Читать книгу: «Шедевр безумия», страница 3

"По десять евро за штуку. Все три – двадцать пять отдам," – галерист наконец поднял голову, и Алессандро увидел в его глазах ту самую пустоту, которую так часто изображала Лили. – "Хотите, могу в коробку упаковать. Только она старая, немного потрепанная."

Алессандро молча отсчитал пять банкнот и положил их на прилавок.

"Упакуйте. Аккуратно," – произнес он, и в его голосе прозвучала та самая сталь, которая заставила галериста наконец по-настоящему встрепенуться.

Вторая галерея называлась "White Space"– претенциозное название для помещения, которое скорее напоминало стерильный медицинский кабинет, чем храм искусства. Грубые бетонные стены без единого украшения, полы из полированного серого бетона, ослепительно белый свет LED-ламп, бивший прямо в глаза. Алессандро поморщился, когда переступил порог – здесь пахло не красками и творчеством, а антисептиком и холодным металлом.

За стеклянной стойкой в стиле хай-тек сидела девушка, чьи розовые волосы казались неестественно ярким пятном в этом монохромном пространстве. Она уткнулась в телефон, пухлые губы беззвучно шевелились, вероятно, переписываясь с кем-то. Длинные ногти с геометрическим принтом стучали по экрану.

"Работы Сорренти," – сказал Алессандро, поставив ударение на каждом слоге.

Девушка медленно подняла глаза, оценивающе оглядела его с головы до ног – дорогой костюм, часы Patek Philippe, уверенная поза. Ее взгляд на мгновение оживился коммерческим интересом, но тут же потух, когда она поняла, что он интересуется не модными новинками.

Администратор сама проводила его к работам, а не просто указала направление. Её каблуки гулко стучали по бетону, нарушая искусственную стерильность пространства. "Вот они," – сказала она, жестом, полным показного безразличия, представив картины. – "Как видите, не самый востребованный стиль. Люди предпочитают что-то более… жизнерадостное."

Пузырь розовой жвачки лопнул с тихим щелчком. – "Никому не нравятся. Слишком… депрессивные. Наш арт-директор говорит, что в них нет коммерческого потенциала."

Алессандро направился к указанному месту. Два холста висели криво, будто их повесили в последний момент и сразу забыли о существовании.

Первый – "Уличный музыкант". Старик в потертом пиджаке, его скрюченные пальцы замерли на струнах гитары. Но самое страшное были глаза – пустые, словно выжженные, в них не было ни музыки, ни радости, только бесконечная усталость. Техника исполнения поражала – Лили написала его так, будто смешала краски прямо с грязью флорентийских мостовых. Каждый мазок передавал дрожь в руках, каждый слой краски – годы беспросветной нищеты.

Второй холст – "Закат во Флоренции" Но это был не типичный открыточный вид. Лили изобразила город в момент перехода дня в ночь, когда золото заката смешивается с тенями, словно кровь с чернилами. Мост Понте Веккьо тонул в багровых отражениях Арно, а фигуры людей на набережной были намеренно размыты – будто призраки, растворяющиеся в сумерках. В правом углу, едва заметная, стояла одинокая женская фигура с опущенной головой. Её силуэт казался одновременно частью пейзажа и чужеродным элементом – как будто сама Флоренция отвергала её.

Алессандро не ответил. Его внимание полностью поглотила деталь "Заката", которую легко было пропустить – в окне одного из домов на холсте едва виднелось она сама.

Сто за обе, – сказала девушка, наконец посмотрев на него. – Хотя… вам точно нравится этот стиль? У нас есть новый художник, его работы…

Двести, – Алессандро положил деньги на стойку. – Без сдачи.

Третья галерея располагалась в самом сердце города, в старинном палаццо, чьи стены помнили времена Медичи. Массивные дубовые двери с бронзовой отделкой вели в просторный зал с высокими сводчатыми потолками, где современное искусство соседствовало с фресками эпохи Возрождения. У входа, облаченный в идеально сидящий черный костюм, стоял охранник – его каменное лицо и скрещенные за спиной руки выдавали в нем бывшего военного. На мраморных консолях в стиле барокко аккуратно разложены каталоги в кожаном переплете, каждый с тисненым логотипом галереи.

