Погибель

Четырехрукий латник и несколько ловцов не смогли уступить друг другу и завязли между кромками, слипшись в желто-ржавый ком, скрипящий, подвывающий, ощетинившийся мечом и серпами. За ними, напирая, толпились новые твари – те, кому было название, и те, кому еще не было. Кость, шерсть, мертвая плоть, железо и зубы.

Нифель любила разнообразие.

– Титус, – слабым голосом позвал Ольбрум, – вызывай своих. Всех… сюда…

– Всех? – обернулся Хефнунг, врубившись в ловцов как дровосек.

– Всех. Боюсь, не удержим.

– Хорошо, что я с вами пошел, – отбиваясь от прорвавшегося по головам выползня, сказал Худой Скаун, – как знал. Без меня бы уже давно… – Не договорив, он уклонился от жадных когтей, а затем с выдохом пропорол косматый бок. – Кстати, четвертый уже.

– Зови, – повторил Ольбрум.

– Ясно.

Хефнунг снес голову очередному ловцу и сжал кяфизы в ладони. Легкий звон поплыл по крылу и отозвался густым «бом-м-м» в зале Приемов, на Перешейке.

– Очень… очень хорошо, – сказал Ольбрум.

Его качнуло.

Кромки аззата дали слабину, и ком из латника и ловцов, распадаясь, вывалился прямо людям под ноги.

– Ха! – взмахнул мечом Худой Скаун.

Весело поскакала желтая кость.

Рыча, ревя и щелкая, твари перебирались сквозь щель, затаптывая собратьев-неудачников. Трещали факелы. Дымный утренний свет узкими полосками дрожал на стенах. Очнувшийся Гортак с ходу нанизал на копье какую-то многоножку с клешнями.

– Проснулся? – мимоходом хлопнул его по спине сектиль.

Первые тонкие волоски нифели закрутились в коридоре.

– О, боги!

Граница аззата вдруг пропала, растворилась у Клембога в пальцах. Ольбрум упал, и гауф поспешил на защиту старого цольмера.

Меч сверкал, обрубая серпы, когти и пальцы.

Третья спальня выплескивала тварей в коридор, будто безумная роженица. Мертвые лица, голые черепа. Синюшные тела.

– В круг! – заорал Клембог, видя, что еще чуть-чуть и их отрежут друг от друга.

Вырос рядом Худой Скаун, прикрыли спины Хефнунг с Гортаком, поднялся Ольбрум, схватил за шиворот Кредлика, выдергивая его из свалки щелкающих пастей.

– Они мне ничего, ничего… – мотал головой разгоряченный мальчишка.

– Стоим! – крикнул Клембог.

Только бы, подумалось, не кяфизы снова…

Порождения нифели разделились перед людьми на два рукава, обтекая ощетинившийся сталью отряд и пробуя, пробуя напасть то с одного, то с другого края. Выползни жутким узором покрыли стены.

Секира и два сверкающих меча работали без остановки. Знаки Ольбрума валили нечисть по две, по три твари за раз. Гортак не давал напрыгнуть сверху, колол копьем самых прытких, а Кредлик орудовал ножами в ближнем бою.

Хвала Богам, кяфизы служили исправно.

Железо и плоть с десяток раз пытались проткнуть или хотя бы схватить Клембога, но каждый раз натыкались на невидимую преграду. Из остальных тяжелее всех должно было приходиться Кредлику с его двумя кяфизами, но молодость, молодость!

Тени бешено скакали по камням.

– Вот шерстяная задница! – оскалился Худой Скаун, перебрасывая меч из уставшей правой в левую. – Что-то их много.

– Это да, – выдохнул Хефнунг, скосив секирой ближних ловцов. Лицо толстяка блестело от пота, усы обвисли. – Давненько я так не махал.

От крови пол сделался скользким.

– Где там твои воины, сектиль? – спросил гауф, снося уродливую голову сунувшемуся дохляку. – Им тут, знаешь, работы…

Договорить он не успел – за спиной раздались тугие щелчки спущенных жил, и шестерых выползней смело со стен арбалетными болтами.

– Стой за Дилхейм! – взлетел к потолку боевой клич.

Спустившиеся с Перешейка воины врубились с шипящую, клацающую, скулящую массу тварей, расчищая путь к окруженным товарищам.

Мечи и глефы против когтей, клыков и лап.

Звон кяфизов. Вой, стоны и шипение. От поверженной нечисти стелился над полом, завиваясь, фиолетовый дымок.

Огни факелов красными отблесками ложились на панцири, пластины и бляшки.

