Читать книгу: «Шедевр безумия», страница 2

Машина неслась по темным улицам Флоренции, когда в салоне зазвонил телефон. Алессандро одним движением поднес аппарат к уху, сразу узнав голос Марчелло. Этот человек был его тенью уже десять долгих лет.

Марчелло вырос в трущобах на окраине города. Улица стала его домом, жестокость – учителем, а хитрость – единственным оружием. Он научился драться раньше, чем правильно писать свое имя, и к четырнадцати уже знал, как перерезать горло так, чтобы жертва даже не успела вскрикнуть.

Именно таким – тощим, вечно голодным, но с глазами полными жестокости – он и встретил Алессандро в тот роковой день у старых доков. Шестнадцатилетний мальчишка, который по чистой случайности оказался рядом, когда пуля застряла в животе Алессандро и все его люди уже лежали в лужах крови, именно этот оборванец вытащил Алессандро из-под огня и оттащил в закрытый док, хотя он даже не знал кого спасает. Позже Алессандро узнал, что он просто хотел стащить кошелек у раненого богача. И тогда Алессандро забрал его к себе. Не из благодарности – из расчета. Марчелло был идеальным инструментом: беспощадным, но не жестоким просто так; расчетливым, но не жадным; преданным не человеку, а делу. Он не знал сомнений, не имел семьи, не искал дружбы. Он был чистым оружием.За десять лет Марчелло ни разу не подвел.

"Мы вычислили, кто еще знал о планах Фаббри и молчал", – голос в трубке был спокоен, но Алессандро почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пауза, и затем имя, которое перечеркивало годы сотрудничества: "Рикардо".

Пальцы Алессандро сжали телефон так, что пластик затрещал. Рикардо. Их лучший поставщик, человек, знавший все схемы, все маршруты. Они работали вместе не один год, и вот – оказалось, что жалкие проценты оказались важнее власти "Nostra Ombra", важнее тех принципов, на которых держался их мир.

"Он пожалеет, что не сдох в тот день, когда я впервые ему поверил", – прошипел Алессандро, и его голос звучал как скрежет стали по камню. За окном мелькали огни города, но он уже не видел их, представляя лишь одно – как его руки смыкаются на горле предателя.

"Я разберусь с этим ублюдком… лично".

Эти слова повисли в воздухе салона, тяжелые, как приговор.

Глава 3 : "Тени на утреннем солнце"

Флоренция просыпалась медленно, укутанная в золотистую дымку утра. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь узкие переулки, играли на стенах старинных палаццо, где время оставило свои следы в виде трещин и облупившейся охры. В воздухе витал пряный аромат свежесваренного кофе, смешанный со сладковатым запахом жареных каштанов и тёплым дыханием камня, прогретого за день. Где-то вдалеке, за черепичными крышами, перекликались колокола Санта-Кроче, а по Понте Веккьо уже бродили первые туристы, щурясь от яркого света в витринах ювелирных лавок и потирая сонные глаза.

Кафе "Alba Mattina", затерявшееся в тени древней арки в двух шагах от шумной Пьяцца делла Синьория, казалось застывшим во времени. Его выцветшая синяя вывеска с потрескавшимися позолоченными буквами и потертые столики из тёмного дерева, покрытые сетью мелких царапин, хранили память о бесчисленных днях. Здесь собирались свои – местные завсегдатаи, знавшие хозяина по имени и делавшие заказы без меню, и гости города, те самые, кто умел находить настоящую Флоренцию – не парадную, вылизано-туристическую, а живую, с царапинами истории на стенах и подлинными эмоциями в глазах.

Лили Сорренти двигалась между столиками с лёгкостью балерины, выработанной годами работы в тесном пространстве. Её каштановые волосы с золотым отливом, собранные в небрежный пучок, выбивались прядями, обрамляя лицо с тонкими, выразительными чертами. Кожа – белая, почти прозрачная, как у фарфоровой статуэтки. А глаза… Голубые. Яркие. С тёмным ободком, будто подведённые самой природой.

