Год Майских Жуков

6. Среднее арифметическое

Чем ближе к летним каникулам, тем медленнее тянутся дни. Это особенно ощущают на себе двоечники, лентяи и классные troublemakers, у которых кроме, как подёргать девочек за косички и пострелять из стеклянных трубочек по затылкам вперёдсмотрящих отличников, ничего более существенного нет на уме.

Хотя Марик не был лентяем, а тем более двоечником, он не дотягивал до равновысоких оценок по главным предметам. К большому огорчению его папы, выше четвёрки с минусом по алгебре Марик подняться не мог.

Это было тем более обидно, что папа преподавал высшую математику в техникуме электросвязи, и когда Марик родился, он первым делом внимательно изучил форму черепа младенца.

– Обратите внимание, – сказал он окружающим, которых в комнате было трое: счастливая мать ребёнка, бабушка и дедушка. – У мальчика высокий лоб и сам череп довольно крупный, что говорит о том… – Тут папа сделал многозначительную паузу. С одной стороны, он уже представлял новорожденного будущим Лобачевским, с другой – папа знал о ложных предпосылках френологии, а кроме того, боялся сглазить и потому закончил свой спич в более умеренном ключе:

– Вес и объём мозга в таком черепе будут больше обычного.

– Пусть он лучше имеет больше "нахес", – сказала бабушка.

– Знаете, мама, – голос у папы задребезжал на пол-тона выше. – Это немножко местечковый подход. У великого Гаусса был огромный мозг, он весил почти два с половиной килограмма.

– А что, нам его на базаре продавать? – огрызнулась бабушка; определение "местечковый" её задело за живое.

Папа понял, что попытка уязвить тёщу, на которую теперь возлагались большие надежды по ночным дежурствам и стирке пелёнок, не самый мудрый аргумент в споре, и он пошел на попятный.

– Мама, я ничего такого не предлагаю, я понимаю, что Марочке эти килограммы ни к чему. Но я буду доволен, если его мозг окажется выше среднего арифметического.

– И какое же среднее арифметическое? – поинтересовался дедушка, а он, будучи человеком простодушным, мог поставить в тупик кого угодно, даже папу.

– Наука пока ещё не определила… – папа понял, что тему надо закрывать. – Знаете, мозг – это такая материя…

Пока Марик подрастал, папа в глубине души всё же примерял его к Лобачевскому, и поэтому вялый интерес Марика к алгебре и геометрии он воспринимал очень болезненно.

Кроме четвёрки с минусом по математике, у Марика были две тройки – по химии и физкультуре. Химика в школе боялись все, даже директриса и завуч. Получить у него четвёрку считалось большой удачей. За свои пять лет преподавательской работы он поставил всего три пятёрки, да и то их вымолило школьное начальство, поскольку дети теряли право на золотую медаль. Тройка у химика приравнивалась к твёрдой четвёрке. А вот с физкультурой общую картину портил только один снаряд – "козёл". Как бы Марик не разгонялся, он на него всегда садился верхом. Перепрыгнуть через "козла" мешала скованность и подспудный страх зацепить яички и нанести себе травму, чего Марик боялся как огня.

Словом, он ходил в середнячках, но это не мешало ему носить на лице снисходительное презрение к отличникам и задавалам. Свои позиции он защищал, имея на руках хорошие козыри в лице Эйнштейна, Черчилля, и в особенности Чехова, который дважды оставался на второй год в гимназии.

Неумение находить общий язык, завязывать дружеские отношения сделали его личностью одиозной, однокашники его сторонились, оттого что он сторонился их. Получался как бы замкнутый круг. В глубине души он переживал, что оказался своего рода белой вороной, но постепенно привык к образу отверженного и даже стал гордиться своей исключительной замкнутостью.

В классе у него был один-единственный друг – Женька Рыжов, худощавый, высокого роста блондин с голубыми, чуть навыкате глазами, с мясистым носом и всегда небрежно разбросанными прядями светлых волос.