– Стой за Дилхейм!

Их не было и дюжины.

Но они отбросили волну нападающих обратно к третьей спальне, просто-напросто укоротив ее и втоптав в камни.

Страшный и безрассудный напор.

Вчерашние мальчишки. И два ветерана за двадцать пять.

А когда-то за ветеранов считались сорокалетние, мельком подумалось Клембогу. Пятая Башня, Шестая… Теперь и не найти.

Плечо в плечо; замешкавшуюся тварь, вертлявую, с уродливым наростом вместо носа, пронзили сразу два меча, его и подоспевшего воина. Лезвие сплясало по намотанной на предплечье тряпке, оставляя на ней черные полосы. Снова чистое!

Ловцы и прочие опасливо застыли на невидимой границе. За спинами передних копошились, взвизгивали самые нетерпеливые.

Пощелкивали зубы, вхолостую взмахивали костяные серпы.

– В линию! – скомандовал гауф, пользуясь короткой передышкой.

Они выстроились, отпихивая мертвую плоть к стенам и перекрывая коридор в двадцать шагов шириной двумя неполными шеренгами – пятнадцать человек против двух, а то и трех сотен. Сколько там еще наплодит нифель в спальне, трудно сказать.

– Ольбрум, что с аззатом? – спросил Клембог. – Сможешь замкнуть снова?

– Нет, – ответил старик. – Это… это надо переждать.

– Что переждать?

– Такое бывает, – старый цольмер посмотрел на гауфа. – Такое случается, когда…

Слова его потонули в грохоте.

Участок стены у третьей спальни осыпался каменным дождем, и в пролом из облака бурой пыли шагнула толстая, обмотанная цепями пупырчатая тварь.

Ни Клембог, ни остальные таких еще не видели.

Тварь возвышалась над ловцами, латниками и прочими гадами, зажимая в могучих трехпалых лапах молот на длинной рукояти. Квадратный боек молота был оббит до светлого металла. Тварь кривила большой рот. Две ноздри со свистом пропускали воздух. Маленькие глазки прятались под крутыми надбровными дугами.

– Шерстяна-ая задница, – протянул Худой Скаун.

– Это пять или шесть кяфизов, – шепнул Титус.

– Знаю, – сказал Клембог и крикнул всем: – Под молотобойца не соваться! У кого два, три кяфиза – бейте мелюзгу. Молотобойца возьмем мы с Ольбрумом.

Громадная тварь, будто услышав его, взревела.

Молот грохнул о свод потолка, заставив его пойти трещинами. Нечисть заверещала и хлынула на людей.

Темное море из клыков, когтей, смерти и ненависти.

– Бей!

Клембог шагнул вперед, взмахнул мечом, рассекая поток тварей надвое. Знак Ольбрума из-за спины вбил невидимый клин глубже, расшвыривая нечисть в стороны и открывая прямой путь к великану-молотобойцу.

Не прекращая реветь, тот и сам торопился навстречу. Гудел раскручиваемый молот. Опасливо отскакивали из-под толстых ног выползни. Звенела цепь.

Не дать ему приблизиться к воинам, думал Клембог, ускоряясь. А там уж как-нибудь…

Бессильно царапали, соскальзывали с панциря, пытаясь задержать, когти. Впустую било железо.

В другой раз, в другой раз.

Он толкнул плечом назойливого латника, и тот, неловко переступив, придавил собой пару дохляков. От росчерка меча закачался, молотя серпами, обезглавленный ловец.

Бух! Молот упал в трех шагах от Клембога.

Дрогнул пол, брызнула каменная крошка, смело подальше мелких тварей.

– Ух! – крикнул оказавшийся рядом Хефнунг. – Как лупит!

– Ты-то куда? – спросил толстяка гауф.

– Куда, куда! Пять кяфизов, между прочим! – сектиль с удивительной для его комплекции грацией увернулся от ржавой железки и раскроил череп ее владельцу.

– Ну, смотри. Слева-справа.

Хефнунг кивнул, и они разбежались к стенам коридора, заставляя молотобойца делать выбор, по кому бить сначала.

Посверк меча, взблеск секиры. Черная кровь на фоне наливающихся красным щитовых полос. Утро. Холодное. Осеннее.

Клембог на мгновение оглянулся – там, за спиной, кипело сражение, и тонкая цепочка воинов держала строй. Выстоят, не дрогнут?

Звенели кяфизы, выли, шипели твари, наваливались, надеясь если не достать когтями или зубами, то задавить массой. Бугрились отвалы мертвечины. Нифельные дымки завивались волосками то тут, то там.