"Ах, Сорренти…" – галерист, мужчина лет пятидесяти в безупречном Brioni, сделал театральную паузу, поглаживая седую бородку. Его голос звучал как у преподавателя консерватории, разбирающего посредственного студента. – "Интересный случай. Технически безупречна, конечно… Но…" Он развел руками, и его золотые запонки сверкнули в свете точечных светильников. – "Слишком… как бы это сказать… «мрачно» для нашего круга коллекционеров. Наши клиенты предпочитают искусство, которое украшает жизнь, а не… вскрывает ее."

Он повел Алессандро через анфиладу залов, где на стенах красовались абстрактные полотна в рамах из белого золота, мимо инсталляций из хрусталя и стали. В самом дальнем углу, за колонной из черного мрамора, скромно висели три работы. Без табличек, без подсветки – будто их стыдились.

"Мать с ребенком" – женщина прижимала к груди младенца, но в ее глазах читалась не материнская любовь, а первобытный ужас. Художница уловила тот момент, когда инстинкт защиты сталкивается с осознанием собственного бессилия. Каждая складка на платье матери была прописана с такой точностью, что казалось, вот-вот услышишь, как оно шуршит.

"Бизнесмен" – мужчина в идеально сидящем костюме шел по улице, а его отражение в луже расплывалось, как чернильное пятно. Лили умудрилась передать не просто изображение, а сам процесс распада – казалось, еще мгновение, и от респектабельного господина останется лишь темное пятно на асфальте.

И снова она – автопортрет крупным планом. Только глаза – огромные, всевидящие, в которых отражалось сразу все: и уличный музыкант, и мать с ребенком, и бизнесмен. Глаза, которые видели слишком много и потому ничего не прощали.

"Тысяча евро," – галерист произнес эту сумму с легкой усмешкой, будто предлагал купить старую мебель. – "Хотя, если вам действительно интересно…" Он многозначительно посмотрел на Алессандро, оценивая его реакцию. – "Может быть, мы найдем более интересные работы для вашей коллекции? У нас как раз прибыли новые…"

Но Алессандро уже доставал из внутреннего кармана пиджака плотную пачку купюр. Новые банкноты, еще хрустящие. Он медленно пересчитал две штуки, затем добавил третью – не потому, что работы стоили дороже, а просто чтобы посмотреть, как изменится выражение лица галериста.

"Без сдачи," – сказал он, глядя прямо в глаза продавцу искусства. В его голосе звучало то же презрение, с каким галерист минуту назад говорил о работах Лили.

Алессандро въехал в подземный гараж своей виллы, и стальные ворота с гербом семьи медленно закрылись за ним, словно отрезая последнюю связь с внешним миром. Двигатель Maserati затих с последним рычанием, оставив после себя гулкую тишину. Он вышел из машины, его черные лоферы гулко отдались по полированному бетону.

Он зашел в свою цитадель искусства, Алессандро аккуратно разложил все восемь картин на специальных мольбертах из черного дерева, расставленных по кругу.

Он снял пиджак, расстегнул манжеты и закатал рукава, обнажив кожу с едва заметными шрамами. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрожали, когда он поправлял освещение для каждого холста.

Особое внимание он уделил картине с ее глазами. Установив ее в центре, Алессандро отступил на шаг, изучая каждый мазок. В тишине комнаты ему почудилось, что глаза на портрете дрогнули. Он резко повернулся, но вокруг никого не было.

Принеся хрустальный бокал и бутылку 'Macallan M' он начал свой странный ритуал. Медленно обходя круг, он останавливался перед каждой картиной, делая глоток виски и позволяя алкоголю и образам смешиваться в его сознании.

Перед "Стариком на ступенях" он замер на целых пять минут. Вдруг его рука непроизвольно потянулась к четкам в кармане – старинной семейной реликвии, которую он никогда не использовал. Он резко одернул себя.

