Читать книгу: «Дагаз. Проклятие Крона»

Глава 1: Запах Гнили и Серебра

В хижине воняло смертью. Не свежей, а старой – вымоченной в уксусе болотной горечи, заспиртованной и припудренной солью и пылью мастерской. Воздух стоял густой, тягучий, словно суп из могильных червей. Дагаз сидел на табурете перед низким столом, заляпанным тёмными пятнами – то ли кровью, то ли ржавчиной, то ли чем похуже. Тусклый свет сального огарка, вставленного в глиняную плошку, выхватывал из полумрака его руки. Шрамы переплетались на них, словно корни болотного кипариса, покрытые сетью старых ожогов и свежих царапин. Пальцы двигались с ювелирной точностью. Костяным шилом он скоблил клык болотной гадюки, сдирая последние лоскуты высохшей плоти. Каждое движение, каждый нажим отзывался глухой, ноющей болью где-то в глубине костей предплечий – вечный «подарок» Чернолесского Крона. Там, под кожей, вдоль лучевых костей, сидели вмурованные фрагменты… чего-то. Не его. Покрытые гномьими рунами стойкости, жутковато гудящие перед бурей. Сейчас они ныли ровно, тупо, словно плохо затянутая струна.

Снаружи, за стенами из кривых, пропитанных тиной и смолой брёвен, Великие Топи дышали. Хлюпали. Вздыхали пузырями гнилого газа. Шелестели камышом, будто шептались о чём-то своём, чуждом. Дагаз слышал этот шёпот. Его уши слышали всё. В них стоял высокий, тонкий звон – ещё один «сувенир» алхимиков Крона, накачавших его в детстве экстрактами ночных хищников. Управляя им, он мог вычленять звуки по отдельности. Ноздри, истерзанные годами инъекций звериных желёз и вдыхания ядовитых паров, вздрагивали, вылавливая из густого болотного коктейля – сладковатой гнили ила, едкой медянки испарений, резкой мяты – что-то новое. Кислое. Тревожное. Как прокисшее молоко, смешанное со ржавчиной. Незнакомое. Чужое.

Он отложил очищенный клык в деревянную чашу с другими – дешёвый товар для торговцев или на рукояти ножей. Десять таких – и можно было выменять новую тетиву. Двадцать – на мешок муки, если торговец будет пьян и сговорчив.

Потянулся за глиняной кружкой на краю стола. «Болотный чай». Густой. Чёрный. Горький до спазмов в желудке. Заваренный на корнях и травах, которые лишь он знал, где искать. Он уже чувствовал на языке его вяжущую горечь, предвкушая, как она сожжёт горло и тяжёлым теплом разольётся в животе. Единственное спасение от мигрени, раскалывающей череп от обострённого чутья, и от мелкой, назойливой трясучки в руках – отголоска «Дара Белиза», вчерашнего эликсира, продлевающего выносливость ценой износа тела. Дагаз уже поднёс кружку к потрескавшимся губам, ощущая предвкушение хоть какого-то облегчения, как в дверь – низкую, сколоченную из грубых досок, покосившуюся на скрипучих петлях – постучали. Негромко. Но настойчиво. Три удара. Методично.

Дагаз замер. Кружка так и не коснулась губ. Он никого не ждал. Шкуродёры из деревушки стучали иначе – робко, с долгими паузами, словно боясь потревожить зверя в логове. Этот стук был чужим, уверенным. От него пахло страхом, потом крепкого мужика и… хлебом. Чисть. Ещё одна деревня.

Хриплый вздох вырвался из его груди. Заказ. Или беда. В этих проклятых топях разницы не было. Одно всегда вело к другому.

Входи! – прокричал он, ставя кружку неотпитой. Боль в висках ударила с новой силой.

Дверь с пронзительным скрипом отворилась, впуская полосу серого, болотного света. В проёме стоял староста Чисти, Игнат. Полный мужик в добротной, хоть и выцветшей рубахе и кожухе. Лицо, обычно самоуверенное, было бледным, с желтоватым оттенком болотной лихорадки, покрытым испариной. Глаза бегали, избегая смотреть прямо на Дагаза, скользя по закопчённым стенам, стойкам с натянутыми шкурами мелких тварей, банкам с мутными жидкостями, где плавали пугающие органы. Он поморщился от запаха, невольно зажав нос рукавом.