Ольбрум спрятался за выступ, наставил руки.

Знак искрой соскочил с пальцев и огненной стрелой устремился к молотобойцу. Вонзился. Рев великана сотряс воздух.

Молот ухнул в стену, вышибая оконный щит.

Клембог пригнулся, проскочил к толстой ноге молотобойца, отшвырнув с пути многолапую тварь с паучьим брюхом. Градом посыпались иглы, кости, комки липкой паутины. Кто-то задушено пискнул из-под сапога.

Меч отскочил от пупырчатой синеватой кожи. Вот же…

Гауф дал в рыло какой-то мохнатой твари, принял на спину прыжок выползня, дернул за черный клок, отправляя исходящую шипением шкуру сначала на лезвие, а затем на пол.

Хефнунг между тем прорубился к молотобойцу с другой стороны.

– Уах-ха!

Секира поймала солнце и вонзилась великану в бедро, выбив сноп искр из намотанной цепи. Молотобоец, зарычав, упал на колено.

Вокруг него прыгали, верещали, царапали плиты.

Трехпалая рука оставила молот и потянулась к ране, расшвыривая попадающихся на пути тварей. Хефнунг едва успел отскочить.

Секира, измазанная фиолетовым, звякнула о стену.

Великан нашел обезоруженного толстяка взглядом злобных глаз, раздул ноздри и заскользил ладонью за молотом.

Клембог подстерег и ударил по пальцам. Один перерубил – кровь брызнула в лицо. Движение второй руки он заметил слишком поздно.

Кяфизы смягчили удар, но он был очень силен – гауфа впечатало в стену, вышибло воздух из груди, железо панциря врезалось в кожу сквозь подкладку.

Несколько мгновений он не соображал, что с ним и где он, какие-то кривые зубы щелкали у лица, пахло гнилью, покусывало голень, затем тряхнул головой, заставляя мир сжаться в точку и полыхнуть четкой картинкой.

И вовремя. Молотобоец замахивался молотом. Ольбрума атаковали дохляки с какими-то быстрыми, вертлявыми тварями. Титус скрылся под грудой тел, без особого успеха на освобождение отшвыривая то одно, то другое порождение нифели. Ждать от них помощи не стоило. До меча было полтора шага, но эти полтора шага перекрывало многолапое паучье отродье, на ноге висел выползень, а на плечо, скаля узкий рот, наваливался ловец.

Клембогу стало горько.

Как так? Он думал продержаться хотя бы до весны, а там и до лета, выходило же – сегодня все и закончится.

Убить его, конечно, сразу не смогут, кяфизы не дадут, но уволокут в нифель и там… Башня тоже падет. Последняя.

– А-а-а! – страшно закричал гауф, выворачивая схваченную руку. – Я… все равно… не сдамся!

Он вздернул ловца вверх.

Костяной серп зацепил висок, но в следующий миг белая молния молота смахнула тварь и расплющила ее о стену желтой кляксой.

Клембог перекатился к мечу. Новый удар молота пришелся вскользь, заставил закрутиться волчком, ввинчиваясь в новую, выхлестнувшую из спальни кучу. Лезвие жалило, кулак опрокидывал навзничь.

Сколько ж вас?

Разъяренный, лишенный пальца молотобоец не отличался точностью и, пытаясь достать Клембога, лупил по своим. Гауф уворачивался, стараясь держаться ближе к неуклюжим ногам великана. Правда, долго так продолжаться не могло.

– Хефнунг! Ольбрум! Боги вас побери!

Твари прыгали в глазах.

Твари, твари, ни одного человеческого лица. Неужели нас смяли? Неужели? За спиной вскрикнули. Не разглядеть, кто – твари в глазах.

Не хочется погибать. Впустую – не хочется.

Молот опустился на плечо. Бам-м! Жалобно звякнули кяфизы, плетью повисла рука. Мир раздвоился, поплыл. Ну, нет! Клембог повернулся, взмахнув мечом. Чей-то череп подлетел к потолку. Еще не все!

Пол вдруг дрогнул и сшиб его с ног.

Гауф упал и в мельтешении ног и лап увидел, как со своего постамента, курясь нифельным дымком, сходит мраморный Альфар Гордый – корона скребет потолок, глаза полны тьмы с фиолетовым отливом.

Ну вот, подумалось Клембогу, вот и все.

А затем полыхнуло так, что сквозь белый ослепительный свет еще долго ничего не получалось разглядеть.

