Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

– Это не боль души, это кровь сознания, – объяснил Дьявол. – Помнишь, я говорил тебе про мудреца, жившего в других тысячелетьях? Он еще кое-что сказал: «Кто собирает, отнимая у души своей, тот собирает для других, и благами его будут пресыщаться другие». Твоя душа очень расстроится, если узнает, что ты полетела по миру искать добро, которое она отняла у тебя.

Дьявол против ее воли взял ее за шиворот, рывком вытащил из топи и посадил рядом. Примериваясь к расстоянию, которое поборола, Манька смотрела на топь с ужасом и радостью. И благодарно привалилась к Дьяволу, приобнявшему ее одной рукой. Только сейчас, когда уже не нужно было бороться и боятся, она почувствовала, как ее одолевает слабость, как в тот раз, когда она встретилась с волками лицом к лицу. Ноги сделались ватными, по телу пробежала запоздалая дрожь.

– При чем тут душа? Я у своей души ничего не отбираю. Как я могу сама себя ограбить? Я есть, и я не такова, какой меня видят. Если твоя… Помазанница… отвращает и ослепляет каждого, как могу показать себя? Люди становятся глухими и слепыми. Прежде, чем мы увиделись, они уже имеют обо мне представление, – искренне расстроилась она. – Но ведь у людей наоборот, сначала человек нравится всем, а потом понимание приходит, какой он. И когда пытаюсь доказать, что я лучше, чем думают обо мне, получается только хуже, как будто я оправдываюсь. Совершенство выставляет себя напоказ и говорит: «Что ищете ее, вот я, Спасительница Ваша!» – а где она? Ее нет, она как воздух – за спиной и отовсюду. Что бы я не делала, она, как камень – и чувствую ее. Люди уходят от меня, потому что им тяжело со мной, но не к ней же! Доходят до первого встречного, к которому она не пристает, и пусть он хуже, но остаются с ним и любят его. Разве это справедливо?

– Может быть, ты ошибаешься? – хитро прищурился Дьявол.

– Ну, хорошо, – миролюбиво согласилась Манька. – Пусть я ее придумала, тогда почему люди через нее на меня смотрят? Они тоже больные? Кто им условия ставит, если нет никого? У них дырки во лбу, а они говорят: «мы себя сами!» А как можно самому себе дырку в черепе сделать? И кто убивает людей, на которых я могла бы опереться? И почему утром люди бодрые встают, а я больная? Пересилила себя, и снова человек… Если болезнь была бы настоящая, она не ушла бы. И откуда приходят люди, которые настраивают против меня, убивают моих собак, распускают сплетни, начинают объяснять, что где-то кто-то будто бы даст им много денег, только если меня не будет?

– Ну, иногда полезно выбить дурь из головы. По большому счету, Благодетель должен проверить раба на предмет благонадежности. Вот уволили по наветам – и доказана преданность. Благодетель – как Бог, а к чему рисковать Богу? Он сам себе будет не рад, если вдруг окажется, что кроме него самого никто его за Бога не считает. Это я могу себе позволить быть Богом без паствы, от меня не убудет, а богочеловека делают люди. Забыли – и нет его.

– Но ведь не только нечисть ужасы вокруг себя сеет! – возмутилась Манька. – Иногда простой человек хуже нечисти, который исполняет наказ Благодетеля. Человек изводит мои материалы и радуется, что сделал меня нищей. Ведь не уничтожает он добро кузнеца Упыреева, честно отрабатывая деньги за меньшую плату?

– А это, Маня, слабое звено и неблагонадежные выявляются.

– А почему мне представить себя в уме кем-то проще, чем быть собой? – спросила Манька простодушно. – А навязчивые мысли откуда берутся? И почему память черна, как уголь? Я бы не расстраивалась, но где взять помощь в таком деле, которое люди делают сообща?

– Ох, Манька, – тяжело вздохнул Дьявол. – Так проклятый человек обречен уходить из жизни, закрытый от всего мира. Барахтайся, не барахтайся, а поле твое уже занято. Соль земли делает тебя безводной пустыней, и соль твоя – мерзость передо мной.

– Какая еще соль? – чертыхнулась она, вспомнив дядьку Упыря, который тоже рассуждал о соли.