Женька, большой лентяй в деле учебы, отличался природной любознательностью и хватал нужные и ненужные знания как-то легко, на лету, при этом не кичился, а напротив, делал вид, что весь этот разрозненный багаж уравнений, химических соединений и формул его ничуть не интересует. Он знал физику, математику и даже химию как бы по наитию, и, если учитель вызывал его к доске, он мог, долго шмыгая носом, сосредоточенно смотреть куда-то в сторону плинтуса, но в ту минуту, когда преподаватель начинал терять терпение, он называл правильную формулу или разбирал по косточкам алгебраическое уравнение так, будто только этим всю жизнь и занимался.

В его ответах сквозило полное презрение к методике преподавания и даже к личности преподавателя. Немудрено, что благосклонностью учителей он не пользовался, и, сидя на последней парте, часто разглядывал потолок, будто изучал неисповедимые пути мух, дефилирующих по потолочному бульвару. Когда ему надоедали мухи, он рисовал что-то полуабстрактное в тетрадке. Рисунки его отличались затейливой фантазией, ими он абстрагировался от школьной рутины. Так же как и Марик, он мог подолгу погружаться в размышления и приходил в себя только, когда учитель срывался на крик, требуя его к доске.

Подружившись ещё в пятом классе, они долгое время сидели за одной партой, между собой общались молча, перебрасываясь записками или рисунками, каждый был погружён в свои озёра созерцания. Им не приходило в голову, что инакомыслие тем и опасно, что отделить его от молчания почти невозможно. В один прекрасный день их просто рассадили без всяких на то объяснений, но потом, когда на классном собрании мама, по наущению Марика, задала робкое "почему", классная ответила безапелляционно: "У Лиса нет никакого влияния на Рыжова, а Рыжов на Лиса оказывает самое дурное влияние".

В классе был ещё один ученик, который крутился вокруг Женьки, пытаясь добиться его дружбы. Звали его Митя Рогатько по прозвищу Че-че. Он возглавлял тройку самых известных в школе лентяев и второгодников. Митя перерос своих однокашников на три года, хотя по внешнему виду это не бросалось в глаза. Низкорослый и косолапый, с веснушчатым носом и торчащими, как локаторы, ушами, он делал мелкие гадости исподтишка, а попавшись, отнекивался с такой истеричной горячностью, что на него, в конце концов, махнули рукой.

Прозвище Че-че Рогатько приобрёл в четвёртом классе. Однажды он появился в школе с большим чернильным пятном на бритой голове. Это фиолетовое пятно рассмешило весь класс, его вызвали к завучу и потребовали объяснений. Коротышка завуч, будучи одного роста с Рогатько, носил очки в квадратной оправе, имел острый нос и выдающийся вперёд подбородок, чем напоминал писателя Олешу.

Фамилия завуча была Гусев, и прозвище к нему прилипло соответствующее – Гусь. Увидев Рогатько с длинной соплёй, торчащей из носа, и чернильным пятном размером с яблоко на макушке, Гусь спросил, заикаясь: "Это что та-та-такое"? Митя вытер тыльной стороной ладони соплю, и так же, заикаясь, ответил завучу: "че-че-чернила".

Гусь психанул и потребовал вызвать в школу родителей. Выяснилось, что Мите на голову вылил чернила отец, чьё терпение лопнуло в попытках приручить неуча-сына. Отец был ветераном войны, страдал припадками падучей, и поэтому историю с чернильным пятном постарались не раздувать.

Однажды, уже в шестом классе, Че-че принес в школу фотографию военных лет, на которой был изображён его отец рядом с каким-то полковником. Че-че всех уверял, что на снимке рядом с сержантом Рогатько стоит полковник Брежнев и, если что не так, папка напишет однополчанину, и уж тогда директрису и завуча с позором отправят на БАМ, а то и подальше. Слухи о фотографии дошли до школьного начальства, и с тех пор уже второй год Че-че, несмотря на сплошные колы, переходил в следующий класс без проблем.