– Дагаз, – начал староста, голос дрожал, срывался. – Беда… у Ржавой Старицы. Не по-людски.

Дагаз молчал. Ждал. Его мутный, повреждённый когда-то взглядом василиска глаз казался совсем мёртвым. Здоровый – устало фиксировал старосту. Хотя его лицо было молодым, в нём не осталось ничего от юности.

– Тварь… – Игнат сглотнул, сжал кулаки, костяшки побелели. – Неведомая. Корову… Марфушину корову… изодрала. Совсем. В клочья. И всё в слизе. Воняет за версту. – Староста сморщился, зажмурив глаза.

Кислый запах. Тот самый. Дагаз почувствовал, как под кожей вдоль рёбер глухо загудели вмурованные в кости пластины тверди. Готовься. Предупреждение. Он машинально провёл ладонью по лицу, ощущая грубость шрамов, рубцовую ткань под щетиной.

– Следы? – спросил он коротко. Голос был ровным, лишённым эмоций. Голос донесения в Кроне. Голос инструмента.

– Большие, босые, – выпалил староста, шагнув вперёд, забыв про отвращение. Лицо исказил страх. – Тропа – как будто пьяный мельник пошёл! К камышам ведёт… к самым Топям! – Он схватился за косяк, будто ища опоры. – Дагаз, спаси! Село в панике! Бабы ревут! Мужики с косами не пойдут, у них семьи, это ж не волк! Пятьдесят серебряников! Даю пятьдесят, только убей гадину! Убери её!

Пятьдесят. Скупо. Как всегда. Дагаз медленно поднялся. Его тень, искажённая пламенем огарка, гигантская и уродливая, заколебалась на стене, накрыв банку с парой мутных глаз Гнильца, добытого на прошлой неделе. Он подошёл к старосте. Тот невольно отшатнулся, наткнувшись на косяк. Запах Дагаза – смесь дыма, бальзамирующих солей, болотной гнили и чего-то глубоко звериного, чуждого – ударил в нос сильнее прежнего.

– Семьдесят, – произнёс Дагаз тихо, глядя куда-то в район жилетки старосты. Глаза – щели во льду. – И корову. Целую. Завтра утром.

– Семьдесят?! – возопил Игнат, отпрянув. – Да ты…! Корову?! Но её же… её же съесть можно! Мужики ропщут, и так скотины мало!

– На приманку. И я тоже должен есть, – перебил Дагаз. Голос не повысился, но в нём появилась сталь. Сталь Мастеров Крона. Холодная и неоспоримая. – Или пусть погань подползает к Чисте. Посмотрим, сколько она «стоит».

Староста побледнел ещё больше, лицо стало землистым. Он посмотрел на руки Дагаза – мощные, жилистые, покрытые шрамами и старыми химическими ожогами. На тяжёлый нож-скрамасакс у пояса. На усталые, нечеловечески острые глаза. Страх перевесил скупость. Пальцы полезли в кожаную суму на поясе.

– Ладно… Ладно, чёрт с тобой! Семьдесят. И корову… найду. Пригоню к твоей заимке к вечеру. Только сделай что-нибудь! Скорее! Пока не сожрала кого!

– Договорились, – кивнул Дагаз и тут же повернулся к столу, демонстративно беря в руки костяной стилус и кусок сырой, вонючей шкуры молодого утопца. Ясный знак, что разговор окончен. Серебро звякнуло на столе.

Староста Игнат постоял секунду, словно ожидая чего-то ещё – заверений, клятв, может быть? Но получил только спину, согбенную под невидимой тяжестью. Он, крестясь, шарахнулся за дверь, торопливо захлопнув её за собой. Скрип, топот отступающих шагов по хлипкому мостку, затем – только болотные звуки. Хлюпанье. Шелест. Высокий звон в ушах.

Дагаз не двинулся сразу. Он стоял, сжимая костяной стилус так, что суставы побелели. Под кожей ладони тупо ныло старое ранение – подарок гнильца, который чуть не отгрыз ему палец два года назад. Боль была знакомой, почти утешительной. Кислый запах… Растворился… В памяти всплыли не схемы из учебников Крона, а что-то иное. Обрывок из лекции Мастера Гала, голос сухой, как осенний лист: «Вы, лютичи, не люди. Должны уметь убить все порождения… древняя пакость. Кикиморья порода. Не тварь – стихия голода. Управляет болотом… Воскрешает утопленных и замеченных…» И цифры в учётной книге: «Продано: шкура водяного – 5 сер. Куплено: соль – 0.5 сер.; новая тетива – 2 сер. Остаток: 3 сер. 5 медяков».