На её пальцах, тонких и ловких, виднелись следы краски – жёлтой охры и умбры, въевшиеся в кожу так, что никакое мыло не могло их полностью отмыть. Она не суетилась, не заигрывала с посетителями – просто делала свою работу. Чётко. Быстро. Без лишних слов, но с достоинством, которое заставляло даже самых наглых туристов вести себя прилично.

За угловым столиком, под потрескавшейся фреской с ангелом, чьи крылья со временем потеряли позолоту, сидел Алессандро Висконти. Все знали, кто он, и боялись даже смотреть в его сторону – один неверный взгляд мог стоить жизни. Его высокая, подтянутая фигура с резкими, будто высеченными из каррарского мрамора скулами и твёрдым, решительным подбородком казалась чужеродной в этом уютном кафе.

Холодные, стального оттенка глаза, обрамлённые густыми тёмными ресницами, не выражали ничего, даже когда его тихий, ровный голос с лёгкой хрипотцой произносил вещи, от которых у других стыла кровь в жилах. "Я даю на это не больше суток, иначе…" – долетело до Лили, когда она проходила мимо. Она знала о нём только то, что шептали на улицах. Он не просил. Не уговаривал. Он приказывал. Его боялся весь город. Его имя произносили шёпотом, а взгляды опускали, едва он проходил мимо.

Рядом сидели его люди, обсуждая что-то важное. Их голоса звучали приглушенно, но в их интонациях чувствовалась напряженность – словно они решали судьбу кого-то или чего-то. Один из них, высокий и худощавый, нервно постукивал пальцами по столу, другой, с холодным взглядом, склонился над бумагами, что-то чертя на них.

"Эспрессо", – резко бросил он. Его голос прозвучал как лезвие, рассекающее воздух, четко, без лишних слов.

"Уже несу", – кивнула Лили, не записывая заказ. Её голос звучал спокойно и звонко, будто она не замечала тяжелой атмосферы, окутавшей столик. Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он внезапно остановил её.

Он медленно поднял взгляд и прищурился: "Посмотри на меня."

Она подняла глаза – и вдруг что-то внутри неё сжалось. Его зрачки расширились, взгляд стал пронзительным, почти гипнотическим. От этого контакта кровь застыла в жилах. Ей показалось, что его тело слегка дрожит – едва уловимо, но достаточно, чтобы понять: что-то не так.

"Ты пойдешь со мной", – сказал он, не отводя глаз. Его слова прозвучали не как предложение, а как приказ, не терпящий возражений.

Лили тактично промолчала, лишь ответила: "Ваш кофе скоро будет готов."

"Ты знаешь, кто я?"

"Человек, который заказал эспрессо", – парировала она, и в её голосе не дрогнуло ни единой нотки страха.

За спиной мужчины один из его людей – коренастый, с шрамом через бровь – усмехнулся. Его смех был коротким, но в нём слышалась насмешка, будто он ждал, чем закончится этот разговор.

"Я тот, кто может сделать так, чтобы завтра ты здесь не работала. Или чтобы это кафе вообще закрылось."

Лили на секунду задумалась, затем спокойно сказала: "Тогда мне не придётся больше слышать угрозы от незнакомцев. Пойду за вашим кофе."

Он резко схватил её за запястье, его пальцы впились в кожу. Его хватка была железной, словно он пытался не просто удержать её, а оставить след – метку, напоминание.

"Ты смеешь так со мной разговаривать?" – его голос стал опасным, тихим, как шелест лезвия перед ударом.

Лили посмотрела на его руку, сжимающую её запястье, затем медленно подняла глаза. В её взгляде не было ни страха, ни вызова – лишь спокойная уверенность.

"Если вы не отпустите меня сейчас, ваш эспрессо остынет. А я не люблю подавать холодный кофе."

