальной головы, за коей уютились, уже вырисовывались поверх скрытой ще понизу лощины розовые лучи, как будто Метара – а кто же еще? хотя у эльфов древнее поверья! – расстилала прямо перед нашими чистыми очами златчивый ковер завтрашней жизни.

И Клевин споро выпростал из походной холщины еще ого-сокровище – четырехколенную подзорницу – ох, эльфийская работа! И вскочил так, что мелкие гранитные камешки будто разбрызнулись в испуге от его ног и пропали за краем пропасти. И, покуда не воздался горячий дых от озера и рощиц, выбежал бесстремно на тонкий ветреный уступ и взделся оглядывать священный Глахов край поперек картины, шепелявя что-то губами по некому эльфийскому перечню. Мне же из-за ширшей дружей спины было не очень развидно – разве угадывал серебряную нитицу Невицы, упадающую в серую ще даль (моряцкая страна Невеция), да в левом пехе от ней – вздорный уступ Метарского замка вываживался агатным блеском над туманицей, и за ним еще левшее – будто близостно, а до каждого пех да два по распутице! – серые-бурые камушки поменьше: Раваховы вассальные фортеции. Одесную же, где бескрайне раскатывалось от озера Авентийское хлебное нагорье, все розовело и щипало в глазах…

– Гаэль, Гаэль! Ах же! – Клевин вдруг выдохнул истово, горячась, и белое дыхание потянулось к редким облакам; затормошил, живо потянул меняться шагами прямо над зрелищной бездной: – Держись-та! Пониже! Вот-та вдоль Подкаменки туда, где льется шире… аки два кругляша огромных возгороздились! Зыри ярче! Ах, все правда во золотых скрижалях, все правда, зреешь ли ты?!

Не понимая, дрожа от прохлады и мечтая ще вернуться за верной корациной, начал я торопливо следить от озера: где слепилось оно розовым пятном и плавно уходило направо разливною Авицей – там ли?

– Нет! – жарко дыша в ухо, он поправил мне руку: – Вот же!

Вот же! Во дальнем остром уголке за желтый гребенчатый скальный край спадали книже серебряные струи – водяные излишки, Авицей нечатые, – где под водопадьем зачиналась Невица, нелюбая сестра, и тщилась прерывистой ниткой под утесами нагорья, и где со Скребчиком сливалась, где к Авенте пешедральный подъем – ах! Ах!!! Подъем-то быш не во граните выщерблен, как мне давеча мнилось, а вопрямь – огроменный булыжень (будто туфовик?) подкатился туда глах егда и приленился к нависшему косогорству, что возможилось в щедром булыженном боку вырубить хоть ступеньки для выхода к нагорью! А там уже (видно ясенно волшебным оком) не миновать маячащую в глаз краснокрышенную башенку, где принимали усталого пилигрима рукастые авентийские таможенники, куда же без них!

А и да! За малый пех до него или сколь – тут не равнина! – но ще до выплеска в дол, влахался поперек Невичьей Теши еще такой же палый булыжень, в окрестых вечных соснах еле различный мшелым телом… равниники мож и не ведали о нем? Но ловкий эльф-букан (чем эльфы и славны аж до Коголана) мог бы по нему таеженно перебраться… наверно? (Ох и горячо вспомнились собственные подковные шалости! Ох-ох!)

– Гаэль! Гаэль! – от рассудочности Клевина ничего не осталось, або в белесую пропасть оступилась и сгинула, голубые глаза сияли солнечно и щеки розовели, ах, родственно возрожденной ниже долине! Да-да! Вот и радуга отскочила в глаз от попавшей в луч ледяной шапки! Коли уж поминать ликейон, магистр алхимии Теобаль (сам худой как эльф) показывал нам раз, сколь ажно расплавленный в хрустальной колбе сульфурис вспыхивает на свету Глаховым голубым пылом! Вот точно так!