Семьдесят серебряников Старосты… и корову. Животное – это шкура, жилы, мясо на обмен шкуродёрам.

Он резко развернулся, подошёл к дальнему углу хижины. Там, на грубо сколоченной полке, среди пузырьков с мутными снадобьями и связок трав, лежал свёрнутый в трубку пыльный кусок пергамента – его диплом Крона. А рядом, прибитый гвоздём к бревну, висел истлевший клок шкуры. Тёмно-серый, жёсткий, с обрывками бурой шерсти. Шкура волколака. Сигвальда. Его первая «вольная» добыча и вечное напоминание. Он тронул его. Грубый. Мёртвый.

Гул в костях усилился. Тварь двигалась. Ближе? Или просто болото дышало? Он почувствовал лёгкую дрожь в кончиках пальцев. От усталости? От «Белиза»? Или от этого… кислого присутствия?

Он подошёл к деревянному ящику – своему набору скорняка. Откинул крышку. Проверял на ощупь, игнорируя боль в пальце: острия ножей разной кривизны, зубья костяной пилы, тяжёлый кожаный мешок с солью, банки с едкими растворами для консервации. Арбалет висел на стене – тетива была новая, куплена вскладчину с последних денег. Он снял его, проверил механизм. Скрипнуло, но сработало. Достал болты. Усыпляющий – с наконечником, пропитанным чёрной, липкой массой из опиумного мака и корня мандрагоры. Горючий – с обмазкой из смолы ели и селитры. Бронебойный – с тяжёлым стальным наконечником, тупым и тяжёлым, для дробления костей или панцирей. Для гнильца сгодились бы усыпляющий и горючий. Для этого… Он не знал. Взял по два каждого. На всякий случай. И сеть – крепкую, с вплетёнными медными нитями, чтобы гасить малые чары. Медь глушила низкочастотное жужжание нежити, сбивая её с толку. Этому не учили в Кроне, до этого он дошёл сам, ценой обожжённых рук и испорченных сетей.

Потом подошёл к очагу. Плеснул из кружки горького «чая» на тлеющие угли. Они, шипя, вспыхнули коротким, ядовито-зелёным пламенем, наполнив хижину едким, но бодрящим дымом полыни и чертополоха. На мгновение мигрень отступила, звон в ушах стих. Он вдохнул глубоко. Запах дыма перебил запах консервированной смерти и гниющего болота. Ненадолго.

Семьдесят серебряников. И корова.

Он потушил огарок. В наступившей темноте его фигура казалась ещё более угрюмой и нечеловеческой. Гул в костях стал только громче. Завтра ждала работа. И он уже ненавидел её запах.

В углу, под лавкой, что-то зашуршало. Косматый и упитанный – в отличие от своего хозяина – пёс высунул чёрную морду из тени. Большие, влажные глаза уставились на Дагаза. Не радость. Не виляние хвостом. Жалость. Та самая, что бывает только у самых преданных, кто видел тебя на дне.

– Сиди, – буркнул Дагаз. – Сторожи.

Пёс не убрался под лавку. Вылез полностью. Старый шрам, тянувшийся через плечо и грудь под косматой шерстью, побелел на тёмной шкуре. Он подошёл, не спеша, ткнулся холодным носом в заскорузлую, грязную руку Дагаза. Замер. Смотрел снизу вверх. В его взгляде – не вопрос. Понимание. И память.

– Дурак, – хрипло выдохнул Дагаз, но рука сама потянулась, грубо почесала пса за ухом. Шкура под пальцами была тёплой, живой. Контраст холодной тяжести в его собственных костях.

Он оттолкнулся от косяка. Пошёл к топчану. Пёс последовал за ним, молча устроившись у ног, положив морду на лапы. Его чёрный бок поднимался и опускался ровно. Сиг. Ждал. Всегда ждал. Назвал его так в честь друга, которого убил. Не спас. Пёс единственный, кто знал цену его возвращению и глубину той пропасти, из которой Дагаз когда-то выдернул его самого. Они были связаны болью и тишиной хижины. Той самой тишиной, что наступала после криков чудовищ.