Глава 2

Горечь обожгла губы, поползла в горло.

– Что за…

Клембог, вскинувшись, выбил плошку из худых рук.

– Эрье цольмер!

Мальчишка, пытавшийся его напоить, прыснул за порог кельи. Гауф с трудом сплюнул. Вот же гадость!

Свеча в изголовье освещала исчерканную засечками стену.

Клембог нахмурился. Он где? У себя наверху? А третья спальня, прорыв нифели, Альфар Гордый, покидающий постамент? Приснилось?

Он сел, и левое плечо тут же отозвалось резкой болью. Взметнувшаяся рука нащупала повязку, идущую наискосок через все тело.

Ни панциря, ни рубашки.

А раз мальчишка – значит, Башня еще стоит. Свет, вспомнил Клембог, был яркий свет. И, кажется, грохот.

Ольбрум замкнул аззат?

Гауф, морщась, спустил ноги на холодный пол. Плошка выскользнула из-под ступни. Раскидались, видите ли, плошками.

– Кеюм!

Старый цольмер подставил Клембогу костистое плечо, и гауф выпрямился, перетирая зубами боль, брызнувшую по руке в шею.

– Что с Башней?

– Все хорошо, хорошо.

Ольбрум повел его обратно к лежанке, но Клембог развернул его к двери.

– В зал! Я хочу собственными глазами…

В зале было неожиданно шумно. Худой Скаун с тряпицей, обмотанной вокруг головы, стоял перед рассевшимися на лавках детьми и рассказывал, помогая себе руками:

– …а оттуда тварей – видимо-невидимо. Страшные, злобные. Мы – стеной. Они – стеной. Эрье гауф у меня и спрашивает: выдержим, не сдадим Башню? Я говорю: как можно! Чтобы мы – перед какой-то нечистью? Никогда! И я первому сразу мечом – на! Кровь мне в глаза, черная, едкая. Вот же, думаю, шерстяная…

Он увидел Клембога и осекся.

– Я тут это… – смущенно пояснил он. – Ребятишкам интересно.

Детские глаза блестели, ловя свечной свет.

– Ты рассказывай, рассказывай…

Опираясь на Ольбрума, гауф прошел дальше, к столам, и сел на скамью с краю, у широкой арки, выводящей в жилые помещения.

– И вот… – Худой Скаун оглянулся и продолжил: – Шерстяная ты, думаю, э-э… душа. И сухую башку второму – р-раз! Третьему кулаком – два! Дальше пошла такая рубка, что ух! Такие чудища полезли…

Голос Скауна вдруг уплыл куда-то далеко, в глазах у Клембога потемнело, ногти впились в выскобленное дерево столешницы.

– Тебе бы полежать, Кеюм, – сказал Ольбрум.

– Молчи, цольмер.

Гауф отклонился назад, и боль, выстрелившая в плечо, прояснила зрение. Мимо, к смотровой площадке прошли воины – в звоне железа и кяфизов.

– Сядь, – сказал Клембог старику. – Скажи, что нифель?

– Отступила.

– Я видел свет, – сказал гауф.

– Именно поэтому. На пол-кальма.

Ольбрум выпростал из рукавов балахона худые руки. Тонкие пальцы разломали хлеб на блюде, уцепили малые куски, потащили в рот.

Клембог смотрел, как цольмер жует.

– Такое случается, да? – сказал он.

Старик кивнул.

– Да. Аззат замкнулся за спальней. Нечисть стала прахом. Мы живы.

Стройная девушка поставила перед гауфом миску с мясной похлебкой. Клембог с удивлением воззрился на ложку в своих пальцах. Вроде не было только что.

Он тряхнул головой.

– Лечь бы тебе, – повторил Ольбрум, пряча глаза под седыми бровями.

– Ты прямо можешь?

Клембог плямкнул ложкой по похлебке.

– Могу. Вот.

Цольмер протянул ладонь.

На ладони, зарывшись острыми кончиками в бугорки темной кожи, лежал кяфиз. Изломанный, скрученный. Мертвый.

Клембог схватился за грудь, заперебирал цепочки.

Первая, вторая. Третья. Расплел четвертую и пятую. Вытянул из повязки шестую. Се…

Седьмого кяфиза не было.

– Мой?

– Твой.

– Что это значит?

– Возможно, что молотобоец… – Ольбрум поднял глаза, взглянул печально и строго. – Возможно, что удар молотом был слишком силен.

Клембог пошевелился, боль, казалось, сверкнула молнией сквозь все тело. Навылет. Как арбалетная стрела.