Клевин слепо сунул кому-то зевающему нецеремонно выдернутую у меня подзорницу, но было совершенно невозможно серчать – столе эльф воскрылился гением (ну, латейское словцо – бо душа ли, когда очнулась?)… ах, обнял горячливо за озяблые плечи и повлек к затухающему кострищу, путано и восторженно пересказывая легенду, размахивая десницей першащий ще сизый дымец:

– Ах, Гаэль, мне кукамай-ба еще памятовала в зеленушные-то годы, в августейшие зарничные ночи, когда звери охочие шастают за избушкой, когда сам ваш Глах на топчане ворочается! И думался, – хотя молчал почитательно! – думался, то сказицы благочинные…

– …и так глаголила седым уже голосом, знаешь ли, когда монотонно и бессвязно будто, ах, будто вирши древние, где только ритм и чуешь: и осерчал Глах на невейских язычников, вот так Метару обидевших, и выдернул у ней из высокой прически желтокаменный гребенец, и воткнул сей гребень во грань Невозера, где широкой Невицы быш водосток, и запрудил; и рассыпались серые Метаровы косы и, прибиралась пока, неделю проливался дождь по Альтовой веси; и стало озеро полниться и излилось с севера новоречьем, что нарекли мы Авицей, и авентийцы все благословили ярый Глахов урожай, а невейцы все утратили свое земледелие; и бывши ще с ними на делянке Король Эльфов, и молвил он…

Ах! Ну что за егерь-молодец! Как сие было мило, ще больше сближало Клевина со мной, тоже от сказочницы-кормилицы все лучшее впитавшего! А-а, зеленушные годы? То у эльфов-лесовиков обычай смешной: мальцов на праздные дни в салатные одежки наряживать!

7

Что же – много мы еще судачили на обратном пути, но перелистнем страницу. Ибо воспоминания – как книжка с картинками, яркими и настоль живыми, чтобы нырнуть хотелось в каждую с головой. И пускай сия картинция меня не очень-то красит, так и что же? Уже каждая частица кожи по сто раз сменилась на моих ладонях, и тот губошлеп Гаэль – лишь страница, лишь картинка, лишь воспоминание.

Итак…

– Ааа! – запел страшенным голосом черный бородач, в ком зрители давно разознали ряженого Левита (знать, любимца!) и довольственно свистели в четыре пальца. Самые мастера ще притопывали правой-левой, раскачиваясь аки птенцы-головотрясы и придавая свисту ритмовые вибрации: фьюфьюфьююю! та-та-таам! – Ааа! Виновны по седьмую поросль! Ибо от матерей и впитают злое безбожие!

Девушка в солнечной робе, выражавшая Метару, трепетно повисла у мнимого бога на руке, кротко поглаживая плечо господина. Настолько забывши (ради блаженствия мужа) об охряном росплеске волос, бездарно волочащихся по драной доске, что ворохом вершились на героя шутовские пучки мятой травы и смешки от подружек невесты (особо круглолицая голубоглазка была ох мила!): Охолонись, Глах! Женобо-о-ор!

Ах, в голове царила праздничная неразбериха! И толь-толь тысячи цветастых деталей радовали глаз, и толь-толь тысячи звучных отголосков пестовали слух, что щурился (как бывает, когда на яркое солнце глазишь) и сам тряс той-дело туманной головой, и представление понимал с пятого на десятое.

– Ааа! – веселился Левит, входя в раж и роль, вперебой толпы увлеченно громыхая сапогом о прибитый к декорации медный щит (Та-Та-Таам кантованным сапожищем-то!), да еще полоща по воздуху голубой тряпкой, случайно попавшей в руку… То ли небесным знаком? Ах, то была Метарова накидка, захваченная, пока небесный герой гребень ейный имал из высокой прически! Девоньки поближе той-дело привскакивали, тща украсть мелькающий край, так что Левиту изрядно приходилось потеть! Так и бычился оглашенно по сцене, покуда не ткнулся кроваво-налитым взором (ну, подкрасился!) в молодцеватого эльфа, незвано пересекавшего путь: – Аа! Ты ли, эльфов король, земной недомерок, лучше подскажешь?

