Читать книгу: «Северные сюрпризы», страница 3

Всё ближе кричали мужики. Они тоже продирались по береговым зарослям, искали следы, прислушивались. Детского голоса нигде не было. Не было и следа.

Втроём захватили более широкую полосу, двинулись дальше. Уже под вечер, на втором от зимовья ручье, нашли чёткий след детского ботинка. Небольшой опечек сырого песка, и на нём след. Кричали все враз. Громко кричали. Ответа не было.

Ещё долго ходили, лазили, ползали. Возвращаться Юра не захотел. Упал лицом в мох и, будто окаменел. Иван ушёл в ночь, к лодке. Николай запалил небольшой костерок.

Утром, когда на озере прогудела лодка, – приехали Иван с Венькой, Юра с Николаем уже охрипли. Они кричали с самого рассвета. Пробирались всё дальше вдоль берега. Иван привёз ружьё. Стрелял.

На пятом, или шестом ручье, на грязи, увидели медвежьи следы. Матуха с двумя медвежатами. Юру снова затрясло. Он схватил ружьё и стрелял, пока не кончились патроны.

К вечеру, всё же затащили его в лодку, приехали на базу. В ночь Николая отправили в посёлок, – поднимать людей. Днём снова искали. Теперь уходили далеко от берега. Кричали.

Из посёлка в этот день никто не приехал. Как потом оказалось, вертолёта не было. Вертолёт дали только назавтра. Погода уже портилась, – низкая облачность и сильные порывы ветра. Но пилоты молодцы, – закинули тридцать человек.

И на завтра, уже по дождю, ещё тридцать.

Искали до самой темени. Вся тайга гудела разноголосицей. Люди выматывались. На второй день кто-то принёс ботинок. Издалека.

Охотники шептались между собой. Будто бы есть следы волочения, но сильный дождь замыл следы. Трудно определить.

На другой день снова туда ходили. Медвежьи следы действительно были. Но, ни одной пуговицы, ни лоскутка от одежды не нашли.

Врачиха, прилетевшая с последним рейсом, колола Юре какие-то уколы, он не реагировал. Всё тянулся к берегу.

… Катался в прибрежной траве, не замечая ни гнуса, ни назойливых комаров. Пытался встать, но тут же валился опять. Пластом валился.

Укрепившись кое-как, на коленях, заползал на крутояр озера и выл.… Не то волком выл, не то другим, неведомым зверем. Выл.… Или плач у него такой.

Мужики сидели по углам в зимовье, вслушиваясь в раздирающие душу вопли, шевельнуться боялись. Никто слова, даже шепотом, не ронял. Несмотря на глубокие сумерки, лампу не палили, – слушали.

Уже по ночи, с фонарём, находили Юрку, тащили в зимовьё, совсем обессиленного, пустого. В кулаках у него и меж пальцами, трава с корнями, да волосы. Уже всю голову себе олысил. А ногти на руках все, как есть, обломаны в кровь, – скребёт по камням прибрежным. Скребёт и не чувствует.

С трудом выпаивали ему какую-то похлёбку, и Юра замирал до рассвета. Может, спал, а скорее, просто каменел. Не шелохнётся до света.

А чуть брезжить примется, – куртку с гвоздя, и в лес. Ошалел.

Уже семь дней как пропал паренёк.

Искали. Долго и усердно искали Мишку. Даже высказывались совсем уж нелепые, на первый взгляд, предположения, о том, что медведица могла перетащить его через реку. И там оставить. Что, дескать, не едят медведицы малых детей. Что материнский инстинкт не позволяет им творить такой беспредел.

По этой причине две бригады, по пять человек каждая, проводили поиски на другом берегу озера.

Снова дождило. Два дня и две ночи дождило. Нудно так, монотонно.

В палаточном лагере палили костры. Дым густо стелился над гладью воды, выписывал замысловатые фигуры. Мужики, пользуясь непогодью, – в тайгу идти не надо, – ставили сети. Запах жареной рыбы распирал ноздри.