К третьему кругу его зрачки расширились. Картины начали оживать. Тени на "Закате во Флоренции" зашевелились, а глаза "Уличного музыканта" наполнились настоящей болью. Алессандро почувствовал знакомое головокружение – синдром Стендаля давал о себе знать.

Он упал на колени перед автопортретом Лили, его дыхание участилось. "Что ты со мной делаешь?" – прошептал он, обращаясь к изображению. Внезапно его рука сжалась в кулак, и он ударил себя в грудь, пытаясь вернуть контроль.

Резко встав, он швырнул бокал в стену. Хрусталь разлетелся на тысячи осколков, виски потекла по бархату, как кровь. В этот момент раздался резкий звонок – не обычный телефонный сигнал, а специальный тревожный гудок, означавший экстренный вызов от его людей.

Алессандро замер на мгновение, его грудь тяжело вздымалась. Затем он резко выдохнул, и словно щелчком переключателя в его глазах исчезло безумие, сменившись ледяной ясностью. Он поднял телефон.

Говори— его голос был твердым, без тени минуту назад бушевавших эмоций.

Босс, Рикардо будет через пятнадцать минут. Всё готово"– донеслось из трубки. Голос Марчелло звучал ровно, но Алессандро уловил в нем легкое напряжение.

Сейчас буду— он щелкнул телефоном, отрезая разговор.

Алессандро подошел к зеркальной стене.Его движения снова стали точными, выверенными. Он поправил воротник рубашки, провел пальцами по волосам – каждая деталь должна была быть безупречной. Только в его глазах оставалось странное свечение – смесь безумия и ясности, словно буря, заключенная в ледяную оболочку.

Перед выходом он еще раз обернулся к автопортрету Лили.

Ты тоже увидишь— пообещал он шепотом, и в этот момент казалось, что глаза на портрете сузились в ответ, будто одобряя его намерения.

Дверь закрылась с тихим щелчком. В комнате остались только картины, наблюдавшие за происходящим своими безмолвными взглядами.

Где-то в глубине дома тихо зазвучала классическая музыка – Алессандро включил "Dies Irae" Верди. Симфония Судного дня. Мрачные аккорды эхом разнеслись по пустым коридорам, словно предвещая то, что должно было произойти.

Темный силуэт Maserati растворился в переулке за студией. Алессандро вошел без стука – дверь сама отворилась перед ним, будто боясь сопротивляться.

Студия встретила его запахами – едкий скипидар, сладковатый акрил и тот самый металлический привкус страха, знакомый лучше собственного отражения. Алессандро вошел, не ускоряя шаг. Ему не нужно было торопиться – смерть всегда ждала его расписанию.

Рикардо уже лежал на полу. Веревки впились в запястья, кляп растянул рот в неестественной гримасе. Его глаза выдали всё – этот животный ужас, который Алессандро видел уже сотни раз. У противоположной стены, сидела любовница. Бледная. Дрожащая. Идеальный зритель.

"Ты предал семью," – его голос звучал почти нежно, как будто он читал колыбельную.

Рикардо издал что-то нечленораздельное. Алессандро наклонился, провел указательным пальцем по мокрой от пота щеке. Этот жест мог бы показаться ласковым, если бы не ледяная пустота в его глазах. Ни гнева. Ни ненависти. Только скука человека, который делает то, что должен.

Мастихин лежал на столе – широкий, с засохшими брызгами ультрамарина на лезвии. Алессандро поднял его, взвесил в руке. Совершенный инструмент.

Когда Мастихин вошел в плоть, крик получился приглушенным. Алессандро наблюдал, как жизнь уходит из глаз Рикардо, с тем же вниманием, с каким изучал картины Лили. Ни больше. Ни меньше.

Любовница вскрикнула. Он даже не повернул голову. В его мире уже не существовало ничего, кроме этого момента – алого вина жизни, медленно вытекающего на грязный пол студии.

Когда всё было кончено, он бросил окровавленный мастихин к её ногам. И ушел, вытирая руки о дорогой шелковый платок. Очередной день. Очередное убийство.

Ничего нового. Ничего важного.

Просто ещё один эпизод в бесконечной череде одинаковых дней.