– Железо. Имя ему – Кровь!

– Вот почему ты называешь меня Городом Крови?

– Это огонь, в который бросают человека, чтобы он был не жив и не мертв. Очиститься – крепкая мышца нужна. Помню, в стародавние времена были люди, которые в огне не горели и в воде не тонули. Мой Огонь их лижет – а они не горят. И никто из них не ушел в Небытие, потому что не знаю, как извести народ сей. А ну, как и ты из их числа? Доведу я тебя до пекла, посмотрю, чем это мне самому повернется. Спешить-то мне некуда, твой конец за мой не заскочит… А если заскочит, Бытие с Небытием местами поменяются, и тут не только мне, но и Абсолюту голову снесет, потому что новый Бог начнет устанавливать порядок.

– Что, Абсолютный Бог не захочет стать Бытием? – грустно усмехнулась Манька. – Мне кажется, люди обрадуются… Тебя они за Бога не считают, им нужен другой Бог, – уязвила она Дьявола.

Теперь, когда они сидели рядом в болотной грязи, а солнце мирно катилось за горизонт, Манька почувствовала себя словно бы на твердой земле, далеко от сюда, и остров уже не казался ей чем-то вожделенным и недосягаемым. Остров и остров, еще один, если повезет, скоро набредут на другой.

– Абсолютный Бог всегда Бытие, – приструнил ее Дьявол. – Для меня. Я его вижу, но войти в Него не могу, мы с ним как плюс и минус. Вся земля, которая у меня есть, взята от Него, Он мое начало и конец. В Нем столько возможностей заложено, что я до сего дня не перестаю черпать вдохновение, и все, о чем бы ни попросил, даст мне. Абсолютный Бог – Душа моя, и Дух мой лежит на Нем. Имя Души моей – Бездна. И я борюсь с этой Бездной, как ты со своей душой. Сочувствую всякому, кто помыслами сердца своего назвал ее Отцом и устремил к ней ноги. Я не рукотворное творение, но даже я не всегда могу с Бездной поладить, и нет-нет, мы обмениваемся воинами Света и Тьмы.

– Ну, ты, конечно же, с воинами Света, впереди, на белом коне…

– Нет, – Дьявол скромно потупил глаза. – Я с воинством Тьмы. И исподтишка. Потому и тренирую бойцов в таких условиях, чтобы не обращаться к ним напрямую. Зомбирую, чтоб ваше голое сознание не остановилось, когда Душа Моя предстанет пред ними. И чтобы, если вдруг про меня Душа спросит, участие мое ни прямыми, ни косвенными уликами не подтвердилось. Не я учил, не я натравил, не я приказал, сами с собой боролись, сами к Абсолютному Богу стремились, сами туда поросились. К чему мне ссориться с Душою Своею? А люди бегут от меня и третируют Душу, подыхая, как мухи, и поднимают новую землю, которая летит ко мне Воинством Света, расширяя мои пределы. Когда-то Бездна заключила меня в землю, и я хочу, чтобы моя земля стала такой огромной, как Бездна, а для этого нужна материя сознания, чтобы, сгорая, могла Бездну потревожить. Земля, Маня, это наше с Бездной творение, пластилин, из которого я слепил себе кожу и рожу.

– Это как?

– Манька, ты и так нас с Абсолютом рассмотришь, и так, а все равно будет не по-твоему. Чего тебя в трясину-то понесло? Прыгнув с высокой скалы на виноградник, нельзя отведать виноград.

– Ты же сам позвал, – усмехнулась она, мысленно посмеявшись над собственной глупостью.

– На то я и Дьявол. Как еще узнаю, что у человека вместо мозгов? Сама-то поняла, что у тебя их нет?

Дьявол поднялся, протягивая руку. Манька заметила, что он снова чист, и невольно позавидовала – никакая зараза к нему не пристает.

– Хватай руку, не изображай из себя героя-одиночку, а то снова свалишься, как один отрок, который заснул над мутью и выпал замертво из окна перед всем миром. И даже апостол Павлик, узник и раб Спасителя, не смог этот феномен объяснить. А он, знаешь ли, имел грамоты при себе и каждый день вчитывался в произведения мудрецов, расшифровывая послания умнее, чем сам мудрец.