– Благословен будь, господин мой Глах! – потворственно вторил эльф с золотой клееной бородкой, почтенно переминаясь в трех шагах и теребя церемониальный колпак с волочащимися защитными наушинами… Войлочный колпак этот, называемый кулах, особо добавил хохота и знатоки сюжета остроумничали наперебой: Задури его! На всякого глаха найдется кулаха!

По чести, в Коголане видывал я актерства и краше, да зато собратья-эльфы веселились от души! Особо-то, подле раскупоренных бочек верхового эля – веселье ажно томилось в воздухе золотистыми медовыми пузырьками! И наряды друзей (с каждым-то глотком!) ярчели на радушном солнце зеленью и синью, подсолнухом и фиалицей, рунницей и косичкой! Ах, и простоватый народ, но и со светлой сердцевиной, так-то вживаясь в бабушкину сказку!

– Благословенна и богиня твоя! – продолжал плести златобрадый, начерпывая меж делом Глаху-Левиту златорунную, трикратную против людской кружку амброзии. – И не возмужусь воскучивать облака криком грома, но все же богу богово! А людские делишки мне, пожалуй, неплохо ведомы! Как же запойные бестолочи?! А не! – Тут изогнулся хитро, будто златозелье почтительно поднося, будто ще и больше пытаясь польститься: – А поверишь ли, что недомерок твой вот каменец дальше чтимого бога бросит?

– Ааа! – Левит радостно фыркнул, сдунув пену в хохочащую публику (запойные бестолочи!), и под восторженные пей-до-дна, пей-до-дна, пей-до-дна… я и сам-то отхлебнул! Как бы выцедить кружбанчик за раз и показалось главнейшей развязкой поэмы! Аах, хорошо-о! И грозельный Глах на подмостках также выдохнул, добродушно рыгая от пуза: – Как смешон ты, златоуст! Но послушаю я жену свою, ибо она источник благословений моих!

(А знамо ли вам? Вестно ли вам, что Глах-то во младенчестве воскормлен был не млеком, а верховым пивом, кое матерь его источала, бо столь богатый был урожай тем лиственем, что сами реки пенились нежной брагой?! И что едно священное средство успокоить гневного божеца раскрыла благая Метара подчиненным народам – угостить его идола из земной реплики самопийно… тьфу! самостийно сработанного ею на гончарном круге небес златозакатного кубка!)

… и неженно принял в тяжелые руки девичьи пряди, и закрутил на бычью шею солнечным ожерельем, и закружил Метару по сцене золотым колесом. Невестичный ряд наискосок тож-тож зажегся неуемным взвизгом, прямо читалось по ярким их губам: Слушайте! Ура Глаху! Ура Левиту!

Эльфица же, раскружась ще обратно, но не теряя с Глахом-Левитом золотистой связи, бо куда она от власти мужниной, обежала краткую сцену, бо в сомнениях и советуясь с подругами, и вновь нежно припала к державному супружнику, что-то шепоча в косматое ухо.

Ах, то ли слышать хуже стал? Что же… Девчушка в бежевом-то сарафанце, что щедро щебетала с подружками через пару тесаных бревен пониже от меня (а бревна непросты! как молвил Левит, когда побратались вечор и поможали растаскивать по поляне сии сидушки, ще пойдут молодоженам подарком на летний терем)… аще мила! а не в баньке ли давеча нежила его? как же? Алора? Алоза?.. ах, ну да, и привскакнула вдруг пичливо, да заложила пальцы-мальцы в рот и засвистела будто? Но вот – не слышалось ни глаха и ни праха, как говорится, а только ветреный шум вдруг, да и солнце в глазах забилось нежданно яркими лесками. Ах, не надо было так нажориваться свежесправленными скворцами! Но право – в тимьяне и кервеле, да элем политы, да в горчеливой шалфейной оборотке, да ну-ка удержись! Тушек ли двадесять смолотил? И вот будто вертопрашили и бузотерили ныне в желужонке, будто пробуя летать, а то ли полощились-купались в элевом разливце! Ха-ха, ох, Глаше, помилуй мя!!!