Оказавшись в восьмом "б", Митя Рогатько обнаглел окончательно, и когда ему классная руководительница посоветовала набраться ума и повзрослеть, он, скорчив рожу, огрызнулся: "А куда ещё взрослеть, и так уже не мальчик". На следующий день Женька Рыжов перед началом урока подошёл к доске, что добровольно он делал крайне редко, и нарисовал карикатуру. На ней был изображён Рогатько в большом тулупе до пят, он держал в руках рогатку на взводе, из которой целился в некую даму, чья тяжеловесная фигура очень напоминала их классную.

Под рисунком Женька написал: "Уже-не-мальчик". Карикатура так поразила Рогатько сходством, что он зауважал Женьку и стал набиваться к нему в друзья.

Прозвище Че-че тут же потеснилось, уступив своё место Уже-не-мальчику. А Женька для Рогатько стал вроде наставника. Похоже, что он его даже побаивался, по крайней мере, он заискивал и постоянно угощал Женьку леденцами, которые буквально оттопыривали его карманы. Леденцы никогда не заканчивались, потому что мать Мити работала в продовольственном магазине.

Рогатько стал всё чаще подсаживаться к Женьке, который любил сидеть в одиночестве, но иногда милостиво позволял Уже-не-мальчику посидеть рядом. Учитель в это время мог вести какие-то записи в журнале или на доске, а Рогатько, не умевший помолчать и двух минут, начинал ёрзать и травить очередную чушь. При этом на него нападал спазматический икающий хохот, а Женька лишь иронично улыбался.

Марик, который сидел на предпоследней парте, ревновал Женьку к Рогатько, но, не желая показать свои чувства, иной раз подсаживался к Женьке с другого боку и с плохо скрытым презрением смотрел на гомерические корчи Че-че.

Рогатько со своей стороны пытался отвадить Марика от Женьки и внести разлад в их дружбу. Вначале исподтишка, затем всё более открыто он бросал ехидные ремарки и передразнивал Марика. Однажды, угощая Женьку леденцами, он и Марику протянул конфетку. Это оказалась пустышка, в которой был клочок грязной ваты. "Вот, Магик, это тебе игрушка, на ёлку повесишь". Марик хотел сказать что-нибудь презрительное, чтобы отшить Рогатько, но слова застряли в горле. "Ой, нашего Магочку, как индюка, раздуло", – хихикал и кривлялся пересмешник. Тогда Женька, буравя его глазами, приказал:

– Быстро открой рот и высунь язык.

– Зачем? – лыбясь, спросил Рогатько.

– Высунь, я сказал. – После чего Женька достал изо рта свой, наполовину растаявший леденец, и положил Рогатько на язык. – А теперь сваливай и подавись своими конфетками.

– Та шо вы, хлопцы, я же шутя. Марко, да я пошутил. Ты ж мне друг до гроба. – И он начал бить себя кулаком в грудь, корча повинную рожу.

Марик не выдержал и рассмеялся. Мир удалось сохранить, хотя искры остаточного напряжения время от времени проскакивали между ними.

На следующий день после необычного знакомства Марика с дворником Михой, в школе всё происходило по знакомому сценарию, с некоторыми пикантными эпизодами. Заболел учитель истории, на замену подбросили девчонку стажёра, от роду неделя после педагогического. Когда она садилась на стул, то села на кнопку, незаметно подложенную Уже-не-мальчиком. Она подпрыгнула, громко ойкнув. Стараясь успокоить класс, девчонка сорвала голос и, попросив всех открыть учебник истории на главе о французской революции, выбежала в коридор, пообещав вернуться через 15 минут. Рогатько распоясался, подсел к Женьке, они позвали Марика и втроём стали обсуждать новую учителку. Староста класса, отличница Ира Кучер, которой это похихикивание и отдельные оскорбительные словечки очень не давали покоя, встала и громко объявила: "Вы трое мешаете классу. Особенно ты, Лис". Она выбрала самое слабое звено. Женька был странной, но всё же уважаемой фигурой, Уже-не-мальчик мог в ответ нахамить, а Марик хамить просто не умел. Но иногда на него находило вдохновение и петушиный задор, вот и сейчас он неожиданно, почти заискивающе, сказал:

– Я, Ирочка, говорил о тебе, причём – самое хорошее.