Манька еще раздумывала, принять ли помощь Дьявола, взвешивая все за и против. Пожалуй, не стоило хватать его руку торопливо, как за ту полоску дернины, с которой ухнула в бездну, но без него она бы не выбралась. Грязно бурое пятно, в два с половиной метра, но длиною в жизнь, просматривалось отчетливо. Теперь, когда смерть отступила, она внезапно почувствовала мир, как огромное пространство вокруг себя, из которого совершенно не хотелось никуда уходить.

И протянула руку в ответ.

И вдруг почувствовала, что что-то (или кто-то) схватил ее за ногу и рванул вниз. От неожиданности она испустила испуганный вопль, едва успев схватиться за посох и за ногу Дьявола, чтобы не съехать по мыльной глине назад.

Тот, кто тянул ее на дно трясины, держал крепко, но теперь и Дьявол тянул ее на себя, не уступая по силе. Она почувствовала, что ее разорвут.

«Крокодил что ли, – с ужасом вспомнила она зубастую пасть, виденную в книгах. – Откуда он здесь?!»

– Отпустите! – закричала она, и перепугалась, что Дьявол послушается. Он-то хотя бы тащил ее на белый свет. И завопила, что есть мочи:

– Отцепись, отцепись, болотная тварь!

Положившись на Дьявола, ухватившись за него одной рукой, она выдернула посох и начала ударять того, кто держал ее снизу. Сильно ударить не получалось, болотное месиво смягчало удары, но все же посох был железным. И тот, кто тащил в болото, внезапно вынырнул, открывая себя.

Манька разинула от изумления рот, потеряв дар речи…

Это была грязная, хотя, что с нее взять, она и сама была не лучше, женщина-старушка с крючковатым носом и с жалобливыми, но какими-то пустыми стеклянистыми глазами, со спутанными волосами, в которых застряла ряска, вся из себя прилипчиво-убогая. На лице женщины читалось недоумение, будто ее удивила та сила, с которой Манька удержалась на тропе. И стояла она на поверхности водной глади, точно не имела веса, совсем, как Дьявол.

Старушка поправила форму лица, смятого ударами посоха, и тут же начала причитать тоненьким голосочком, всплеснув руками и прижав к сердцу, а после радостно раскинула их, открывая свои широкие объятия.

– Манечка, доченька, вернулась, о-хо-хо! Дождалась тебя, дитятко ненаглядное! Ведь все глазоньки выплакала, дожидаючись! – глаза ее засветились теплотой и ожили, как будто она впрямь встретила родную кровиночку. – Намедни только думала, должна уж кровинка вернуться, куда ж она с железом-то пойдет? – и спохватилась, – Что ж мы на пороге-то? Пойдем, сладенькая моя, пойдем скорее! – старуха приветливо шагнула в болото, провалившись по пояс, оглянулась, дожидаясь ее.

Не в силах отвести от болотного чуда глаз, пока Дьявол вытаскивал ее из грязи и толкал впереди себя, тоже наблюдая за чудом с каким-то непередаваемым зубовным скрежетом ощеренной ухмылки, Манька попятилась, и чуть не свалилась в болото с другой стороны тропы. Женщина чувствовала себя в нем, как рыба в воде или водоплавающая птица – не тонула, не искала опоры.

Поняв, что Манька не следует за нею, женщина снова вышла из болота, и точь-в-точь, как по твердой земле, сделала несколько шагов в ее сторону, приблизившись и продолжая тянуть руки, пытливо заглядывая в глаза.

– Подойди поближе, дай на тебя полюбоваться! А выросла-то, выросла как! Ну пойдем, сердешная моя! У нас с тобой теперь мно-о-ого времени!

Попыталась схватить, но Манька выставила посох, не подпуская старушенцию.

– Куда?! Что вам от меня надо?! – прикрикнула она.

– Как куда? Туда! – женщина сердито притопнула ногой. – Ты меня, надеюсь, поминала?

– Ага, щас! – зло бросила Манька, заторопившись, но с осторожностью, нащупывая тропу ногой, держа посох наперевес, чтобы вдарить болотной ведьме, если сунется. Тропа пошла в обход, и вдруг резко свернула, и Манька, наконец, оказалась на твердой земле.