– И что?

Он заметил, как дрожат пальцы, ухватившие ложку, и осторожно опустил ее в миску.

– Такое бывает, – сказал старик. – В течение какого-то времени твои кяфизы будут лопаться по одному.

– Все?

– Вряд ли. Скорее, до трех. Может, до двух. Но это значит, Кеюм, что ты станешь сродни рядовому воину.

Клембог хмыкнул.

Он взял кяфиз с ладони цольмера и поднес его к глазам. Кяфиз не звенел. Кяфиз был железной пустышкой.

Пустышка хрупнула в сжатом кулаке.

– Пусть. Нифель отступила?

– Да. И есть еще одна хорошая новость.

– Какая?

Ольбрум перегнулся через стол. От него пахло горькими травяными мазями.

– Капля, – прошептал он так, словно ему мечом перерубило горло.

– Что? – не расслышал гауф.

Худой Скаун как раз рассказывал, как бился с латниками, и озвучивал свист клинков. Ш-ших, дзон-нг, ф-фиу-у…

– Капля, – повторил Ольбрум. – Погибель. Это ее свет отбросил нифель. И аззат не закрывался из-за нее. И выползень тогда…

– Погоди.

Клембог почувствовал, как сердце его забилось надеждой. Если это Капля… О, боги, значит, к вам иногда можно обращаться без хулы!

– Где она?

Он все-таки расплескал похлебку из миски. Варево потекло по столешнице, закапало на пол.

– В дальних комнатах.

– Веди! Погоди.

Клембог поймал старика за рукав балахона.

Ольбрум нырнул в арку и засеменил по коридору, то пропадая во тьме, то возникая в отблесках факельного света. Гауф ковылял за ним, держа пальцы на его плече. Все равно как слепец какой.

– Она еще спит, – заметил цольмер.

– Кто на страже?

– Хефнунг.

– Это хорошо, – сказал Клембог. – Сколько погибло?

– Двое. Рамоль Эспир и Аццик, рыбак с низин. У Аццика два сына остались, жена. Рамоль был еще не женат.

– Рамоля помню… помнил, – поправился гауф. – Три кяфиза.

– Три.

– Рыжий.

– Нет, черный.

Из высеченных в камне кладовых дохнуло холодом. Перегородка, новая арка с поворотом. Почему черный, подумал Клембог. Рыжий. Или это не Рамоль рыжий?

По левой стороне коридора, в углублениях, зажелтели двери жилых комнат.

– Здесь, – Ольбрум остановился у третьей.

Он несколько раз стукнул в дерево. С той стороны звякнуло железо, послышался шорох, глухие шаги, щелчок засова.

– Проходите, – распахнул дверь Титус.

Он посторонился, втянув живот.

– Где? – спросил Клембог.

Но уже увидел и сам.

Кровать, застеленная красно-зеленым покрывалом. Гора подушек. И наискосок – тоненькая фигурка в белом платье, испятнанном узором витражного окна.

Капля.

– Девчонка девчонкой, – шепнул сбоку Титус, – не скажешь даже, что Погибель.

Клембог шагнул к кровати.

Вблизи отсвет окна не мешал глазам. Капля действительно была похожа на девушку лет семнадцати. Волосы коротковаты, а так…

Дочь у него могла бы быть такой. Тоненькой, воздушной, с нежными губами и озорной челкой. С глазами, похожими на два лесных цветика, темно-светло-синими.

О, боги.

Клембог запоздало сообразил, что Капля уже не спит, смотрит на него настороженно, но без испуга, даже хмурится слегка.

– Вы кто?

Говорила Капля чудно, но понятно. С придыханием, словно смуглые торговцы с Акафика.

Клембог склонил голову. Справа качнулись седые космы цольмера. Засопел позади Хефнунг. Надо что-то сказать.

– Я – Кеюм Клембог, правитель этих земель, гауф Дилхейма, а это мои друзья и соратники.

Погибель села на кровати, ловко подтянув под себя ноги. У нее были маленькие розовые пятки. Несколько долей времени она с недоверием переводила взгляд с одного лица на другое. Да, подумал Клембог, я не очень похож на гауфа.

– А я кто? – вдруг спросила Капля.

– Вы – Капля, – не растерялся Ольбрум. – Вы должны упасть в Колодец в центре мира.

– Должна?

– Конечно, – старик присел рядом с Погибелью. – Наш мир распадается. Нифель поглощает его земли. Вы, как крупица в песочных часах, лишь приближаете конец времен.

– Я ничего не помню.