Глава 2: Кровь, Кости и Кислота

Он совершил привычный, отягощающий душу не меньше тела, ритуал: накинул потрепанный кожаный фартук, скрывающий кольчугу, нашпигованную грубыми серебряными заплатками. Перекинул через плечо арбалет, пристегнул к поясу «Мясник». Взял мешок с болтами, сеть, кисет с солью и тяжелую дубину. Последним взглядом окинул свою крепость – убогую, кривую, пропахшую болью и ремеслом. Взгляд скользнул по истлевшему клоку на стене.

Он толкнул скрипучую дверь и вышел в объятия Великих Топей.

Серая мгла, хлюпающая под ногами грязь, крики невидимых птиц, похожие на стоны. Кислый запах стал явственнее, вонзаясь в ноздри, как игла. Гул в костях безошибочно указывал: опасность близко.

Дагаз глубже натянул капюшон грубой робы, пытаясь отгородиться от сырости и незримых, ползучих взглядов, которые он постоянно чувствовал в спине. Сделал шаг с шаткого мостка на зыбкую, предательскую тропу, ведущую к Ржавой Старице. К охоте. К работе. К очередному шагу в сторону могилы – или превращения во что-то еще более чужое.

Гнилая, ледяная вода тут же принялась хлюпать в сапогах, пробираясь сквозь прорехи грубых кожаных поножей. Каждый шаг по краю трясины был изматывающей борьбой с илистой пучиной, тянущей вниз с тихим, равнодушным упрямством.

Дагаз, напрягая спину, тянул за толстую веревку заднюю половину туши коровы – невероятно тяжелую, кровавую плату. Аромат свежего мяса и крови бил в нос, обостренное зельями, как обухом, заставляя каждый нерв оглушительно грохотать в его черепе. Он чувствовал бы его и за версту. А поверх – вился тот самый, чуждый, кислый шлейф, ведущий вглубь спутанных камышовых джунглей. Знание, вбитое болью и страхом в Чернолесском Кроне, тут же нарисовало в сознании образ: Болотник. Не дух, не призрак, а плотоядная плоть и кровь топи. Трупоед, заманивающий добычу стоном утопающего. И слабые места: узловатые суставы-связки, основание черепа, трепещущие мембраны за ушами – органы, чувствующие страх жертвы.

Рука сама потянулась к тяжелому скрамасаксу на поясе. Но сначала – усыпить или ослабить. Снять арбалет с плеча было привычным движением, даже когда механизм скрипел ржаво. Болт с наконечником, пропитанным густой, липкой массой из опиумного мака и корня болотного бешенца, лег в желобок. Тварь была близко. Он не просто слышал хлюпающие шаги в камышах – он чувствовал их под ногами, и кости в его предплечьях и ключицах отзывались глухим, нарастающим гулом, как натягиваемый лук. Чернолесский дар. Кусочки нечеловеческой тверди, вживленные в его кости алхимиками Крона, чуяли угрозу раньше глаз и носа. И тогда знакомая, неминуемая слабая боль толкнула в виски. Мигрень. Цена за ту остроту чутья, что дали ему зелья Крона. Дагаз стиснул зубы, игнорируя подкатывающую тошноту, и поднял арбалет. Хотя бы день отдохнуть. Переждать ломку. Но уже началась охота. Работа.

Он выбрал место не просто так: чуть в стороне от зыбкой трясины, у полузатонувшей ольхи, о которую можно было опереться спиной, отсекая тыл. Бросил приманку на относительно твердый участок, снял с плеча арбалет и замер, слившись с тенью коряги. Он ждал. Минута. Другая. Ничего, кроме хлюпанья воды и шелеста камыша. Слишком свежо, – мелькнула холодная, отстраненная мысль. Тварь осторожничает. Чует подвох.

Хлюп. Хлюп. Скрип…

Звук был не из камышей. Он шел из памяти. Холодный камень под голой спиной. Скрип грифеля по доске. Сухой голос Мастера Гала: «Погань тридцать четвертой категории. Зелье «Зверь». Наблюдай за своей дрожью в пальцах. Наблюдай, как ноет в носу. Подай склянку «Тумана» – эссенция готова…» Боль в висках сжалась стальными тисками.

Шшшшшурх!