– Да неужели? – Усмехнулась Ира.

– Честное слово. Вот послушай. – И Марик, ухмыльнувшись, продекламировал: "Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки! Какие пёрышки, какой носок! И верно ангельский у Ирки голосок".

В классе начался хохот и гомон. Ира, девочка крупная и щекастая, покраснела, громко сказала "дурак" и, гневно тряхнув косичками, отвернулась.

Рогатько схватил стеклянную трубочку, пересел на свою парту и начал обстреливать первые ряды.

Женька наклонился к Марику и тихо произнёс:

– Есть одна интересная идея. Забойный рецепт нашёл в журнале "Изобретатель и рационализатор". Там, правда, кое-какие компоненты нужны…

– А какой рецепт? – Марик навострил уши.

– Будем чёрную икру делать искусственным способом.

– Как это, искусственным?

– Хлопцы, хотите сосульки? – Уже-не-мальчик вырос перед ними, словно из-под земли, угодливо заглядывая Женьке в глаза.

– Катись, – сказал Женька.

– Давай конфеты и катись, – подтвердил Марик.

– А шо вы такое секретное бормотали?

– Послышалось тебе.

– Да ладно, я никому не скажу.

– А ты что, слышал, о чем мы говорили?

– Какая-то искусственная игра…

Женька с Мариком переглянулись.

– У мальчика слуховые галлюцинации, – поставил диагноз Женька.

– Когда тебе надо глухаря изобразить, так у тебя в ухе банан, а тут прямо взял и всё услышал, – ехидно подметил Марик.

– Ну, чуваки… – заныл Рогатько.

– Насчёт игры ты не угадал, – сказал Женька. – Мы будем делать искусственные зубы, можем и тебе продать, у тебя двух не хватает.

– Трёх! – разевая рот, продемонстрировал Уже-не-мальчик.

– Ладно, беру тебя в команду, – Женька махнул рукой, но тут же потребовал бакшиш:

– Гони "золотой ключик".

Все трое зашуршали фантиками.

– После урока выходим во двор, там будем посвящать тебя в тайну.

– Какую? – Глаза у Рогатько загорелись.

– В тайну двора, – усмехнулся Марик.

– Слушай, запомни и сразу забудь. – Женька как-то по-кроличьи пошевелил ноздрями, прочистил горло и продолжил: – Будем из пищевых и неорганических элементов делать чёрную икру, а ты сбытом займёшься.

– Кем? – Переспросил Рогатько.

– Не кем, а чем, – спокойно пояснил Женька. – Будешь чёрную икру продавать, а навар поделим на всех. Понял?

– Теперь понял, – обрадовался Уже-не-мальчик.

* * *

Обсуждение деталей нового приключения происходило во дворе школы, возле вонявшего мочой и плесенью запасного выхода. Процесс изготовления чёрной икры оказался не таким простым делом. Надо было раздобыть несколько, на первый взгляд, обычных продуктов, но в этот список затесался опасный элемент – однопроцентный раствор хлорного железа.

– Для чего железо? – спросил Че-че.

– Хлорное железо, – поправил Женька. – Используется в качестве красителя.

Марика такое вмешательство хлорного компонента в съедобные продукты сразу насторожило, но он не подал виду.

– А что будем красить? – сбиваясь на шёпот, спросил Че-че.

– Яйца твои, – ответил Женька.

– Кончай, братан, я ж по-серьёзному.

– Я и говорю. На полном серьёзе. Хлорное железо – краситель, который придаст икре чёрный цвет.

– Так она ж уже чёрная, – с глуповатым видом произнес Рогатько.

Женька таинственно усмехнулся. Марик, мысленно себя похвалил, что не запаниковал, как Рогатько, и, сложив ладони рупором, прогудел тому в ухо: "Не всё золото, что блестит".