«Тьфу ты, ведь метров десять не дошла!» – обругала она себя.

– Да ты что? Али не признала? – удивилась женщина, добравшись до земли быстрее. Она уже сидела на пеньке, заложив ногу на ногу, положив сверху на колено сцепленные ладони, спиной оперевшись на торчавший из пня сук, как-то сразу помолодев и поменяв одежду на нарядную, чистую, нарядную. Вышитая рубаха, цветастая юбка, белоснежный передник, ажурные дорогие чулки, кожаные туфли-ботинки, на голове платок в виде шапочки…

Женщина осуждающе покачала головой.

– Ты, Мань, к моему болоту давно приписана, заждалась я тебя, – и строго, будто отчитывала, добавила: – Не хорошо так с людьми-то, которые, матери – не матери, а все одно, подаяние на лобном месте.

– Как это? – в замешательстве, растеряно спросила Манька, так и не поняв, что женщина имела в виду, когда сказала «матери – не матери». По ударению не поймешь, что она хотела сказать, в устах женщины выражение прозвучало двояко. То не одной, а то сразу много? Или ругалась, что не отвязаться от нее? И кто мог жить в этой топи? И о каком подаянии говорит, если сроду никто копейки не подал?

– Маня, тебе в этом болоте маленько места отвели, – отряхиваясь от грязи, как от пыли, пояснил Дьявол, которого старушенция пропускала мимо ушей и глаз. Но он ее видел, и даже понимал, о чем она говорит. И сразу приветливо заулыбался, будто это ему старушенция набивалась в матери, а он был чрезвычайно рад.

Почтительно наклонившись, прижимая руки к тому месту, где у людей было сердце, Дьявол поприветствовал старушенцию.

– Здрассте! – и объяснил: – Тут все обычно аршин-два имеют, больше не положено. Ты еще маленькая была, так тебе аршина не требовалось. Но теперь, – он приценился к ней, – можешь претендовать на побольшую территориальную единицу земли в болотном измерении.

Поклонился… Дьявол…

Что-то новенькое.

Манька во все глаза уставилась уже на Дьявола.

– Про кикимор слышала когда-нибудь? Это она и есть, собственным личиком. Такое очаровательное милое существо! Она у меня в царстве тьмы лучом света числится. Кому бы еще я доверил растление человеков?! У нее и оружие есть – «либидо» называется. Чего не сделаешь и на что не пойдешь, когда хочется и колется, а поскольку это естественная потребность, то рассмотреть ее мало кому дано.

Манька срыгнула болотную жижу, отплевываясь. Спасибо она Дьяволу не сказала, лишь подумала, посмотрев хмуро исподлобья: хоть и спас, но что с того, беды на этом не закончились. Какая-то хитро-мудрая женщина, распинаясь в удивительной полюбовности, излучая невероятно притягательную энергетику, тащит ее в болото, а Дьявол распинается перед ней – аж, противно! А хуже всего, что все они обладали какими-то особенными нечеловеческими способностями. Не устоять человеку против такой нечисти, которая может объясняться за тридевять земель, жить в болоте, летать по небу, и даже вода у них была особенная, которую простым смертным пить нельзя.

Она опять обиделась на Дьявола, вспомнив, что это он помазал Радиоведущую на престол. А чем она так ему приглянулась-то? Разве бы она не натянула на себя корону или не выспалась на чистых шелковых простынях? И на ее теле парчовые платья вызывали бы изумление, и чаями с кофеями не подавилась бы. Колодец им испоганила – это правда, гордилась собой, но, пожалуй, это все, чем она пока могла отплатить за железо.

Теперь еще за болотную жижу плати.

Наглоталась – до тошноты.

Вспомнив про живую воду, Манька вспомнила и то, что Дьявол не слишком огорчился, что колодец стал противоположно сам себе. Конечно, он долго изображал убитого горем Бога Нечисти, паства которого лишилась ценного источника, но сам живую воду пил с удовольствием. И это он, сам того не желая, посоветовал разводить ее. И из болота ее вытаскивал, не притворяясь, держал со всей силы, когда старушенция тащила ее в болото.

И опять, в который раз на дню, Манька простила Дьявола.

Тоже, поди, к славе всеобщей Благодетельницы пристроиться хочет…

А ее, значит, в топь?..