Из камышей метнулась тень. Не болотник. Быстрее. Ниже. Крысиный гнус с гибким, чешуйчатым хвостом и парой ядовитых жал на конце. Болотный Шершень – размером с крупную кошку, падальщик, привлеченный запахом крови. Рефлексы, вбитые Кроном, сработали быстрее мысли. Он резко развернулся – арбалет уже неудобен вплотную. Да и не на эту дичь оружие. Его левая рука, словно сама собой, рванула с пояса короткую дубинку с крюком. Удар! Твердый стук костяного набалдашника о хитиновый панцирь. Шершень завизжал, отлетел в грязь, судорожно взметая жало. Дагаз шагнул вперед, и тяжелый, подбитый гвоздями сапог с хрустом раздавил тварь. Едкая, желтая жижа брызнула из брюшка. Запах – резкий, обжигающий. Яд. Но для его крови, годами приученной к малым дозам всякой пакости, это был лишь едкий дым, вызвавший легкое першение в горле. Он вытер сапог о мох, счищая липкие остатки.

Время, потраченное на шершня, не пропало даром. Туша коровы уже успела пропитаться болотом, запах крови стал приглушеннее и естественнее. И тварь, наконец, клюнула.

Внезапно кости под шрамами на предплечьях завыли – низко, вибрирующе, как натянутая тетива перед выстрелом. Не просто гул – предостерегающий вой. Опасность! Сзади!

Дагаз бросился в сторону, вязкая грязь замедлила движение. Из камышей, точно из самой топи, выплеснулась огромная, покрытая слизью и тиной фигура. Болотник. Ростом с медведя, раздутый, но жилистый. Его серо-зеленая кожа бугрилась наростами, как старая коряга. Длинные руки с корнеподобными пальцами, заканчивающимися черными когтями, рванулись к тому месту, где он только что стоял. Пасть, усеянная зубами, разинулась, издав звук – не рык, а скрежещущий, булькающий стон, похожий на хрип утопающего. «Помоооооги…» – пронеслось в голове Дагаза, обманчиво человеческое. Трюк. Голос самой топи.

Болотник не стал медлить. Он развернулся с пугающей для его массы ловкостью, и когтистая лапа метнулась к лицу охотника. Дагаз инстинктивно поднял левую руку с дубинкой на парирование. Удар!

Ледяная волна ударила от локтя до пальцев. Рука онемела, отяжелела, будто налилась свинцом. Под кожей, вдоль кости, где были вживлены куски чужой тверди, вспыхнул холодный, тускло-зеленый свет, пробиваясь сквозь шрамы. Они приняли удар, спасли кость от перелома, но сила удара оглушила мышцы и связки, а холодное свечение было знаком того, что вживленное сопротивлялось чужой, болотной силе, пытавшейся сломить волю. Цена – ощущение, будто рука не своя, скованная льдом и свинцом. Дубинку вырвало из рук. Дагаз отлетел назад, едва удержав равновесие, грязь забралась за поясницу.

Болотник, почуяв добычу, заковылял вперед, его стон превратился в торжествующее бульканье. Дагаз, стиснув зубы, игнорируя ледяное онемение в предплечье и звенящее, нарастающее давление в голове, рванул арбалет, все еще зажатый в правой руке. Прицелиться было некогда. Он выстрелил почти в упор. Усыпляющий болт впился в толстую кожу на груди болотника, чуть левее основания шеи.

Тварь взревела – на этот раз по-звериному. Шипящий звук яда, встречающегося с алхимией болотника. Но замедления не было. Ярость лишь усилилась. Болотник рванулся, его когтистая лапа снова взметнулась.

Время сжалось. Сноровка, вбитая в плоть годами тренировок на краю гибели. Мир сузился до точки атаки. Дагаз не думал. Его тело знало. Он не отступил – бросился навстречу, под размах лапы, в последний момент пригнувшись в полуприсед. Когти просвистели в сантиметрах над головой, сорвав капюшон. В тот же миг правая рука выхватила «Мясник». Короткий, точный тычок – будто иглой. Угловатое острие вошло в мягкую, пульсирующую мембрану за ушной раковиной твари – ее орган чутья.

Хлюп!

Тварь взвыла – высоко, пронзительно, по-настоящему испуганно. Из раны хлынула темная, вонючая жидкость. Она рванулась назад, в камыши, больше не стонущая, а визжащая от боли и паники.