Ещё два дня назад должен был вертолёт вывозить людей, а тут дождь. Продукты у всех кончились. Рыба выручала.

На восьмой день разведрило. Где-то перед обедом пришла «восьмёрка».

Экипаж был опытный. Да и погода звенела, – до закрытия лётного времени вывезли всех. Может, и запоздали чуть, но диспетчер отметил всё как надо, без происшествий.

На озере остался Юра, да друзья охотники: Николай, Венька, Иван.

Жена Юрина тоже просилась остаться, да врачиха не позволила, больно уж та ослабла за эти дни.

Где-то дня через три, как людей вывезли, на базу притащился медведь. Ночью на помойке шуровал.

Конечно, столько людей жило. Одних рыбьих кишок, сколько туда навалили. Вот и притащился. Ещё в потёмках, при лампе, Юра возился с патронами. Нашёл где-то в старых запасах две пули, зарядил их, выкатив дробовые заряды в какую-то кружку, и, чуть свет, двинулся по следам.

Николай, коротко собравшись, пошёл следом, – мало ли. Топор прихватил. Ружьё, старинная одностволка, было единственным оружием на озере в летний период. Даже не известно чьё это было ружьё, просто было и всё. Всегда висело на стене, над нарами.

Охотники понимали, что медведь, нажравшись кишок, далеко не пойдёт, отдыхать ляжет. Юра превратился в какого-то неведомого хищника. Николай не узнавал его. У него все движения были не человеческие, всё тело так пластично, так легко двигалось, что казалось, он просто парит над землёй, просто струится.

Каждое препятствие он легко огибал, будто оплывал, обнимал, и, в тоже время, не задевал ни единой веточки, не хрустнул ни единым сучком.

Николай едва поспевал за ним, боясь потерять из виду.

Впереди грохнул выстрел. Николай бегом.

Выскочил за выворотень, с топором наготове, увидел, как Юра, торопливо вспарывает брюхо ещё полуживому, ещё в конвульсиях, медведю.

Шкуру разрезал, по кишкам пластанул, выдрал, вывернул, каким-то невероятным усилием, желудок. Его распорол.

Дрожащими пальцами перебирал содержимое.

И плакал. Беззвучно плакал. Просто плечи чуть вздрагивали….

Пролетает жаркое лето, в трудах каждодневных, заботах насущных. Прокатывается, вместе с опадающими листьями, грустная осень. Зима, стынет сугробами, да наледями на горных, не тронутых человечьим следом, речках. Ветры дикие, гонят без устали по планете время. Струятся годы.

Юра, а правильнее будет сказать: Юрий Антонович, всю жизнь прожил на озере Дальнем. Выбирался ненадолго в люди, но только по надобности. Без крайней нужды с озера не трогался. А исполнив, что намечал, быстро, быстро собирался, и, не задерживаясь, на озеро.

Будто, кто ждал его там, с нетерпением.

С годами, будто бы, успокоился, остепенился даже. Но простить себя так и не смог. Да и не пытался.

Берлога

Степан работает штатником в местном промхозе. Штатник это по местному, а если как положено, то штатным охотником. Давно работает. Первые годы с батей ходил, всё приглядывался, приноравливался, сторожился как-то. Теперь даже ухмылка на лицо лезет, как вспоминаются первые годы в тайге. Вспоминается, как муторно было по ночной тайге шагать, пробиваясь к зимовью. За каждым карчём медведь мерещился.

Правда, смешно. Побегаешь по тайге, пока найдёшь его, медведя-то. Не так это просто, с ним встретиться. Но все эти знания, умения пришли через годы. И батя учил, выговаривал, объяснял, да показывал, и сам понимал, кажется, что понимал, а один чёрт, как-то побаивался, иногда.