Рогатько махнул рукой, потом достал из кармана пачку Ту-134 и закурил. Он стоял, расставив ноги, и пускал кольца. Марику тоже хотелось так научиться, но он боялся, что папа, обладавший особым нюхом, учует запах. Марик уже однажды пробовал сделать пару затяжек, но не получил никакого удовольствия и решил повременить с этим делом.

Женька, погружённый в какие-то размышления, громко высморкался из одной ноздри и сказал:

– Икру будем делать, используя органические элементы, а именно 40-процентные сливки и желатин. В качестве дубителя возьмем крепкую заварку.

Марик облегченно вздохнул. Сливки и желатин звучали успокаивающе, тем более – чайная заварка. Рецепт уже не казался какой-то тёмной химией.

Женька для пущей важности огляделся вокруг и дал последние указания:

– Надо будет раздобыть составляющие. У каждого свой участок работы. Хлорное железо беру на себя. Я знаю парня, который травилкой печатных плат промышляет. У него это железо есть. Ты, Рогатько, достаёшь сливки и желатин, а ты, Марчелло, оливковое масло.

– Какое? – переспросил Марик.

– Обыкновенное оливковое. Оно в аптеках продаётся. Правда, могут попросить рецепт, но ты им наплети какую-нибудь басню, как сегодня Ирке Кучер.

Компания дружно хихикнула.

– Кроме того, для впрыскивания шприц нужен… Чего вы скукожились? Шприц не для вас. Мне отец обещал с работы принести. И вот ещё… Надо найти толстую флуоресцентную лампу и стеклорез, желательно алмазный.

Рогатько присвистнул.

– Я у дворника спрошу, – сказал Марик. – У нас дворник – классный мужик. Головастый…и такой… своё дело знает.

Рогатько хихикнул:

– Головастик, говоришь. Ну, так пообещай ему полбанки икры, он тебе гопака с метлой напару спляшет.

– Чушь какую-то несёшь, – разозлился Марик. – Мужик честный, если у него есть стеклорез, он мне без всякой взятки даст.

– Спроси сегодня и дай мне знать, – Женька кивком головы одобрил гнев Марика, – и, понизив голос, почти по слогам произнёс: – операцию намечаем на понедельник, это 29 апреля. Готовность номер один объявляю уже сейчас.

После чего он ещё раз продырявил взглядом Рогатько и приказал: – Только язык держать за зубами.

– Буду молчать, как рыба об лёд, – пообещал Уже-не-мальчик.

7. Козлиная песнь

Заскочив домой и бросив в прихожей ранец, Марик помчался вниз. Миха был во дворе. Он с остервенением стирал наждачкой матерную надпись на кирпичном заборе. Надпись поражала отсутствием элементарной грамотности. В трёх словах было сделано четыре ошибки.

Дворник Миха прощал невеждам многое, но орфографического идиотизма он простить не мог. И с болью, что приходится тратить крупнозернистую шкурку на такое безграмотное убожество, он сквозь зубы произносил отдельные эпитеты, которыми хотел нейтрализовать позорного сквернослова.

Увидев Марика, Миха сразу ему хитровато подмигнул:

– Ото, бачите, пан Марек, хулиганьё шо творить, шкодять icтoричну спадщину.

– Я маю до вас дiло, – дёрнул щекой Марик, догадавшись, что Миха намеренно включает украинскую речь, как некий секретный переговорный код. Марик быстрым шёпотом изложил свою просьбу.

– Та нема проблемы, – успокоил его Миха. – И тихим голосом добавил:

– Зайдите в мою конуру, я сейчас…

Марик заскочил в дворницкую, и Миха появился сразу за ним:

– Старых флуоресцентных ламп в складах напротив навалом. Я заскочу, возьму для вас у охранника. А стеклорез могу свой дать. Только не потеряйте.

– А у вас алмазный?

Миха развел ладони.

– Ви мене удивляете, – неожиданно сказал он с легким еврейским акцентом. – Я же на их вяло-легированную сталь не куплюсь. Конечно, алмаз, да ещё старой закалки.