Дагаз не преследовал сразу. Он стоял, тяжело дыша, грязь стекала по нему. Ледяное онемение в руке сменилось глубокой, выворачивающей ломотой, будто по костям проехали телегой. Зеленый свет под шрамами погас, оставив после себя лишь тяжкое, глубинное нытье. В горле встал ком тошноты – коктейль из яда шершня и собственной перегрузки. Он наклонился, упершись руками в колени, и его вырвало желчью и остатками «болотного чая» прямо в грязь. Тело требовало расплаты за ту резкость и силу, что дали ему зелья. Желчь жгла пищевод. Слюна тянулась горькими нитями.

Когда спазм прошел, он вытер рот рукавом, встал. Взгляд упал на убитого болотного шершня. Ценный трофей – жало с остатками яда, хитиновые пластины. Закинул в сумку. Но главная цель – болотник. Он ранен. Его надо найти. И закончить.

Он поднял «Мясника», вытер клинок пучком травы. Сжал кулак, разжал. Чувствовал, как осколки чуждой тверди давят изнутри, холодной тяжестью впиваясь в живую плоть. Запахи ударили с новой силой – медная сладость крови, едкая гарь горелого дерева, кислая вонь твариной слизи. Желудок сжался спазмом.

Следуя кровавому следу – темным брызгам вонючей лимфы на осоке, сломанным стеблям камыша, глубоким вмятинам в грязи – Дагаз углубился в чащу. Вел его и запах: уже не просто угроза, а паническая вонь раненого зверя, смешанная с болотной гнилью, сладковатой и тошнотворной. Шел медленно, арбалет наперевес, клинок свободно болтался у бедра. Мигрень отступала перед ледяной концентрацией. Не героизм. Рефлекс. Выжженный в нервах каменными залами Крона. Охота продолжалась. Каждый шаг отдавался тяжестью в костях, звоном в ушах – вечным напевом его существования. Он был орудием. Скрипящим, уставшим, но все еще способным выполнить заказ. Болото брало плату не только серебром. Кусочками плоти. Клочьями рассудка.

Гуууууу…

Кости под шрамами на предплечьях заныли снова. Низко, настойчиво. Тяжелая вибрация, как от далекого колокола. Тварь близко. Затаилась.

Дагаз замер. Взгляд, острый как у болотной рыси, сканировал чащу. Запах вел к старой иве. Полузатопленной. Ее корни, сплетенные в грязный клубок, образовывали темную нишу над черной водой. Идеальное логово. Нытье в костях усилилось, отдаваясь тупой болью в зубах. Там.

Медленно опустил арбалет. Болотник ранен. Напуган. Засел в норе. Горючий болт мог поджечь корни, ослепить дымом в тесноте. Выбрал его – толстую обмазку из смолы и селитры хорошо было видно. Механизм скрипнул, болт встал на направляющую. Целился не в нишу. Чуть выше. В основание ствола, где скапливался сухой мох, седая труха.

Щелк-свист!

Болт вонзился в древесину. На секунду – тишина. Потом – шипящее разгорание. Яркое желтое пламя вспыхнуло, жадно пожирая сухую органику. Коптящее облако дыма потянуло вниз, в логово.

Из ниши вырвался нечеловеческий вопль – скрежет, смешанный с булькающим ужасом. Болотник выкатился, объятый не столько пламенем, сколько едким, слепящим дымом. Метался, сбивая огонь о грязь. Его чутье-мембрана за ухом была разорвана еще в первой схватке. Слепой. Оглушенный. В панике.

Вот теперь.

Дагаз бросил арбалет. «Мясник» уже был в правой руке. Не побежал. Двинулся вперед. Короткими, быстрыми шагами, используя дым как серую завесу. Мир сузился до одного: добить. Инстинкт, отчеканенный на обреченных тварях в каменных загонах.

Болотник, почуяв приближение, рванулся наугад. Мощная когтистая лапа мелькнула в дыму. Дагаз не стал уворачиваться. Присел в низкую стойку, пропуская удар над головой. В то же мгновение левая рука рванула с пояса сеть. Набросил ее на рванувшуюся тварь широким движением, как рыбаки накидывают невод. Медные нити, тускло блеснув, коснулись кожи. Послышалось шипение, будто от прикосновения к раскаленному металлу. Тварь взревела, запуталась, замедлилась на роковую долю секунды.

Этого хватило.

Дагаз вскочил, как пружина. Не размахивая. Вложил весь вес тела, силу ног в короткий, сокрушительный удар снизу-вверх. Острие скрамасакса вошло точно под основание черепа, туда, где сходились толстые, как канаты, связки. Точка, которую тыкали на манекене снова и снова.