Она хмуро глянула на Дьявола, соображая, за кого он на этот раз. Дьявол стоял рядом с Кикиморой, заложив руки за спину, и сверлил ее взглядом, от которого женщине было ни холодно, ни жарко, а старушенция, обняв колено, со снисходительной улыбочкой искренно и нежно любовалась ею.

От ее улыбочки Маньке стало тошно вдвойне – ее всегда встречали приветливо, когда хотели обмануть. Но женщина уже раскрыла себя и свой коварный умысел.

– Ох, хорошо тут, просторы-то какие! – умилилась старушенция, заблестевшим взглядом окидывая даль. – Да разве может быть где-то краше? А воздух какой, чувствуешь, Манечка? – вздохнула полной грудью.

– Мне ваше болото нафиг не надо, топитесь в нем сами, – угрюмо ответила Манька.

– Что ты, что ты! – поерзав на пеньке, всплеснула Кикимора руками. Подскочила, ринувшись к ней, но остановилась, наткнувшись на посох, покачала осуждающе головой. – Болотный ил, что навоз, самое удобренице! И ты свою цену имеешь! Ты вот по чужим людям мыкалась, а вернулась бы, и мытарства закончились. Кинешь косточки, упокоишься, разве не для того пришла? Я добрая, я знаю, как в миру не сладко, а кто из тех, кто к земле моей приписан, худое обо мне скажет?

– Как скажут-то, если на дне лежат? – насупилась Манька, отступив от старухи подальше.

– А удобрение из тебя получится знатное! – подколол Дьявол, смерив взглядом.

А Кикимора вдруг подбежала к ней, изловчилась и схватила за рукав, удерживая крепко.

– Ведь устала с дороги, спать хочешь, ночь скоро на дворе! Ох, как ждала тебя, деточка моя! Помню, мать твоя кинула коробок… – женщина пустила жалостливую слезу. – Знала, где тебе было бы, как у Христа за пазухой! Да промахнулась. Зацепился коробок за корягу. Мимо как раз злодеи проходили, умыкнули – прямо из-под носа умыкнули! – старушенция шмыгнула носом, чуть не прослезившись, высморкалась. – Знаю, все знаю, никто слова доброго не сказал, словом ласковым не приветил… Исправим, душечка, все исправим! Волосики причешу, глазоньками твоими стану любоваться! Что окошечки они в юдоль голубушки моей, славной царствующей племянницы. И успокоится душа твоя, и ты успокоишься! Упокоение твое – лучшая нам награда! Пойдем! – она с силой потянула ее за собой. – Вы ж мне все как родные!

Племянница?

– Отстаньте от меня! – Манька выдернула из цепких рук старушенции руку, ткнула в нее для устрашения посохом.

– Так не можем же мы ждать до завтра, чего тянуть? – растерялась старушенция.

– Вы думаете, я сюда топиться пришла? – догадалась Манька.

– А зачем еще-то? – опешила старушенция. – Сюда по другому поводу в эту пору не ходят!

– Вы ошибаетесь… Я Посредницу ищу. Я к вам случайно попала.

– Случайно, не случайно… Куда ты пойдешь?! Да разве ж могу отпустить, когда ты вернулась?

Манька сообразила: сидеть ей на этом острове до скончания века или послушать и утопиться. Прилипчиво-убогая болотная тварь не выпустит ее из трясины, защищая Помазанницу. Один шаг с острова, и желчное чудовище утянет на дно. Ей оно, что птице небо, а для нее самая что ни на есть грязь, в которую сдохнуть ходят. Вон как себя нахально ведет, играючи почесывая языком, да все приветливой лаской, а в каждом слове яду – у сотни гадюк не наберется. С ее-то способностями она найдет, где подловить, и старуха это прекрасно понимала. За ее масляной елейностью чувствовались уверенность, превосходство и насмешка.

Но подыхать Манька не собиралась.

– Ну-ну, – протянула она в растерянности, с ужасом вспоминая скользкие и узкие тропы невидимые под густой жижей. По карте на Мутных Топях разместились бы два, а то и три заморских государства.

Кикимора замолчала на полуслове, пьяно икнула.