– Такое бывает, – с готовностью кивнул Ольбрум. – Капли часто избавлены от памяти, посколько являются чуждыми нашему миру. Они похожи на звезды, срывающиеся с небес. Все их предназначение – прочертить дугу и уйти с небосклона, исполнив волю богов.

Хефнунг, потоптавшись, вышел в коридор и неслышно прикрыл дверь.

Клембог, оберегая плечо, сел в кресло у изголовья. Мир распадается, эхом подумалось ему. И не с кого спросить. Разве что разрыть древние могилы и добиться признания у превратившихся в прах предков.

Только ведь и они могут не знать причины.

Карраск, Эбина, Йоттиф-канас, Балимар, Дилхейм, Гуан-Кемун, Острова Тили, Панкарассор, Одынхан – кто сгинул без следа, кто едва держится под натиском нифели, от кого остались редкие, чудом уцелевшие куски.

Только Шуанди и Циваццер стояли нерушимо, и Клембог знал, почему. Обе земли находились близко к центру мира, близко к Колодцу.

Обе перехватывали Капли.

– А какова воля богов? – спросила Погибель.

– Об этом мало кто знает насчет людей, – сказал Ольбрум. – Но насчет Капель это давно известно. Капли всегда появляются в окраинных землях и, как струйки воды с края чаши бегут к ее центру, так и они стремятся к Колодцу.

– Значит, и я…

– И вы, – подтвердил старый цольмер.

Капля склонила голову.

Затем глаза ее, темно-светло-синие, гневно посмотрели на Ольбрума.

– Вы все выдумываете! Меня вовсе не тянет ни к какому колодцу! Я, может быть, здесь случайно. Или вы обманом…

– Нифель побери! – Клембог вытянул себя из кресла и подал Капле руку. – Хотите посмотреть, где вы очутились? Я покажу! Ну же!

– А я не боюсь, – щурясь, сказала Погибель и вложила свою ладонь.

Ладонь у нее оказалась мягкая и теплая. Совсем человеческая.

Боль вцепилась в плечо пастью выползня, но гауф, не обращая на нее внимания, поволок Погибель из комнаты. По коридору направо, к лестнице на самый верх, на площадку, врастающую в склон горы. Мелькнул, удивленно топорща усы, Хефнунг.

– Остановитесь, – попросила Капля.

– Почему это?

Клембог, не собираясь слушаться, пинком отворил угловую дверь.

– Потому что мне больно, – сказала Капля.

– Капле не может быть больно, – усмехнулся гауф. Он поддернул упирающуюся девушку к себе. – Вы же ничего о себе не помните.

– Но я чувствую.

Капля с неожиданной силой вывернула руку из захвата.

Они застыли друг против друга, Мрачный гауф, пытающийся удержать последнюю Башню Дилхейма, и Капля, игрой богов очутившаяся в его землях.

Прямой нос. Упрямо сжатые губы. Синь разозленная так и колет посверком его заросшее темным волосом лицо. Где вы, Тойстен Верный и Сародил Беспощадный? Что сказали бы на такое своеволие? Капля? Казнить! Четвертовать! Утопить в колодце!

Только ведь…

– Вы знаете, что бессмертны?

– Я? – Капля растерялась.

– Да, – Клембог развернулся и поставил ногу на ступеньку лестницы. – Поэтому, что вы там себе чувствуете, непонятно.

Хватаясь за веревки с боков, он добрался до наклонных створок и сбил с них щеколду. Затем здоровым плечом опрокинул створку наружу. Серый дневной свет снопом упал на ступеньки.

– Поднимайтесь, – сказал Клембог и выбрался на площадку первым.

Холодный ветер растрепал волосы.

Дрова для костра в небольшом углублении, несколько глиняных плошек, деревянный шит с упором.

Капля высунула голову.

– Подайте руку, – сердито попросила она.

Гауф наклонился.

– Пожалуйста.

Капля оказалась легкой, уцепилась за предплечье двумя руками, и Клембог почти без усилия вытянул ее на площадку. Босые ступни коснулись камня.

– Ой, холодно! – сказала Капля, пританцовывая.

– Вот, – Ольбрум снизу подал две серых накидки. – Кеюм, ты тоже надень.

– Спасибо.

Капля тут же закуталась в накидку, осторожно ступая, подошла к самым зубцам, перегнулась, посмотрела вниз. Передернула плечами – высоко. Серо-черная осыпь завивалась у подножия Башни, правее – излучина реки огибала высокий утес.

– Кеюм, – позвал Ольбрум.