Хруст! Негромкий. Влажный. Окончательный.

Болотник замер. Его тело дернулось раз, другой, в посмертной агонии, как у подвешенной на нитке куклы. Потом бесформенно осело в грязь, увлекая за собой сеть. Глаза, похожие на мутные болотные камешки, остекленели. Из оскаленной пасти вытек последний, тихий пузырь ила.

Тишина. Только треск догорающей трухи у ивы да хлюпанье черной воды. Дагаз стоял над тушей, тяжело дыша. Пустота на месте боевой ярости оставила лишь мелкую дрожь в натруженных мышцах. И тогда волна накрыла с головой. Нытье под шрамами превратилось в выворачивающую ломоту. Сверлило изнутри. Тупо. Немилосердно. Плата за работу вживленной тверди. Сжал кулак – чужая тяжесть давила, гнала холод по жилам. Запахи обрушились лавиной – медь крови, гарь, тварьей слизи, болотная гниль. Невыносимо. Тошнотворно. Ноги подкосились. Он чувствовал себя разбитым кувшином. Каждый кусок брони – камень. Сеть – свинец. Расплата за рывок, за силу, что качали в него зельями и чужой кровью.

Дагаз опустился на колени, опираясь о рукоять «Мясника», воткнутого в землю. Не для молитвы – их у него не осталось. Просто чтобы не рухнуть.

Смотрел на мертвого болотника. Теперь предстояло самое грязное: свежевание в зловонной жиже. Вырезать неповрежденные участки кожи, выломать зубы пасти, извлечь железу, что выделяла слизь. Все это – пока не пришли падальщики, привлеченные запахом крови и дыма. Пока его собственное тело не отказало от усталости и всепроникающей ломоты.

Достал из мешка короткий, кривой нож для свежевания. Мешочек с крупной солью. Работа продолжалась. Каждое движение отзывалось ноющей тяжестью в костях. Каждое разрезание плоти – напоминанием о каменных залах Крона.

Внезапный звук заставил его вздрогнуть и схватиться за нож. Но это были лишь утки, прилетевшие на болото, наполняя округу весёлым кряканьем. Их беззаботный крик вдруг пробился сквозь звон в ушах и боль, и воспоминания ударили с неожиданной силой. Детство. Старший брат ведёт ловить рыбу. В руках – краюха черствого, заплесневелого хлеба. И на наживку, и чтобы покормить уток. Их тогда стоило бы подстрелить и съесть – в животе давно сосало от голода, – но было жаль. Этих шумных, глупых, живых существ.

Воспоминания исчезли так же резко, как и появились. Это было давно, но, смотря на свои руки в грязи и крови, он думал, что прошла вечность. Верёвка обтянула под висячую грудь болотника. Нужно тянуть в Чисть. Доказательство.

Тянуть тушу болотника по зыбкой тропе было адской работой. Каждый метр давался с боем: грязь засасывала сапоги, корни цеплялись за сеть, в которую был укутан трофей, а ноющий гул в костях не умолкал ни на секунду, напоминяя о расплате за недавнюю ярость. Но вот под ногами почва стала тверже, из сырого чернозема превратившись в утоптанную, слегка подсыхающую грязь деревенской улицы. Воздух переменился. К привычной болотной триаде – гнили, тине и медному душку крови – примешались новые ноты: дым печных труб, запах свежего хлеба из крайней избы и едва уловимый, но стойкий аромат навоза и прелого сена. Для любого другого носа это была бы вонь. Для Дагаза, чье обоняние было испорчено зельями, это пахло… жизнью. Тяжелой, простой, но жизнью.

Деревня Чисть встретила его не стеной, а скорее частоколом из испуганных и любопытных взглядов. Он появился из топи, как призрак, весь в засохшей грязи и бурых пятнах, волоча за собой на веревке бесформенный, уродливый ком слизи и кожи.

Первыми его увидели дети, гонявшие кур на окраине. Их веселый визг смолк. Одна девочка, лет семи, с льняными волосами, выпачканными в землянике, просто замерла с раскрытым ртом, а потом с тихим всхлипом шмыгнула за плетень.

Из открытых дверей хлева высунулся старик, косец в руке. Увидев Дагаза и его ношу, он не крестился, не испугался. Просто кивнул с мудрым, усталым пониманием, будто увидел предвестника дождя – явление неприятное, но необходимое. Его взгляд был лишен ненависти. Лишь глубокая, вековая усталость.