Через пятнадцать минут Марик влетел в свою квартиру, прижимая к груди двумя руками флуоресцентную лампу, и громко предупредил бабушку, чтобы к лампе не подходили и не прикасались, иначе сорвётся школьный эксперимент.

* * *

Семья Лисов занимала две комнаты в коммуналке, которую они делили с бездетной семьей Голубцов. Комната побольше и посветлее досталась бабушке и Марику. Кровать Марика отделялась раздвижной ширмой.

Там же в комнате стоял гостевой стол в центре и маленький стол для учебных занятий. Когда Марик занимался, бабушка ходила на цыпочках. Ночью, однако, бабушкина деликатность подавлялась её же многострадальным храпом. Марик любил бабушку и не хотел её будить. Он долго ворочался и не мог заснуть. Одно время он пробовал свистеть, иногда свист помогал, но случалось, бабушка просыпалась, шамкала беззубым ртом, тяжело вздыхала и засыпала опять.

Однажды произошел казус. Марик так свистел, вообразив себя Тарзаном в джунглях, что разбудил бабушку, которая вдруг спросила испуганным голосом: "Что, опять молоко подгорело"? Её сон незаметно перешагнул в явь. Бабушка, кряхтя, поднялась с постели и на цыпочках, боясь разбудить внука, прищурившего один глаз, пошла на кухню проверить, не подгорело ли молоко. После этого случая Марик свистеть перестал, а просто затыкал уши ватой.

Мама с папой жили в другой комнате. Комнаты между собой сообщались, при этом у каждой был отдельный вход, что имело свои плюсы, но и минусы. Родители всегда были начеку, так как Марик мог заскочить в их комнату, не постучавшись. Понятие личной жизни у них могло возникнуть только глубоко за полночь, когда все крепко спали.

Поэтому оно возникало всё реже и реже.

В комнате родителей кроме спальной кровати находились платяной и книжный шкафы, журнальный столик и плюшевое кресло. В углу стоял телевизор. Книжный шкаф запирался, потому что там были книги, которые Марику не разрешалось читать. Но Марик знал, что папа прячет ключ на верхней крышке платяного шкафа и, когда ситуация позволяла, он доставал книгу, которая, по его мнению, могла содержать пикантные моменты, сдувал пыль с верхнего обреза и прятал у себя под подушкой.

На полках стояло много книг по математике и прикладным наукам, их Марик игнорировал все, кроме одной. Это было дореволюционное издание "Мыслей" Паскаля. Книгу отличал высокого качества ледериновый переплёт, но внутри она обветшала и обросла такой дремучей мудростью, что Марик лишь однажды посмел её открыть. Страницы антикварного издания уже перешагнули благородную стадию сепии и заметно побурели по краям. В некоторых местах появились пигментные пятна, как у стариков. Взять её тайком Марик не решился, пару раз попытался спросить папу, как эта книга оказалась в домашней библиотеке, но папа хмурился и уходил от прямого ответа.

Зато вся остальная литература из книжного шкафа легко находила временное пристанище у Марика под подушкой. Иногда он попадался. Как-то бабушка нашла у него Мопассана. Уголок страницы был загнут на любовной сцене из "Милого друга". Она отозвала Марика в сторону и рассказала, как, будучи гимназисткой, стащила Мопассана из библиотеки, хотя потом также тайком вернула. Глаза бабушки при этом воспоминании подёрнулись шипучей изумрудной волной детской тайны.

Однажды в нижнем ящике платяного шкафа Марик нашёл два презерватива. Находка его слегка озадачила. Использованные презервативы иногда появлялись в тёмном закутке подъезда или в дождевой луже, где они всплывали наподобие медуз. Несколько раз Рогатько приносил квадратные упаковки запретного плода в школу, так что Марик был знаком с их назначением. Но одно дело проверить сей плод на ощупь в школьном туалете, а другое – обнаружить его в собственном доме.