Он замер на мгновение, будто её ответ его удивил. Затем его губы дрогнули в подобии улыбки – недоброй, предупреждающей.

"Принеси мой кофе. И запомни – мы ещё не закончили."

Она кивнула и ушла, оставив его с непривычным чувством. Его дыхание участилось, сердце билось чаще, чем должно было. Эту реакцию он знал очень хорошо – учащённый пульс, сухость во рту, лёгкую дрожь в пальцах – но она никогда не была направлена на людей, лишь на шедевры искусства.

День тянулся мучительно медленно, она уже заканчивала смену. Последние часы особенно тяготили – время будто застыло в густом воздухе кафе, пропитанном ароматом кофе и выпечки. Каждый клиент, каждый заказ казались бесконечными. Она машинально протирала стойку, следя, как солнечные лучи медленно ползут по деревянной поверхности, отмечая неумолимый ход времени.

"Лили!" – окликнул её Сильвио, владелец кафе, толстый, вечно раскрасневшийся мужчина с добрыми, как у пса, глазами и седыми усами, которые забавно топорщились, когда он волновался. Он оглянулся по сторонам, прежде чем продолжить, понизив голос до шёпота: "Тот мужчина, Алессандро Висконти… если увидишь его ещё раз – держись от него подальше". Его пухлые пальцы нервно постукивали по стойке. "Он не просто жесток – он одержим. Одержим идеей превзойти своего отца во всём. Даже слышал… – Сильвио сделал паузу, глотнув воздух, – что задушил одного из клана Бартолуччи собственными руками. Не из-за денег, не из-за власти… просто чтобы доказать, что может".

Лили продолжала вытирать бокалы, её движения оставались плавными и размеренными, но в глазах появилась едва уловимая тень. Сильвио, заметив это, положил свою мясистую ладонь на её тонкие пальцы: "Я серьёзно, переживаю за тебя. Лучше даже не говори с ним. Вот, держи". Он протянул ей деньги – твои чаевые за сегодня. Купюры были слегка влажными от его потных ладоней.

Она кивнула, аккуратно сложив деньги в карман фартука. Внезапно Сильвио переменился в лице, его глаза снова стали добрыми, а голос – громким и радостным: "Смена почти закончена, а на Пьяцца Санто Спирито сегодня праздник – музыканты, толпа, свет отличный. Может, нарисуешь что-нибудь? Как ты любишь.

Она чуть улыбнулась в ответ, и на её лице появились милые ямочки на щеках: "Спасибо, Сильвио. Ты прав, свет сегодня идеальный для теней". В её голосе звучала тёплая благодарность, но где-то в глубине глаз оставалась лёгкая тревога, как предчувствие грозы в ясный день.

Пьяцца Санто Спирито встретила её какофонией звуков и движений. Уличные музыканты в потрёпанных шляпах играли что-то задорное на аккордеоне и скрипке – их пальцы порхали по клавишам и струнам с такой лёгкостью, будто сами инструменты оживали в их руках. Торговцы зазывали покупателей к своим лоткам, где громоздились пирамиды спелых фруктов и сверкали дешёвые сувениры. Дети с визгом гонялись за голубями, а их матери кричали им вслед предостережения, но без настоящей злости этот вечер был слишком прекрасен для строгости.

Лили нашла своё привычное место в тени старого палаццо с облупившейся штукатуркой, где свет падал под идеальным углом – резким и драматичным, создавая глубокие, насыщенные тени, которые так любили старые мастера. Она поставила потертый мольберт, на котором остались следы от сотен предыдущих работ – царапины, пятна краски, маленькие вмятины, каждая из которых хранила свою историю. Достала краски в тюбиках, многие из которых были смяты и почти пусты, и кисти с обгрызенными кончиками. Эти кисти помнили каждую её картину, каждый мазок, каждое творческое озарение.