– Замесила я тесто, – подмигнула она с нарочитой веселостью. – Видишь, как поднялось? – широка развела руками. – Стану пирогами кормить досыта, согревать зимами долгими, сказки сказывать да песенки петь в глазоньки твои глядючи, чтобы, как Благодетельница ненаглядная закручинится, я тут как тут, из души погляжу – и отпустит кручинушка!

Ну чисто Дьявол, сообразила Манька.

– Я, можно сказать, не покладая рук, тружусь, приготовляя стези Благодетельнице нашей, выстилая путь шелковой муравушкой! – откровенничала старушенция, понимая, что посуху дороги с острова нет. – Да нешто ты против? Бунт никак задумала? Или ты против счастья Благодетельницы Мира? – она сразу стала угрожающе подозрительной, но через мгновение уже опять растаяла и расплылась в приветливой улыбке, подбоченившись. – Манечка, любим мы тебя голубушку, кабы знала ты как! Все для тебя, ничего не пожалею! – клятвенно заверила она.

Манька ужаснулась: все-то Кикимора о ней знает, и про то, что в болоте ее нашли, и про житье-бытье, еще и Благодетельницу приплела…

Вот куда заманил ее кузнец Упырь…

А это и есть то самое место, которое оставила Благодетельница для упокоения еретических душ?

Всякое думала Манька, когда гадала долгими ночами, куда подевались ее родители, кто сотворил с нею зло такое, лишив родительской ласки, почему оказалась она на болоте, где нашли ее случайные люди. Думала, может, ищут ее, слезы проливают, а она однажды объявится родителям, и будут они жить-поживать, добра наживать. Ей и в голову не пришло бы, что родная мать решила ее утопить, будто от котенка избавлялась.

Или врет?

С них станется!

Выходит, на роду ей написано гнить в болоте, пока Благодетельница свои парчи изнашивает?

Такая боль резанула сердце, что Манька едва сдержалась. В глазах ее потемнело, хотя солнце еще не село, бросая последние лучи на мрачный болотный пейзаж.

Манька зло зыкнула на старушенцию.

– Ах, ты… Ах, ты тварь! – она задохнулась то ли от лопнувшей боли, то ли от того, что сдавило грудь, замахнулась на женщину посохом, махнув им перед старушечьим лицом. – Давись, тварь, своими глиняными пирогами сама! Подойди только, тронь, я тебя так отхожу, мало не покажется!

Женщина отскочила, заламывая руки для мольбы, и в мгновение каким-то образом оказалась за спиной, так что Манька едва успела повернуться. И вместо мольбы голос ее прозвучал спокойно и уверено, в то время как улыбчивое лицо все еще продолжало улыбаться, привечая в болото.

– Вот увидишь, благо я! Ни горя у меня, ни мучений! Отведай моей стряпни, пока добром прошу! – угрожающе потребовала она, давая понять, что возражений не потерпит. – О-хо-хо! Аха-ха-ха! – расхохоталась зло, прищурив один глаз.

Смех ее прокатился над болотом раскатистым эхом. И как по мановению волшебной палочки, оборвалось лягушачье кваканье, в воздухе повисла оглушительная зловещая тишина, как будто Манька оглохла.

А старушенция продолжала угрожать, глядя зловеще.

– Все вы у меня смирненькие да ласковые, ни один не взъерепенился!

– Отвали! – Манька приготовилась ударить посохом, если Кикимора попробует тащить ее насильно.

Но Кикимора уже стояла впереди, в другом месте, и тут, чего Манька от нее не ожидала, подскочила к ней, ткнув в нее длинным толстым шилом. Манька лишь разворачивалась, чтобы встретиться с ней лицом, и только успела подставить руку, чтобы скосить удар, когда шило воткнулось в ладонь, проткнув насквозь, пришпилив руку к телу. И сразу почувствовала, как острая боль резанула от ладони до предплечья, а в бедре ушла в кость, заглушая боль сердца.

Хлынула кровь, пропитывая грязную одежду.

– Кто может мне угрожать? – хвастливо взвизгнула старушенция, резвясь вокруг нее и выскакивая из пространства то там, то тут. И хохотала, как сумасшедшая. – Я на свете живу, сколько в уме не поместится! Тили-тили тесто, не ты невеста, станешь большою, срубим косою! – насмехалась она. – Тили-тили тесто, в гробу тебе место! – приветливость старухи, как корова языком слизнула.