Глава 5: "Неоцененное"

Флоренция встретила очередное утро золотистыми лучами, пробивающимися сквозь резные деревянные ставни кафе "Alba Mattina", окрашивая стены в теплые медовые оттенки. Лили, как всегда, пришла раньше всех – она расставляла фарфоровые чашки с потрескавшейся позолотой, поправляли крахмальные салфетки, складывая их в аккуратные треугольники, и настраивали старую кофемашину, которая то и дело фыркала паром, будто недовольная ранним пробуждением. За шесть часов смены она обслужила тридцать семь клиентов: туристов в панамах и с картами в руках, заказывавших капучино после полудня, вопреки всем итальянским традициям; местных бизнесменов в мятых костюмах, требовавших "эспрессо, очень крепкий", словно надеясь, что горечь кофе перебьет горечь их неудач; пару влюбленных, делившихся одним круассаном и хихикающие над шутками, которые казались смешными только им двоим.

Когда последний клиент ушел, оставив на стуле смятый бумажный платок, а бармен Альберто начал лениво вытирать бокалы тряпкой, пахнущей вином, Лили вытерла руки о запачканный мукой и кофейной гущей фартук, скинула его за стойку и потянулась, чувствуя, как ноют мышцы после смены – спина гудела от напряжения, а ступни горели в дешевых балетках на тонкой подошве. Кафе опустело, остались только крошки на столиках, липкие от варенья, да темные пятна от эспрессо, растекающиеся по мраморным столешницам, как абстрактные картины, достойные самого Кандинского. Она достала из-под стойки холст, завернутый в грубую мешковину – тот самый пейзаж с Пьяцца Санто Спирито, где молодой отец катал на плечах смеющегося мальчика, "Надо отнести его в галерею на продажу", – подумала она, ощущая знакомый комок надежды и тревоги где-то под ребрами.

Галерея "Arte Moderna" была ближайшей к ее дому да и комиссия за работы намного выше чем в остальных – дряхлая лавчонка с облупившейся вывеской, затерянная в узких переулках города. Лили толкнула дверь, звякнул колокольчик, издавший хриплый звук, похожий на предсмертный крик вороны. Внутри пахло пылью веков, плесенью, въевшейся в стены с времен Медичи, а возможно, самим владельцем, синьором Бартоли, который носил один и тот же коричневый пиджак, от которого пахло нафталином и коньячным перегаром.

Он даже не поднял головы, когда она вошла, будто чувствовал ее приближение.

"Принесла новые работы ?" – хрипло бросил он, наконец взглянув на нее желтками глаз, покрытыми мутной пленкой.

Лили молча развернула холст

Галерист фыркнул, тыкнул пальцем в темные тона, оставив жирное пятно на свежей краске. Опять твои мрачные мазня. Кому это надо? В прошлый раз хоть лица были размытые, а тут…Он провел грязным ногтем по лицу отца, оставив царапину. Посмотри на то что покупают , это пейзажи , это цвета и краски. Ах да.

Он порылся в ящике, швырнул на прилавок двадцатку с пятном, похожим на соус. "Вот три твои картины купили на днях. Какой-то псих взял все. Бери. Теперь сможешь заказать пиццу ,он усмехнулся.

Лили сглотнула. Двадцать евро. На новые краски не хватит, только на половину тюбика ультрамарина. Но она молча взяла деньги, сунула в карман джинсов.

"Спасибо," – прошептала автоматически, чувствуя, как ком стыда поднимается к горлу.

И в следующий раз, если будешь приносить, – он закашлялся, выплюнув что-то в платок, – сделай что-нибудь повеселее. Цветочки. Или котиков. Или лучше – нарисуй мне вывеску. Заплачу пятьдесят.

Флоренция вечером была красивой. Слишком красивой. Золотистый свет фонарей превращал мусор в золото, смех пьяных туристов сливался с шумом дорог. Лили шла, опустив голову, чувствуя, как комок в горле становится все плотнее.

"Нет таланта, никто не покупает " – шептал внутренний голос, пока она переступала через спящего бродягу. Просто нет. И никогда не будет. Ты рисуешь как слепая, чувствуешь как мертвая, и единственное, что у тебя получается – это быть невидимой.