– Что? – спросил гауф.

– Ты надел?

– Отстань.

– Не отстану.

Старый цольмер, покряхтывая, выполз наружу. Он вырвал из рук Клембога вторую накидку и, бурча под нос, упаковал гауфа в шерстяную ткань, стянув края накидки крючками. Клембог покосился, но промолчал.

– А если я прыгну, я не разобьюсь? – обернулась к ним Капля.

– Нет, – сказал Ольбрум.

– Все равно страшно.

– Ты лучше скажи, что за слово такое – «спасибо»?

– Спасибо? – Капля смущенно улыбнулась. – Не знаю. А вы как говорите?

– Мы говорим: «Живи долго» или «Живи счастливо».

– Наверное, откуда-то еще взяла, я не помню, – легкомысленно ответила Капля. – Кажется, это тоже пожелание. Чтобы вас спасли боги.

Клембог крякнул.

– Боги давно уже никого не могут спасти.

– Здесь красиво, – сказала Капля, выпрямляясь. – Ваш мир правда умирает?

– Смотри, – подступил к ней гауф и показал рукой. – Это были мои земли.

Под рукой Клембога, окаймленная с северо-запада горным кряжем, лежала долина, усыпанная домишками, веселыми квадратиками полей и неровными кудрями леса. На холме стояла небольшая крепость. Речные рукава, расходящиеся от излучины, двумя блескучими лентами бежали по краю, истыканные мостками и причалами.

И все было фиолетовое. Где больше, где меньше.

– И что? – спросила Капля.

– Ничего этого уже нет, – сказал Клембог. – Это останки, морок. Нифель.

– Нифель?

– Там, где совсем темно, видишь?

Гауф ткнул пальцем вглубь долины, в одетую фиолетовыми проблесками тьму. Она, как тень, лежала на склонах, поднявшись и застыв у горных вершин. Капля привстала на цыпочки и вытянула шею. Сморщила нос.

– Это что?

– Это и есть нифель. Тьма. Ничто. Конец.

– Раньше, – опускаясь на короткую лавку и пряча руки в рукавах, сказал Ольбрум, – там стояла Вторая Башня.

– Совсем темно, – сказала Капля.

– А вот здесь, – грубо развернул ее Клембог, – все, что у меня осталось.

Серая лента дороги петляла среди холмов. Несколько домиков жались к подножию скалы. Темнел лес, за лесом виднелась песчаная проплешина.

– Эта Башня – последняя, – сказал гауф. – Дальше – три городка и семь деревень. И все, Океан Безумия.

– А что это такое – Океан Безумия? – спросила Капля, приставив ладошку ко лбу. – Его почему-то не видно.

– Океан Безумия, Шанг-Лифей, окружает наш мир. Плыть по нему можно только в пределах береговой видимости. Несчастные, теряющие берег из виду, обратно не возвращаются.

– Или возвращаются сумасшедшими, – добавил старый цольмер.

– А он холодный, этот Океан?

Клембог хмыкнул, вспоминая.

– Он темно-синий, с прожилками и белой-белой пеной.

Когда-то давно, когда ему было четырнадцать и Башни стояли все, отец взял его в наградную поездку.

Год до выпуска. Легкий ветер качает душистый шанкорис, и от меняющегося узора пятнистых листьев рябит в глазах. Шанг-Лифей бьется о камни так, что земля подрагивает под ногами. И недостроенная Башня кажется наоборот разрушенной.

– Смотри, – говорит отец, – здесь кончается Дилхейм.

В нескольких ахатах от острых сапожных носков – пустота.

Отец как нарочно подталкивает молодого щенка Кеюма к самому краю, наклоняет так, что в лицо тому хлещет мокрый, полный брызг ветер.

Океан внизу, в тридцати шагах, распахивается навстречу, истекает жадной слюной, ворчит – сюда, сюда, мальчик!

Скрытые водой и пеной камни хищно показываются на какой-то миг.

– Старайся, – говорит отец, – чтобы у тебя впереди не было Шанг-Лифея. Шанг-Лифей должен быть за спиной, далеко за спиной. Ты понял?

– Понял, – шепчет щенок Кеюм.

Лист шанкориса прилипает к его щеке…

– Вы спите? – слова Капли вернули Клембога к действительности.

– Нет, – мотнул головой он. – Нет. Задумался.

– Пойдемте вниз, холодно на ветру, – сказал Ольбрум и первым полез обратно в Башню.

– Еще чуть-чуть, – сказала Капля, перебегая от одного зубца к другому. – Здесь высоко. Как же вы выберетесь, если снизу подступит нифель?