На грязно-белой обёртке розовыми буквами было напечатано имя изготовителя: "Армавирский завод резиновых изделий". Марик поморщился. Он знал, что кроме обычной жизни с её чаепитиями, рабочими буднями, игрой в футбол, походами в кино и театр, существует ещё и половая жизнь, и размножение человечества было бы без неё невозможно; и всё же он не мог себе представить, что папа, рано полысевший, с небольшим, но явно торчащим животиком, в его пижаме и стоптанных домашних тапочках занимается этим азартным делом с мамой, осанку которой искривила и сгорбила швейная машинка, ручная штопка испортила зрение, и седина постоянно пробивается в её волосах, хотя она всё время их подкрашивает.

* * *

В тот вечер Марик долго не мог заснуть. Он так глубоко погрузился в мысли, что даже бабушкин храп перестал воспринимать. Он строил планы. Значит, так: задача номер один – сходить в аптеку, купить бутылку оливкового масла. Если понадобится рецепт, попросить бабушку, чтоб его выписала бабушкина подруга Рахиль, докторша из местной поликлиники. В случае непредвиденных осложнений попросить ту же бабушку позвонить своему глухому ухажёру Тосику, у которого связи во всех магазинах и, вероятно, в аптеках тоже. Бабушка ради своего внука в лепёшку расшибётся…

Быстро разобравшись с заморским маслом, Марик начал пристреливаться к более притягательным целям. Но тут нашла коса на камень.

Есть мысли, освободиться от которых почти невозможно, потому что они как бы скользят по поверхности ленты мёбиуса. На внешней орбите они обещают надежду, на внутренней её отнимают. Загадочное поведение дворника Михи, его замысловатые, но жутко интересные речи, странные кулинарные рецепты, его марки… Поиск предлога для нового визита в дворницкую оккупировал оба полушария будущего писателя, создав противостояние метафоры и расчёта.

Ох, до чего же хотелось опять заглянуть к старику, полистать альбом с марками, услышать его негромкий голос и попробовать обещанную яичницу по-мароккански. Но как это сделать, не привлекая внимания родителей и соседей? Вопрос упирался рогом в тупиковое "нельзя". В доме, где совы и жаворонки чуть ли не круглосуточно несли вахту подслушивания, подглядывания и размножения слухов, спрятать концы в воду было практически невозможно. Что же касается родителей, то для них само слово "дворник" таило в себе некую опасность. Марик однажды слышал, как бабушка, рассказывая какой-то случай из довоенных лет, с нажимом сказала: "Дворник взял и донёс", на что папа брезгливо заметил: "Так они же все у органов на зарплате".

У Марика разболелась голова от напряжённого мыслительного процесса. Он уже почти отчаялся, но за полчаса до полуночи появился огонёк надежды.

Озарения к нам чаще всего приходят по ночам. И только по одной причине. В темноте эту вспышку легче увидеть. Сначала где-то на заднем плане появилась заставка к сериалу "17 мгновений весны". Марик сосредоточился, включил внутреннее зрение, и перед глазами возникло слово "легенда". Легенды в сериале придумывали все: полковник Исаев, он же штандартенфюрер Штирлиц, профессор Плейшнер, рейхсляйтер Борман и даже беременная радистка Кэт. Марик тут же подключился к этой игре, и уже минут через десять легенда начала проявляться в мутном растворе интриги, которую Марик сам же срежиссировал и озвучил.

Себе он выбрал роль посредника, этакого трикстера, умеющего сгладить противоречия или запутать действующих лиц так, чтобы у них не появлялось желания вникать в тонкости сюжета. Но две фальшивые ноты всё же высовывались, как лягушки из болота, создавая на поверхности ненужную рябь. Одна искажала благородный образ дворника, другая вводила в заблуждение маму. Марика сперва немножко терзали слаботочные угрызения совести, но он понимал – без жертв не обойтись. И уже погружаясь в сон, он тихо сказал Михе, соблюдая режим повышенной секретности: "Всё остаётся, как было, надо просто сыграть дурачка". И Миха, дурачась, ему подмигнул.