Потом добывать начал. Сперва с батей, захлёбываясь собственной отвагой, преодолевая спазм горла, когда он прёт на тебя, а из пасти разверзнутой вместе с кровавой пеной хрип предсмертный. А ты с одним патроном в стволе, и понимаешь, видишь, что он уже мёртвый и не страшно ему, что ты с ружьём. Не страшно. Просто ему надо дельце одно завершить и всё, ткнуться мордой в снег и затихнуть. А дельце то мизерное, – тебя осталось располовинить или хоть просто порвать….

Понял. Конечно, понял, когда за десяток перевалило. Понял, что это такой же зверь, из мяса и шкуры, из костей. И пуля из отцовской двустволки его прекрасно останавливает. Только положить ту пулю нужно по месту, как можно ловчее положить надо. Простое дело-то. Только чтобы ноги крепко стояли, да руки не дрожали.

Когда понял, все страхи прошли. Даже смешно стало вспоминать.

Батя охотился, пока мог. Потом ещё только на осенёвку завозился, а потом и вовсе бросил, остарел. Степан Николая сговорил, дружка своего. С тем пару сезонов отмантулили. Николай парень хороший, старательный, но не промысловик. Радости в глазах нет, когда зверька добудет. Возьмёт его в руки и смотрит, как на покойника. Губы подожмёт.

Посмотрел Степан на такую охоту друга, по плечу хлопнул.

– Ладно, Коля, иди в свой колхоз, крути коровам хвосты. Чего мучиться-то.

Николай по специальности был ветеринаром, техникум заканчивал. На селе уважали, нужная специальность. Глянул на друга, вздохнул даже.

– Спасибо тебе, Стёпа.

Так и стал один охотиться, ждать путёвого напарника. Да где его дождёшься, путёвого-то. Добрый напарник он годами обкатывается. С постылым, никчемным напарником зима покажется без края. Очень трудно зимовать с человеком, к которому душа не легла. Случаев таких сколько угодно, когда доходило и до поножовщины, и до ружей. По любому пустяку может возникнуть скандал.

У Николая сынишка есть, Вовка, вот подрастёт, пойдёт, наверное. Как-то осенью на уток вместе ездили, так Степан заметил, что Вовка аж давится лесом, захлёбывается. С каждым деревом готов обниматься, каждой болотине улыбку дарит. Вот с него может добрый охотник получиться. Может. Он добытую утку дрожащими руками гладил всю, пёрышки одно к одному расправил, и глаз оторвать не может. Даже обнюхал всю, что тебе собака.

Вообще-то охотники стараются промышлять по-родственному, с сыном, или с братом. Но у Степана не было ни сына, ни брата. Была одна сестра, да и та нарожала девок, какой с них толк. У самого дочка школу заканчивает, в город собирается, в институт.

Ладно. История совсем не об этом. История эта о берлоге, об охотниках, о собаках, о трудностях таёжного бытия.

Началось всё с того, что Степан нашёл берлогу. В большинстве случаев берлогу находят случайно. Но эту схоронку Степан искал целенаправленно. Дело в том, что осенью он встречал здесь следы этого медведя. Больно уж ему понравилось, когда в одном медвежьем следу он умостил оба свои ичига. Зверина, видать, огромный.      Трудности же были в том, что места эти очень далеко от последнего зимовья. Под самым водораздельным хребтом. По осени Степан три ночи провёл «на сентухе», это значит, что ночевал у костра. Надеялся перехватить где-то косолапого. Но так и не сложилось, не встретились.

Нашёл место, где тот копал берлогу, да не закончил. Нарвался на скальник и бросил. Степан не первый год в тайге, соображает, что если здесь не получилось, значит, где-то в другом месте выкопает. Но не далеко, в этом же хребте. Искать надо.