– Рядом скала, – показал Клембог. – Поставят мостки, и по ним все уцелевшие перейдут на скалу. Правда, смысла в этом уже не будет.

– А-а-а.

Капля подобралась к плоскому участку, в двух шагах от которого темнел скальный выступ. Он находился чуть ниже, чем башенная площадка. Край был помечен белой краской. За выступом уходила вниз гребенка кривых ступеней.

– А почему так? – спросила Капля, повисая ногой над пропастью. – Разве не разумнее делать выход внизу?

– Не надо, – сдернул ее с края Клембог и скривился от боли. – Внизу аззат всегда слабее. Поэтому и отступать можно только вверх.

– А что такое аззат?

Гауф повернулся и долго смотрел в темно-светло-синие глаза. Неужели ничего не понимает? Капля ждала, чуть приоткрыв рот.

– Давай спустимся.

Клембог принял ее руку. С четвертой ступеньки Капля сама спрыгнула вниз.

– Здорово!

Она схватилась за крякнувшего от неожиданности Ольбрума. Гауф, перебарывая ветер, захлопнул створку и вбил обратно в проушину вертлявую щеколду. Дневной свет растаял, и глаза какое-то время привыкали к полутьме и неверному свету факела у выводящей в коридор арки.

По пути обратно в комнату Капля извертелась, исфыркалась, накинула на цольмера капюшон, обстучала ладонью стены и несколько раз показала Клембогу язык.

Боги, он не думал, что будет так.

Как с ней договоришься? Забудет, рассмеется, распахнет глазища свои бессмысленные. Слабоумное существо.

– Стой, – захлопнув дверь, гауф поставил Каплю перед кроватью.

Капля кивнула.

– Стою. А мне должно быть холодно, да? Я появилась в этом платье? Оно уже вон, запачкалось. Я на самом деле бессмертная?

Ольбрум, качнув головой, прошаркал к окну.

– Помолчи, – Клембог взялся за кяфизы. Пять, шесть… нет седьмого. Как теперь без него? – Закрой глаза.

– Зачем?

– Мне не объяснить так про аззат. Его надо почувствовать.

– Да? – Капля подобралась и зачем-то расставила руки в стороны. – Я готова.

– Глаза, – повторил гауф.

– Ага. Все.

Капля зажмурилась.

– Вдохни, – сказал Клембог. – Вдохни и почувствуй комнату, камень, из которого сложены стены, тепло деревянных лавок, колкость соломенного топчана. Холод, смех, голоса, скрипы. Руки людей, поднявших эту Башню. Прошлое их и будущее. Почувствуй, как сверху вниз стекает обнимающий свет.

– Ну, наговорили… – Капля приоткрыла один глаз. – Не обманываете?

– Нет.

– Ну, смотрите.

Девушка надула щеки.

Ольбрум бесшумно прошел к резному креслу в изголовье кровати. Клембог нахмурился, заметив, как заострился у цольмера нос, а морщины, иссекая, углубились в кожу щек. Последние полгода тяжело дались старику.

– Видишь?

Капля пожала плечами.

– Ничего она не видит, – ворчливо произнес Ольбрум. – Не нашего мира, где уж ей.

– Вы всегда такой вредный? – спросила его Капля. – Я почти вот-вот увидела. Если бы вы сейчас меня не сбили…

Старик махнул рукой.

– Покажи ей, – обернулся к нему Клембог.

Капля шумно выдохнула.

– Да, я уже устала не дышать. Покажите.

– Что ж, – сказал Ольбрум и сложил знаком пальцы. – Это чуть подсветит аззат.

Тонкие желтые лучи прорезались сквозь каменный, перекрытый балками потолок и ушли в пол. Их было много. Целый лес золотых лезвий.

– Ой, и вы в них! – воскликнула Капля.

– Это и есть аззат, – сказал Клембог. – Сила места.

– Не сила, – поправил Ольбрум. – Скорее, чистота. Чем ярче аззат, тем сложнее нифели его одолеть. И тем безопасней в таком месте людям.

– А это везде? – спросила Капля.

Она ловила свет ладошками, но он протекал сквозь, рассыпая мягкие искры.

– Было везде, – со вздохом произнес старый цольмер. – Где люди были добрые, там аззат рос, где оказывались похуже, там тускнел. Намоленные места тоже светили ярко, дарили тепло телам и душам. По одной из легенд нифель появилась там, где люди совсем извели аззат.

– Это как? – отвлеклась от света Капля.