Ее дом – если это можно было назвать домом – находился на окраине, в старом здании эпохи Возрождения, где когда-то жили слуги богатых семей. Теперь тут ютились такие же, как она – неудачники, мечтатели без будущего, проститутки и беглые иммигранты. Внутри пахло тушеной капустой, а лестница скрипела под ногами.

Комната под самой крышей. Дешево. Уютно, если не считать скрипучих половиц, проваливающихся в никуда, и вечного запаха сырости, въевшегося в стены глубже, чем грехи в душу. За дверью с номером "13", нацарапанным от руки, находилось четыре квадратных метра ее вселенной.

Лили толкнула дверь, зажгла свет – лампочка в сорок ватт, подвешенная на проводе, мигнула три раза, прежде чем решиться гореть. Комната была крошечной: узкая кровать с продавленным матрасом, стол с красками, заляпанный всеми цветами радуги, мольберт у окна, заклеенного газетами от солнца. В углу стоял платяной шкаф одна дверца которого давно отвалилась, обнажая три платья и старый свитер. На полу лежал коврик, вытершийся до основы, но все еще хранящий следы какого-то восточного узора.

Она бросила сумку на пол, собираясь налить себе чашку кофе из крошечной алюминиевой кофеварки, стоявшей прямо на полу у кровати. Но рука замерла в воздухе.

Конверт.

Белый. Чистый. Словно только что сошел с печатного станка. Лежал прямо на подушке, как будто кто-то аккуратно положил его туда, зная, что она сразу заметит. Так, как кладут любовные письма в старых фильмах.

Лили замерла. Воздух в комнате вдруг стал густым, как краска.

Она жила одна. Хозяйка-вдова, синьора Бруни, у которой она снимала жилье, никогда не заходила без спроса, ограничиваясь криками через дверь о просроченной оплате.

Пальцы дрожали, когда она взяла конверт. Бумага была плотной, дорогой, такой, какой оборачивают юридические документы. На ощупь – как пергамент средневековых манускриптов. На ней не было ни адреса, ни имени – только ее отражение в полированной поверхности.

Внутри лежал листок. Всего одна строчка, выведенная черными чернилами с позолотой, каллиграфическим почерком, который можно было встретить разве что в старинных книгах:

"Ты придешь ко мне добровольно… или же мне придется сделать это силой. Помни – твоя жизнь в моих руках."

Ни подписи. Ни угроз. Ни требований. Только эти слова, расположенные так, будто это стихотворение из одной строки.

Она машинально отбросила конверт, как будто он вдруг загорелся в ее руках. Тело само приняло решение – отпрянуть назад, прижаться к стене, как будто это могло защитить. Сердце колотилось так, что звенело в ушах, перекрывая шум города за окном.

Кто-то был здесь. Кто-то сидел на ее кровати, трогал ее подушку, оставил это послание. Кто-то знал, где она живет. Он наблюдал.

Лили уронила листок, не в силах сдержать дрожь в руках. Он плавно опустился на пол, повернувшись к ней чистой стороной, как будто стыдясь написанного.

Кто-то смотрел на нее. Не сейчас – но будет. Об этом говорил каждый завиток чернил, каждый волосок, вставший дыбом на ее руках. Это было не письмо – это был приговор, написанный с элегантной жестокостью, на которую способны только те, кто уверен в своей безнаказанности.

Лили дрожащими пальцами набрала номер. Цифры на кнопочном телефоне скрипели под её прикосновением, будто сопротивляясь этому звонку. Марко. Единственный человек во всей Флоренции, с которым она могла часами говорить о светотени в пейзажах Караваджо или о том, как ломается свет на мокрых камнях мостовой после дождя. Они могли спорить до хрипоты , а потом, смеясь, зарисовывать друг друга на салфетках в дешёвых кафе.

– Лили? – его голос, грубоватый, но тёплый, как старый плед в зимнюю ночь, накрыл её тревогу. В нём была та особая мягкость, с которой он всегда говорил с ней, даже когда они спорили.