Мужики, чинившие телегу у амбара, застыли на месте. Их разговор о сгнившей оси резко оборвался. Один судорожно поправил рубаху, другой опустил взгляд, делая вид, что с невероятным интересом изучает трещину в колесе. В их позах читалось не столько отвращение, сколько опасливое уважение, смешанное с суеверным страхом. Они боялись не его – они боялись того, что он несет на себе: запаха смерти, боли и того незримого края, за которым кончается их мир и начинается царство тварей и кошмаров. Они боялись, что это прилипчиво.

И тут он увидел их. Девушки возвращались от колодца. Та, что с венцом из темной косы, встретилась с ним взглядом. И не отвела его сразу. В ее глазах, цвета спелой сливы, промелькнуло нечто, от чего знакомый, давно подавляемый жар кольнул Дагаза под ложечкой. Не жалость. Вызов. Быстрый, скрытый взгляд, скользнувший по его широким плечам, по мышцам, играющим на предплечьях, и тут же устремленный в сторону. Ее подруга, румяная, полненькая, аж подпрыгнула, увидев тушу, и зашикала: «Ой, гляди, какая мерзость!», но сама не могла оторвать глаз. Дагаз почувствовал, как сжимаются его кулаки. Он хотел. Не ее конкретно, а того, что она олицетворяла – тепла, простоты, жизни. И он ненавидел себя за это желание, за эту слабость, за ту пропасть, которую он сам чувствовал между их миром и своим. Он не изгой. Он тот, кто платит за их безопасность своей кровью, и он имеет право на долю их простого мира. Хотя бы на взгляд.

Дверь в самую большую избу распахнулась, и на пороге возник Игнат. Рука его, широкая в костяшках, уверенно лежала на притолоке, а не теребила подол рубахи. В глазах не было и следа вчерашней бледной паники – только привычная, набрякшая житейскими заботами усталость и деловая собранность.

– Дагаз, – его голос прозвучал низко и ровно, без дрожи. – Слово держишь.

Он двинулся с крыльца тяжелой, уверенной походкой хозяина, на чьей земле всё лежит на своих местах.

Дагаз коротко кивнул.

– В камышах, говоришь, взял его? – Игнат скосил глаза на бесформенную тушу болотника, и на его лице мелькнуло нечто вроде профессионального любопытства трактирщика, разглядывающего особенно крупного пойманного рака.

– Там, – буркнул Дагаз.

– Шкура, поди, никудышная? Вся в слизи…

– Моя забота.

– Ну, да, ясно дело, – Игнат отмахнулся, словно от назойливой мухи. Потом обернулся к избе. – Эй, Федот! Сыновей зови, эту… штуковину на колья у частокола! Пусть все видят, что с болотной нечистью у нас разговор короткий!

Он повернулся обратно к Дагазу, и в его взгляде появилась тень чего-то, что могло сойти за подобие уважения. Сурового, вынужденного.

– Щи сегодня у нас с салом, густые. И водка клюквенная, ядреная, с перцем. С дороги проймет до костей. Заходи, коли дело сделано. Места хватит.

Предложение прозвучало не как сердечное приглашение, а как отдание долга. Часть негласного договора между тем, кто живет в деревне, и тем, кто держит ее границы от тварей. Ритуал.

Дагаз почувствовал, как слюни побежали от запаха, шедшего из избы – тушеной капусты, говядины, черного хлеба. Против этого аромата его собственная вонь казалась ему особенно уродливой.

– Быстро, – хрипло согласился он, скидывая у порога самые грязные мешки.

Внутри было тесно, душно и по-настоящему тепло. Жена Игната, женщина с лицом, как печеное яблоко, молча поставила перед ним глиняную миску, полную до краев. Она не улыбнулась, но и не сморщилась. Ее взгляд был обращен внутрь, на свои хозяйственные думы, словно этот замогильный гость был всего лишь частью интерьера – необходимым, но неинтересным.

Он ел быстро, жадно, почти не глядя, запивая щи доброй полной кружкой кваса. Настойку, которую Игнат налил в грубую деревянную стопку, опрокинул одним движением. Огонь растекся по желудку, на миг отогнав вечный внутренний холод. Разговора не вышло. Игнат пробормотал что-то о ценах на соль в городе, Дагаз хрипло пробурчал в ответ. Они сидели в молчаливом, но не неловком перемирии, как два усталых работника после тяжелого дня.