Вот и ходил, топтался. Соболь весь в кедрачах, в пойме, а он с собаками в подгольцовой зоне лазит, крутяки задом укатывает. Когда настоящий снег повалил, он Загрю на шворке оставил, у зимовья, пошёл только с Верным. Вот тогда и выследил.      Верный – это молодой кобель, задира и повеса, но хозяина уважает. Что велено, то и делает. Можно даже от соболя одним окриком отозвать. А вот Загря, этот уже в годах, и с характером. Если он считает, что надо рвать, то никакая команда для него не закон. Особенно старателен по медведю.

Если бы в этот раз с ними был Загря, не удалось бы его оттащить от берлоги. Пришлось бы добывать.

Собаки у Степана знатные. Очень многие охотники именно у него брали щенков и выращивали отменных таёжников. А если говорить конкретно о медвежьей охоте, то в округе, в соседних сёлах таких медвежатников и не сыщешь.

Ещё дед его, тоже, кстати, Степан, привозил щенков из самого Иркутска. Там в то время питомник был, славился на всю таёжную зону. Очень строго соблюдали породу именно восточносибирской лайки. Дед тогда большие деньги отдал и привёз кобеля и сучёнку, из разных гнёзд.

Время прошло и собаки показали себя, оправдали. А кому щенков дарил, или продавал, сразу предупреждал, что собака будет хорошая, но потомства не даст. И прикусывал семяпровод у щенка. Кобель вырастал знатным охотником, становился очень ценным и верным помощником промысловику, но потомства и, правда, дать не мог. А сучёнок дед и вовсе старался не отдавать.

Потом и отец стал так делать, а теперь и сам Степан очень бережно относится к своим помощникам. Суку вообще бережёт, редко выводит на охоту. Осенью, по малоснежью ещё разрешает за соболем побегать, а потом всё, на шворку. И первой же оказией домой, в вольеру.

Берлогу, что Степан нашёл, он мог легко один взять. И делал это уже не один раз. Но не стал этого делать по той причине, что уже второй год обещает Андрюхе показать настоящую охоту на медведя. Андрюха, это дальний родственник жены, типичный очкарик и «ботаник». Купил камеру и страстно увлёкся киносъёмкой. Показывал свои фильмы, через телевизор, про жизнь бабочки, птичек разных. Даже как-то сумел заснять зайцев на овсяном поле. Забавно.

И вот, пристаёт со своей идеей, снять охоту на берлоге. Степан поначалу отмахивался:

– Не дело это, баловством у берлоги заниматься. Не дело.

Но Андрюха настаивал, просил. Он вообще был из тех людей, кому очень трудно отказывать. Андрюха имел очень длинные, тонкие руки с завидно музыкальными пальцами. Фигура его была очень худа и несколько сутула что, впрочем, не портило общего облика. Он постоянно поправлял очки, подтыкая их на переносице острым указательным пальцем. А слово «пожалуйста», казалось, так и жило у него во рту. Что бы он ни сказал, обязательно приправлял своим «пожалуйста».

Сказать, что Андрюха и Степан были друзьями…. Нет. Друзьями они не были. Скорее всего, они считались приятелями, или товарищами. У Степана было какое-то чувство нежности к Андрюхе, если это можно так назвать, уважения. Он с каким-то необъяснимым трепетом относился ко всем его затеям и начинаниям. И даже такая безумная идея, как совместная охота на берлоге, не была отринута сразу и навсегда.      И вот теперь эта идея, эта просьба товарища начинала обретать реальные очертания. Проблема, которая постоянно крутилась у Степана в голове, была в том, что больно уж далеко была та берлога. Далеко.

Он словно втискивался в худосочное тело товарища и начинал считать эти бесконечные таёжные километры. Начинал чувствовать, как немеет тонкая, длинная шея Андрюхи, как наливаются свинцом и начинают заплетаться непослушные ноги, как тянутся к ближнему дереву обессилевшие руки. А ещё идти и идти….

– Не дойдёт он туда. Ни за что не дойдёт.