– Мне нужно встретиться, – её собственный голос прозвучал чужим, словно его выцарапали из горла наждачной бумагой. Она сжала трубку так, что пальцы побелели.

Он не задал лишних вопросов. Не спросил "что случилось", не начал утешать заранее. Просто сказал: – Жди. Я зайду за тобой. – И в этих трёх словах была вся их пятнадцатилетняя дружба.

Через двадцать минут он уже стоял на пороге её комнаты, высокий, чуть сутулящийся, с вечно растрепанными волосами. Его карие глаза, обычно светящиеся озорными искорками, сразу потемнели, когда он увидел её лицо.

– Что-то случилось? Опять не хватает денег заплатить за жильё? – торопливо спросил он, переступая с ноги на ногу, как будто уже готов был бежать куда-то, решать её проблемы.

– Расскажу всё. Мне надо выпить. – Её руки дрожали, а в глазах плавал тот особый страх, который Марко видел лишь однажды – когда в четырнадцать лет их поймали за рисованием карикатур на директора приюта.

Они пошли в "Bottega del Sole" – дешёвый бар не далеко от ее дома с деревянными столиками, исцарапанными поколениями посетителей, и вечно пьяным барменом. Лили заказала красное вино, дешевое и кислое, но сегодня оно казалось единственным, что могло приглушить дрожь в руках.

Марко посмотрел на неё, нахмурился и перед тем, как она успела сделать первый глоток, перехватил бокал.

– Подожди, тебе надо поесть, – сказал и заказал пиццу "Маргариту" – ту самую, с толстым слоем сыра, которую они в детстве делили пополам, прячась от воспитателей в чулане с тряпками. Не переживай, всё будет хорошо, – повторил он, но в его глазах уже мелькало понимание, что "хорошо" в их жизни бывает редко.

Она неохотно откусила кусок, словно жуя картон, и между глотками рассказывала Марко обо всем что случилось и о записке.

Он ободряюще сжал её пальцы, но в его глазах читалось понимание: он не сможет её спасти, как бы сильно он этого не хотел, потому что против Алессандро Висконти и его людей он был бессилен. Он мог лишь подбодрить её, как умел – тёплым словом, объятиями , воспоминаниями, своей непоколебимой, хоть и бесполезной в этой ситуации, верой в неё.

Они с Марко были дружны с детства – с тех пор, как шестилетний мальчишка поделился с новой девочкой единственным цветным мелком в приютском дворе. А сейчас Марко работал в галерее днём, а по ночам корпел над холстами в общежитие , пытаясь доучиться в художественном лицее, куда они когда-то поступили вместе.

Когда третий бокал немного расслабил её, они стали вспоминать приятные дни. Он ободряюще держал её за руку, и его улыбка, обычно такая лучезарная, сегодня казалась натянутой

– Помнишь, как мы в двенадцать лет сбежали из приюта и целую ночь просидели на крыше церкви Сан-Миниато? – он нарочно говорил громче, размахивая руками, как делал всегда, когда хотел отвлечь её от грустных мыслей. Ты тогда сказала, что станешь великой художницей, а я буду твоим агентом и продавать твои картины за миллионы!

Лили слабо улыбнулась, но в горле всё равно стоял ком. В памяти всплыл запах той ночи – тёплый камень под босыми ногами, аромат цветущих где-то внизу жасминов.

– А потом нас поймала сестра Агостина, поправила она, и заставила мыть полы в трапезной целую неделю. Губы сами сложились в улыбку при воспоминании, как они, стоя на коленях с тряпками, продолжали спорить о перспективе.

– Но это того стоило! – он засмеялся, но смех прозвучал слишком резко, как мазок яркой краской на тусклом фоне. Словно он боялся, что если остановится, тревога наконец накроет их обоих, как волна.

Они болтали ещё час – о старых проказах, о том, как вместе мечтали уехать в Рим, где "всё по-другому"Но когда они вышли из бара, тьма сомкнулась вокруг них плотнее, чем когда-либо. Фонари освещали лишь маленькие островки тротуара, а между ними зияла чернота.