Манька не успевала за ней поворачиваться и уворачиваться от нее.

– Манька! – заорал перепуганный Дьявол, метнувшись между ними, защищая то ли ее, то ли Кикимору. – У меня! У меня поместится! Я дольше живу! О, череп и кости!.. – он запнулся на полуслове, когда Кикимора с маха проскочила через него.

Заметив, что Манька наставила на старушенцию посох, закричал еще громче:

– Фу! Фу! Железом ее не засучишь! Она и есть железо!

Манька отбросила посох, выдернула шило из ладони, краем глаза уловив через Дьявола, как через потустороннее зеркало, что Кикимора изловчилась и норовит воткнуть в нее другое шило, больше первого. Через Дьявола старушенция выглядела расплывчато, блатная краска с нее сошла, обеспечивая превосходную видимость, где у этой болотной облезлой и подгнившей ведьмы в голове светилась ядовитая сердцевина.

Что произошло дальше, Манька объяснить не могла.

Она развернулась, отбив руку Кикиморы одной рукой, а второй всадила шило прямо ей в лоб, где видела зеленоватую туманность, пробив череп, и отскочила, приготовившись к новому нападению.

Кикимора еще стояла с застывшим лицом, а зеленоватая мистическая туманность дымкой вытекала из нее, в то время как Манька с ужасом осознавала содеянное. Если бы ведьма не налетела на свое шило, она бы ни за что не подняла на нее руку, предпочтя навечно остаться в болоте, но вселялась в нее иногда неведомая сила, которая обеспечивала ей выживаемость и спасала от беды. Не в первый раз ее руками случилось то, что она сама не планировала и о чем бы не подумала, как в тот раз, когда отметелила соседа, кинувшегося на нее с топором. Да так ловко, будто имела черный пояс по сунь-вынь-фу.

Наверное, сказались уроки Дьявола по физической подготовке…

Но до убиения дело еще не доходило…

Маньку трясло от страха, что некто был убит ее рукой, и не абы кто, а тетка самой Благодетельницы, а еще больше оттого, что сама она висела на волосок от смерти. Как в замедленной съемке, Кикимора плашмя шмякнулась на тот самый пень, на котором хвалилась причесывать волосики, а Дьявол все еще с поднятыми руками метался по полянке, объятый ужасом, забыв, что он нематериальный. Он дважды запнулся за Кикимору, павшую в бою, чертыхнувшись оба раза. В пылу битвы он, очевидно, пытался их остановить, но как третью сторону его никто не воспринял, даже Манька. Но она, по крайней мере, не влезала в Дьявольское тело, тогда как Кикимора вообще никак не отметила его в обозрении, подскочив к ней как раз через его нематериальность.

– Ну-у!.. – наконец, остановился Дьявол, оттирая пот со лба, растерянно и потрясенно разводя руками над телом убиенной. – Да-а, проткнула ты ее мастерски! – и тут же добавил, обличая: – Убивица ты, Манька! Сама-то понимаешь, что натворила? Вот куда завела тебя упрямая дорожка!

Он постоял над Кикиморой, будто не верил в ее смерть, дожидаясь, что она вот-вот оживет. Потом потыкал в нее тростью, невесть откуда взявшейся в его руке, поковырял в полусгнившем черепе, убеждаясь, что он пуст. Кости старушенции оказались не белые, как у человека, а черные с гнильцой.

– Ладно, – неохотно согласился он, – свидетелем буду… Самозащитный механизм сработал. Но, если честно, был у тебя мотив, угрожала ты ей. И она тебе… Но ведь не ты – она мертва! Следовательно, следователь будет следовать традиции расследования. Эх, сколько платить придется! Мне, – он загнул он палец, – судье, прокурору…

Слегка успокоившись, он, на всякий случай, пощупал у Кикиморы пульс, послушал сердце, поднял и отпустил безвольно поникшую полусгнившую руку. Кожа на старушенции висела лохмотьями…

Скорее, кожа для нее была как одежда, и, очевидно, она ее с кого-то сняла или срезала, сшив себе тело, не иначе… – кожа была разная, местами еще свежая, и непонятно, как удерживалась жизнь в этих полусгнивших мощах.