– Поделом! – громогрянул тут Глах (ах, ну Левит, то есть! Уф! Вот же бошку задурачило!). Вот же голосище – ажно уши прочистились с боем! И снова добрый детина забычил было сапогом во щит (и башка чуть не треснулась звоном), но Метара опять зашептала жарко в ухо…

– А-а-а! Звиняйте! Имел сказать: Заметано! – божок повел наискосок кружкой, расплеснув пивные сливки прям по довольным ребячьим рожицам, что ютились прям на земле перед помостом. Тоже ли перебрал! Ха-ха, Глаше!

И бумкнул-таки носком во щит для пущего куражу! Ах, вообще хороший вышел праздник! Жаль вот, что мои друзья поразбежались: Клевин-то с утреца со звездочкой свойной блаженствует на жениховой трибуне, Левит вон божеским нарядом на сцене куролесит, а Пертик-Витар сю минуту здесь были, хохотали в ухо, да пришел их черед лагерь караулить. Дело мне известное, сам в Метаре настрадался! А то – хороший праздник! И гадание было на ольхе и ясени (бо не знали вы? то эльф и эльфица – ясень и ольшица!), а ладилось так: на костре две плашки молодых поджигают, как будто любовью, и смотрят затем, чтобы трещинки сходно шли: бо разломит потом жрица (а сама Эйла была!) дощечки, да и сложит их краями, и совпали толь знатно, что Клевин с молодой девой под радужной фатой ажно расплакались звонко! Потом еще подарки даровали от каждой гильдии… Что там было? Как выше говорено, от лесорубов ще вышел дом тесаный, только бревнышки обратно поскладать! И узнал я, что и гильдия охотников-буканов (а кратче, ярых контрабандников! ха! а думал ще – бабушкины россказни!) тожно числилась. Вот натарили ярких безделушек к семейному очагу – яко вот оберег Мокоши из заморейской бело-гладкой кости (небось, из бивня карличного стегодона минутуса, хотя раскраски в ликейоне и учили, что сказки это все). Ах, ну вот! Потом и я наконец вызван был белоодежным жрецом-глашатаем и презентовал некий сверток, что Элизер запретил рассвертчивать до: и вышли чудесные часы Любви! Ах, точно как обычные песчаные меры, да наоборот! Едва расстелились все златопесчинки понизу, то подойдите оба и возложите белы руци на верхушку из поясничного камня, чтобы грели дружку, и (коли ярка любовь) удивитесь ще, как золотые искры сами потянутся ввысь волшевейным вздохом! О как все повскакали глазеть на Елизерово чудо!

А теперь-то толпа всполошилась и повалила вслед за актерами к ристалищному краю, где помост подвис над длинным косогором. Побежался и я, неловкостно уронив кружбан на лодыжку… ах!.. и скользя по растоптанной в грязь белосочной траве и махаясь руками на взбудораженных пивных мух и даже остановиться мог лишь обнявши с ходу такого же нестойкого парубка. Еле выправились мы оба! Голова, ах, будто вдруг перевешивала! И черные точки замельшили в глазах. И на трех шагах эдак кишки прихватило, что желался, пардон, уже присесть по делам, но так вот затолкался в самую живую середку, что осталось (напрягаясь, п-п-пардон, всей задницей) глазеть кой-как через колышащиеся (то девчонки все подпрыгивали, подпрыгивали, подпрыгивали, от чего ще больше мутило!) головы, головы…

А ристалище начиналось.

Первым Левит, забывши слегонца роль, воздел/обнажил бицепсы к небу и возопил истово: – О, дай мне силы, Глах! – на что толпа живо отозвалась ободряющими непристойностями. Ну, как непристойностями? Без базарных словесностей, все-ж-таки эльфы-эльфы, но актерское величие соблюдено не было! На миг забывшись о животе, опять я подивился: эльфы были что разноцветные луковы и луковки! Вот ты первую одежку отреши мысленно (как Элизер учил), а там уже другая вовсе! То мистерии, а то народные радости! Как будто семь душ у них, и согласно état de choses (бишь, положению дел) нужную накидочку легко вытаскивали на божий свет!