Тянулись дни, томились ночи в раздумьях. И промысел не хотелось прерывать, соболёк дивно подвалил на урожай кедра. И брать его надо, пока он вот, здесь. Степан понимал, что проходной соболь, что синица в руке: чуть ослабил пальцы и нет её, упорхнула. Так и соболь, сегодня здесь, всё исхожено, целые тропинки местами, а завтра может и не стать его, ни одного следочка не встретишь. Гонялся целыми днями, до самой ноченьки. Уже со звёздами возвращался, вваливался в холодное, тёмное зимовьё. Зажигал лампу, сетуя про себя, что снова не почистил стекло. Вставал на колени перед печуркой, набивал её оставшимися со вчерашнего заноса дровами, поджигал жадную до огня бересту и ещё какое-то время так и сидел, прислушиваясь, как за порогом беззлобно переругиваются собаки.

Из головы не шла берлога. Когда он вышел к ней, Верный на поводке был. Напружинился, натянул шворку, рокотнул тихонько. Сам косится на хозяина, словно ждёт распоряжения, команды. Но показал, что медведь там. Лаз крутовато уходил под корни здоровенной лиственницы с обломанной вершиной. Чуть в стороне скальный выступ торчит. Приметное место. Сам лаз елушкой молоденькой запечатан, она рядом росла, просто наклонил её, пригнул. Когда снегу поболе навалит, то ёлочка будет как пробка удерживать снег.

Там, в хребте, снегу значительно больше выпадает. Степан это знает. Может так завалить, что вообще не пройдёшь туда, только на лыжах. Но ведь коней на лыжи не поставишь, а без них мясо, сало, шкуру очень трудно вытаскивать.

Не хотелось Степану прерывать промысел, но и оттягивать дальше уже нельзя. Больше месяца прошло с того дня, как нашёл он берлогу. Всё успокаивал себя мыслью, что никуда он из берлоги не денется, дождётся. Но уже снегу подвалило прилично, пора выходить в посёлок, обрадовать Андрюху, да найти ещё кого-то, чтобы помог с конями управиться.

С этими мыслями Степан утрамбовал пушнину в мешок, отделив семь соболей в другой, маленький мешочек, привязал к поняге и пошагал на базовое зимовьё, где у него стоял снегоход.      Почему соболей в два мешка? Даже не может Степан сообразить, как объяснить такую ситуацию.

Ещё позапрошлым летом ездили они с Николаем на рыбалку. В низовье поехали. Как проскочили километров пять, семь, заглушили мотор и откупорили бутылочку. Закуску разложили прямо на буторе. Красота. Сидишь, выпиваешь по маленькой, а тебя несёт по течению. На середине течение быстрое.

Закусили, снова мотор дёрнули. Веселее поехали. Только ветер в лицо брызги закидывает. Берега мелькают, облака плывут. Бочёк бензина сожгли, как раз напротив леспромхозовского посёлка. У них даже дома там все временные, щитовухи.      Временные, это значит, что и сам посёлок временный, и работа временная и сама жизнь в этом посёлке, тоже временная. Там даже кладбища своего долго не было, покойников возили на лодках, или на машинах по зимнику, возили туда, откуда они были родом. Или где хоть какие-то родственники есть.

Потом кто-то нашёлся, что без роду и племени. Некуда было его везти. А он помер. Помер-то не по-людски, как и жил. От водки помер, почернел весь, как головешка. Коль везти некуда, решили прикопать где-то на краю посёлка. Сколько его держать, лето же. Утащили в сосняк молодой. Похоронили. И пошло. Больше уж не возили никуда, не выясняли кто, откуда родом и где родня. Хоронили здесь, в сосняке.

Теперь уж там большое кладбище. И дома уж почти все покосились. А люди живут. Кто рубероидом обшивает свой дом, кто просто снегом повыше засыпает. Живут люди. Леспромхоз, правда, уже на ладан дышит. Каждый год обещают закрыть. А люди живут. Недаром говорят, что самое постоянное, это то, что сделано временно.