Марко проводил её почти до самого дома, и в последний момент, прежде чем она успела сделать шаг , вдруг резко притянул её к себе. Он обнял её так крепко, что рёбра слегка заныли, а между их телами не осталось даже просвета для ночного воздуха. В этом объятии была отчаянная попытка передать ту защиту, которую он не мог ей дать. Она почувствовала, как часто бьётся его сердце – неровно, тревожно, будто маленькая птица, пойманная в груди. Его пальцы впились в её спину, оставляя невидимые следы на тонкой ткани платья.

– Будь осторожна, – прошептал он ей в висок, и его голос дрогнул. Губы едва коснулись её кожи, как мимолётное прикосновение мотылька.

Потом он резко отпустил её, сделал шаг назад и пошел своей дорогой ей оставалось только перейти улицу. Всего несколько метров – но они вдруг показались бесконечными.

– Всё будет хорошо— бросил он ей вдогонку, но они оба знали что это неправда.

Так говорят детям в приюте, когда отнимают последнюю игрушку – «не плачь, будет новая» хотя новой не будет.

Так говорят художникам, когда их картины не покупают – "в следующий раз повезёт" хотя покупателей не будет никогда.

Она уже видела вход , рука автоматически полезла в карман за ключами, когда внезапно осознание ударило как пощечина – из-за всего этого кошмара, шока, она поняла, что дома нет даже бутылки воды, которая точно понадобится после выпитого вина.

"Черт возьми", – прошептала она, останавливаясь. Сухой комок в горле от страха смешался с послевкусием дешёвого вина, оставляя горькую оскомину. Всего через два дома был круглосуточный магазинчик. "Надо сходить, это быстро", – убеждала она себя, облизывая пересохшие губы. Быстрее туда, быстрее обратно, и тогда можно будет спрятаться под одеялом, свернувшись калачиком, как в детстве.

Развернувшись, она заставила себя идти обратно, каждый шаг давался с трудом, будто ноги увязали в невидимом болоте. Ноги стали ватными, а в груди колотилось что-то живое и испуганное, маленькое дрожащее существо, запертое в клетке рёбер. Она обняла себя за плечи, пальцы впились в собственные руки. Тени от фонарей казались слишком длинными, каждый тёмный проулок хранил в себе угрозу. Она шла, озираясь через плечо каждые несколько шагов, ускоряя шаг при каждом шорохе.

Поворот за угол.

И вдруг

Темнота сгустилась вокруг, фонарь здесь давно перегорел, оставив лишь зияющую чёрную дыру. Прежде чем она успела понять что происходит, чья-то огромная ладонь грубо накрыла её рот сзади, пальцы впились в щёки.

Он был огромный. Она чувствовала это даже спиной – его массивная грудь давила на её лопатки, живот прижимался к её пояснице. На две головы выше её, он нависал как грозовая туча, поглощая всё пространство вокруг. От неожиданности и ужаса в глазах потемнело, сердце рванулось в бешеной пляске, выбивая тревожный ритм где-то в горле. В ушах зашумела кровь, пульсация заполнила всё сознание.

Он не говорил ни слова. Только впился лицом в её волосы, вдыхая глубоко, с каким-то извращённым животным удовольствием, будто нюхал дорогие духи. Грубая щетина скользнула по её шее, оставляя на коже жгучие полосы, как от наждачной бумаги. Его дыхание – горячее, тяжёлое, с оттенком дорогого коньяка – обжигало кожу, каждый выдох оставлял на ней невидимые метки.

Лили замерла. Всё тело будто окаменело, мышцы напряглись до боли, но отказались слушаться. Она не могла пошевелиться, не могла закричать – только чувствовала, как ледяной страх растекается по венам, сковывая каждую мышцу, превращая её в статую. Внутри всё сжалось в комок, живот скрутило спазмом, но даже дышать она боялась, затаив дыхание.

Она узнала его сразу. Даже не видя лица. Это был он – Алессандро Висконти. Его руки – большие, сильные он крепко держал её, вокруг было темно, и в теле заиграла мелкая дрожь, предательская, заметная. Она боялась даже дышать, боялась, что он услышит, как её сердце готово вырваться из груди.