Подобрав камень размером с голову откормленного жертвенного бычка, воссоединившийся Глах-Левит гикнул зычно и от-плеча-да-с-разворота киданул тяжесть вдоль узкого ручья, сейчас знаменующего былую Невицу. Ах! Аж земля грязью брызнула, когда ударился булдыган о ейный бок, и будто поежилась, и откинула божий дар дальше в русло, где камень и встрял после рассерженных брызг и неловких переворотов.

– А-а-а! – гордо возопил Глах, колотясь в грудину кулаком. Там, видать, чтой-то было поддето, ибо громко зазвенелся медью, как и положено пафосному протагонисту! Но толпа, что гадать, болела за крашеного Короля и заропотала беспокойно: ах, бросок Левита вышел куда неплох! сможется ли Король? Рыжебородый парень тоже кичился мускулом (к некоторой ревностной досаде, покрепче моего), но до силача Левита – ах, точно было как до Глаха! Как же победит?

Король-актер и сам развел трикратно руками и потер бледный лоб и демонстрировал некое смущение (ох, дурень, а зачем вызывался?), но поколь Левит гордо окруживал сцену, ритмовно молотя себя по медному чревосплетению, красавица-плутовка-Метара (ах, выпроставшись от мужа во всю длину золотых кос!) подскочила в два легких шажка и чтой-то подсказала герою. Ах, как хотел бы я быть там! Ах, как шельмец просиял! Но все же задача бышилась хитра и долго сей избранник, уже подняв каменец над напряженным до вен плечом, щурился и чуть покачивался и примерялся, выставив левую руку к озеру и как бы задавая ею будущую нить полета, и вот! Разочарованно охнула стогласая толпа: каженно, не долетал Королевский камень даже до первой тяжкой вмятины во склоне! Но ааа! Ах! Ах! Как же хитро! Ибо все рассчитал Король! Ибо не в мяглую землицу колыхнулся его камень, а не долетев хотя, и левшее бысть, но чирикнулся в старинное каменистое ребро склона и щедро отразился в небо, чуть подправив линию, и – ха-ха-ха! – точно шлепнулся Глаховому камню по загривку и ще дальше по ручью прокатился ловкой припрыжкой!!!

А-а-а! Толпа ликовала и обнималась тут же на все стороны, и эльфы все выскочили на сцену, и самого расцветшего лицом Короля подхватили и чуть на радостях туда же в серебряный ручей не сбросили… ще ведь не просто представление было, а гадание о судьбе всего ихнего народа!

Ну а я, вовсе неможась, растолкался-поскакал скорей за сцену за мужскую загородку и оооооох! тоже восторжествовал над ручьем. Хорошо ще, что мужское отхожище так было рядом, девичье-то у другого ручья, так бы иначе – ох, не добежал бы! Оооох радость-радость!

И так уже из-за загородки понимал что-то с пятого на десятое (гм… поносному? ах, тьфу! победоносному!) сквозь радостные клики и возгласы:

– Позволишь ли будущность народу моему? – нарочито приниженно лопотал победитель (так и чудилось: до дыры протеребив знамую кулаху). Поневоле ревновалось: и что вот Метара в нем нашла?! И громыхалось в ответ: – Ах, рыжебородая проказа! Так вот и мое пророчество: по камню твоёному победоносному пусть и муравействуют! Но когда докажешь мне без хитрости, что равен богу, егда изымешь Метаров гребень из хрустальных вод, тогда и царствуй! А дотоль…

Толпа неистовствовала и пела от радости, слышимо объединяясь в огромный эльфийский хоровод. Вся их жизнь и распорядок были в сей легенде! А дотоль (это от Клевина и знал) – говорил Глах: дотоль не будет у вас королей, но только звездные королевы, и вечным кумиром благодарят пусть жену мою светлую, Метару мою, за ваше спасение!