– Да кто б тебе слово дал! – расстроено проговорила Манька, соображая, какой от Дьявола вред и какая польза. Он был единственным свидетелем, так что от него зависело, найдут ли ее. И тут же вздохнула с облегчением: Дьявола видит она одна, навредить показаниями он ей не мог. Второй вздох вышел обеспокоенным: ведь и доказать, что была самозащита, тоже не сумеет.

– Но я, правда, не хотела ее убивать, – призналась она с отчаянием.

– Ну, маразм у старухи… Что теперь, протыкать маразматическое тело колющими и режущими предметами? – спросил он строго, как судья, пнув Кикимору носком ноги.

– Я, значит, убивица, а она, которая людей в болоте топит, святая? То-то, я смотрю, вы спелись, кружим и кружим по болоту, – оглядываясь, произнесла Манька. Она вдруг узнала этот остров. Неделю назад она уже была здесь, только с другого конца, а то, что она приняла за дом, оказалось гнилыми поваленными деревьями, покрытыми землей и мхом.

– Маня, – строго прикрикнул Дьявол. – Ты в демократическом государстве живешь! Всяк волен выбирать себе Идеал для служения, обливая пятки слезами, поливая елеем и оттирая волосами. А были бы государь с государыней не демократы, и тебя бы заставили! Повороти назад, – с мольбой в голосе проблеял он, утирая слезу над телом покойной. – Ты посмотри, какую муку вокруг себя сеешь! Я от страха ни жив, ни мертв, – пристыдил он ее, топнув ногой. И снова он забыл, что нематериальный: брызги из лужи полетели во все стороны, обдав его самого. – Сначала старуху прикокнула, а следующий кто? Помазанница моя? Ведь подумать, Маня, не мог, что ты такая грубая и скандальная! Делаешь прежде, чем думаешь. А если вернешься, – елейно пообещал он, – не скажу, скрою, что ты личико бедняжке изувечила.

Манька призадумалась.

Дьявол, может, и не скажет. Именно – не скажет! Но Благодетельница обязательно прознает. Естественно, ее обвинят, а у нее ни свидетеля, ни алиби… Странно, когда убили девочку, Дьявол сам объяснил ей суть государственного и человеческого правосудия, а теперь тоже самое пытается выдать наоборот.

Комедию ломает?

Вряд ли.

Тот случай никак Помазанницы не касался, а теперь, пожалуй, в самое нутро ее…

Ишь, какой двуличный…

Для нее сейчас как раз лучше в лесах схорониться, идти себе дальше, как ни в чем не бывало, а Кикимору спрятать подальше от места проживания. Пока ищут, успеет уйти далеко. Болотная ведьма изнутри давно гнила, так что по времени никто не определит, когда умерла. Скажут раньше, а раньше у нее свидетели есть, которые алиби подтвердят, а если скажут, что шла она вдоль реки, то признается: дошла до болота и повернула в обход – кому в голову придет сомневаться? Никто бы в это болото добровольно не полез. А если повезет, скажут: умерла старушенция от старости.

Манька обошла Кикимору, брезгливо поморщившись. Ведь не человек, мертвец, и давно уже! И убивать не собиралась, старуха сама на свое шило наткнулась, а ей повезло – осталась жива. Воткни старуха второе шило в другое место, истекла бы внутренним кровотечением она, и никто бы ее искать не стал, а старушенция сшила бы себе новую одежонку, а то, позаимствовала бы органы.

– Я ее не просила тащить меня в болото и шилом махаться, и оправдываться не собираюсь, – уверенная в своей невиновности, отрезала она. – А если собрались меня останавливать, то вам только хуже будет! – и добавила, но уже не так уверенно, в основном, чтобы осадить Дьявола. – И Помазаннице твоей не поздоровится, если попробует вредить мне!

– Я что, Маня, разве не должен научить тебя? – заискивающе и шутливо Дьявол сделал выпад, изображая драку на шпагах. Он как-то резко вдруг переменился, будто только такой ответ и ждал. И уже спокойно, без сочувствия к Кикиморе, по-деловому предложил: – Пуф, пуф! И уносим готовенькую в болотную тину. Пусть полежит пока со своим народонаселением.