Он продолжал молча вдыхать её запах, будто хотел запомнить навсегда, запечатлеть в памяти. Его пальцы слегка сжали её талию, почти нежно, как любовник, но это лишь усилило ужас – такая интимность от человека, который внушал только страх. Лили почувствовала, как по спине пробежали мурашки, холодные и противные, будто ползали насекомые.

И так же внезапно он отпустил её. Оттолкнул, будто утратив интерес, но оставив после себя невидимые следы на её коже.

"Не заставляй меня ждать слишком долго". Его голос прозвучал тихо, почти ласково, но каждое слово било как плеть, оставляя кровавые полосы на её психике. "Мое терпение скоро закончится. И ты пожалеешь." Он сделал паузу, давая словам просочиться в её сознание, как яд.

"И если ты дорожишь своим другом… Марко Рицци…" – он намеренно растянул фамилию, наслаждаясь тем, как её тело содрогнулось при этих словах. "Ты больше не увидишься с ним. Для его же блага." Последние слова он произнёс с фальшивой заботой, будто предлагал чашку кофе.

Ещё тише, почти шёпотом, его губы коснулись её уха, влажные и тёплые: "Я не бросаю слова на ветер." Это было обещание, угроза и приговор в одном дыхании.

Лили стояла, не дыша, боясь развернуться, боясь увидеть его лицо в темноте. Слышала, как его дорогие туфли мягко ступают по брусчатке, удаляясь, будто он просто вышел прогуляться. Только когда шаги окончательно затихли, она осмелилась открыть глаза, но всё ещё не двигалась, боясь, что это ловушка.

Улица была пуста. Но его присутствие всё ещё висело в воздухе – тяжёлое, удушающее, пропитавшее каждую молекулу вокруг. Его запах остался на её коже, его слова – в её голове.

Лили буквально вбежала в дом, споткнувшись о порог, её дыхание было прерывистым и частым, как у загнанного зверька. Каждый шаг по лестнице давался с трудом – ноги подкашивались, а в висках стучала кровь. Она трижды обернулась, пока поднималась, прислушиваясь к каждому шороху, каждому скрипу старого дома. "А что если он уже здесь? Что если ждёт за дверью?"– эта мысль заставила её остановиться на площадке, прижавшись спиной к холодной стене.

Рука дрожала так сильно, что ключ трижды промахнулся мимо замочной скважины. Когда дверь наконец поддалась, Лили замерла на пороге, боясь переступить черту. "А вдруг он уже внутри? Вдруг сидит в темноте и ждёт?" Сердце бешено колотилось, отдаваясь звоном в ушах. Она резко щёлкнула выключателем – свет залил крохотную комнату, обнажая каждый угол, каждую тень. Пусто.

Захлопнув дверь, она с силой придвинула к ней старый деревянный стул – жалкая преграда, которая всё же давала призрачное ощущение защиты. Пальцы впились в собственные колени, оставляя красные полумесяцы на бледной коже. "Что делать? Боже, что мне делать?"– мысли метались, как птицы в клетке.

Он мог сделать что то с Марко. Эта мысль пронзила её острее всего. Она представляла, как его избивают в тёмном переулке, как ломают пальцы – те самые, что так искусно держат кисть. "Нет, только не это. Лучше я сама…Но что "сама"? Что она могла противопоставить Алессандро Висконти?

Побег? Она оглядела свою каморку – потрёпанный рюкзак в углу, жалкие сбережения в жестяной коробке под кроватью. Куда я убегу? В Рим? В Милан? Да он найдёт меня везде.Даже мысль о бегстве казалась смешной – денег едва хватало на аренду этой конуры, не то что на жизнь в другом городе.

А что ему вообще от неё нужно? Лили судорожно рылась в памяти, вспоминая тот день в кафе. Что я сказала? Как посмотрела? Может, отказалась подать ему кофе первым? Или… Боже, неужели из-за того, что не улыбнулась? Каждая мелочь теперь казалась роковой ошибкой.