Ох…

(Ох, всё дорасскажу, други мои, дайте лишь промочить горло нашенским дубелем!)

Ох… Цветастый был праздник! Ей же ей!

Но потом – пришел удивительный сон. Как будто боги или кто вывернули меня абы перчатку и мне же (губошлепу!) показали нежное естество мое, скрытое обычно за огрубевшей кожей. И я морщился частенько, когда воспоминал через годы: как истолковать сию историю? Элизер внушал мне однажды, что дни наши суть букет попавших под руку цветов, которыми мы наслаждаемся в пути. Но вопрос (и крепко помню его грузный шаг и скрипящие половицы): jeune ami, цветы ли манят тебя в заповедные края или столбовая дорога случайно проводит мимо? Ах, старик вечностно изъяснялся загадками, будто говоря со сфинксом! А был я все еще юнец (что и видно по смятению сна моего, перегруженного красками и запахами), – юн-юнец, не осознающий стези своей, но полный бесплодных мечтаний и надежд, как бывает полон немыми зарницами августовский вечер. Но как далеко еще до настоящей грозы!

И потому вопрос вам, mes chers amis! Учите ли еще ликейонский сонник, l'interprétation des rêves? Так вот вам то ли явь былинная, то ли сон беспутный от юношеского впечатления. Этакий цветочный pūbertās! Пардон за мой латейский! Нарочито излагаю подробнее, дабы почувствовали его колдовскую волокиту, аки черемушный связ. Знамение или бред? Фантасмагория или пророчество? Аль и впрямь мог всю судьбу изменить и убежать с эльфийкой?!

Ибо:

Облегчился, подмылся в прохладном ручейце – и на раз полегче стало. И даже, по веселой толпе пронизываясь, обнял восторженно какую-то дивчину (будто бы знакомое личико!) и закружил бережно, на манер Глаха в спектакле, и расцеловал в макушку, и рассмеялась она и ой-же зажглась очами! И даже, на минутном душевном подъеме, еще с перешагнутой скамьи чью-то кружку эля радостно хватанул – с гречишной горчинкой! – и радостно губы обтер, и хотел, можется, поболтать с Левитом (да куда-то делся с глаз) или Пертиком (но так до поста их и не дошагал). Еще загляделся было, как актер рыжебородый возится с восторженными детишками-зеленцами и подкидывает мелкие камушки, чтобы вскакивали от каменистой стежки прямо в Глаховы палаты! Даже сам на корточки присел и тожно пару камушенков подкинул неудачно – отлетели-то, да не в радугу, а вообще, как говорено, куда-то по грибы! Ха!

Но потом не заладилось: как привстал, так и севши обратно. Голову бо будто полуденным солнцем опять-на-ять вдарило, и закружилось все живое вокруг разноцвейным хороводом, а поверх хоровода черные точки, аки мухи знойные, да и зажжужжали по ушам. Ну, на карачки сперва, но как-то (мерси молодой сосенке побоку) привстал, не при мальцах же блевноваться… по косогору уполз обратно за мужскую загородку, выдохся там изрядно. И после добрел кое-как через эльфийское черезмерное веселье до выделенной хатки и совсем затупился спать.

Но поначалу не спалось: зельно мучился брюхом и по нестроганой скрипливой койке (будто сучок сомнения посередине? глаховы плотники!) так и крутовался, будто в беленушном дурмане, не находя покоя обоим бокам. И помню, как закатный свет от пузырчатой глазницы (ну, бычьим желудцом затянутой) все бился в очи, как ни ерепенься, но потом стемнело и забылся как-то, только через воздушную щелку (как бы наш коголанский vasistas) тянуло горьким волшевейным дымом от ближней эльфийской гулянки. И лежал и воспоминал праздничную королеву: была в зеленой прозрачной хламиде, и все ее нежности солнечно просвечивали, и была она как весна и туман, как расцветающие почки, ждущие медоносной пчелы… ах, все глаза послушно следили за ней!