Перед ней разворачивалась сцена, достойная кисти старых мастеров – молодой отец с грубыми рабочими руками, покрытыми шрамами и мозолями, катал на плечах смеющегося мальчика. Их лица, освещённые солнцем, сияли беззаботным счастьем – морщинки у глаз отца складывались в лучики, а беззубая улыбка ребёнка была настолько искренней, что казалось, вот-вот вырвется за пределы холста. Она начала писать, полностью погрузившись в процесс, её движения были точными и уверенными, будто её рукой водило само вдохновение.

Её стиль – резкие контрасты света и тени в духе Караваджо, где в тёмных участках всегда угадывалось что-то ещё, какая-то скрытая правда, второй слой реальности. Каждый мазок был осознанным, каждая тень – продуманной. Кисть скользила по холсту с лёгкостью, но в то же время с невероятной точностью, краски смешивались прямо на её пальцах, оставляя новые цветные отметины, которые постепенно превращались в живую, дышащую картину, которая казалась почти одушевлённой. Она писала не просто сцену – она писала эмоцию, момент, душу этого вечера, вкладывая в каждый мазок частичку себя. Особенно ей удавались руки. На этой, картине она уделила особенное внимание рукам отца – грубые, с выступающими венами, с маленькой татуировкой на указательном пальце. Такие руки могли и убить, и нежно обнять ребенка.

Алессандро Висконти наблюдал за ней издалека, скрытый тенью колоннады. Его люди уже нашли всю информацию : Лили Сорренти, 22 года, официантка в кафе "Alba Mattina", училась в художественном лицее, но бросила из-за денег. Сирота. Ни семьи, ни покровителей. Выставляет свои работы в нескольких местных галереях, но они не пользуются спросом. Живет в крохотной комнатке на окраине Сан-Фредиано, в доме, где сырость проедает стены, а соседи – такие же неудачники, как и она.

"Лили…" – он шептал её имя, словно молитву, ощущая, как оно обжигает губы. Каждый звук в этом имени казался ему совершенным – мягкое "л", нежное "и", дрожащее "и" в конце, будто вздох. Это имя преследовало его с того самого мгновения в кафе, когда их взгляды случайно встретились, и он увидел её глаза. Такие глаза он видел только на старинных иконах в церкви Сан-Лоренцо – у мадонн, взирающих на верующих с невозмутимым спокойствием. Впервые он ощутил приступ в тысячу раз сильнее чем обычно. Потому что перед ним была не картина. Не бездушный холст. Живая, дышащая женщина, чья красота была столь же непостижима, сколь и опасна.

Он наблюдал, как её пальцы, испачканные в ультрамарине, скользили по холсту. Каждый мазок был точным, выверенным, будто она не создавала изображение, а лишь проявляла то, что уже существовало в мире, но было скрыто во тьме. Когда она смешивала краски на палитре, на её лице появлялась легкая улыбка – едва уловимая, почти детская. И этот свет, это сияние заставляли его стискивать зубы до боли.

В его коллекции были вещи, которые заставляли кровь стыть в жилах: этрусский кинжал с рукоятью из человеческой кости (говорят, им был убит сам Ганнибал), посмертная маска Данте Алигьери, "Святой Себастьян" кисти неизвестного ученика Леонардо, купленный за баснословные деньги у швейцарского коллекционера. В его палаццо во Фьезоле стояла подлинная скульптура Челлини, которую весь мир считал утраченной. Но теперь он хотел добавить к этому списку её – не картину, а саму художницу. Потому что в её глазах была та же глубина, что и в её работах. Обладание сводило его с ума, а сейчас это желание пересиливало всё. Она должна стать его. Как все прекрасное в этом мире. Он чувствовал, как в груди разливается знакомое жжение, как кровь стучит в висках, как пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Это было больше, чем желание. Это была потребность. Неутолимая, всепоглощающая потребность обладать.

Он шагнул ближе, оценивая работу. Композиция – явно отсылка к Караваджо, но не подражание. Она не копировала свет она его чувствовала. В тенях угадывались силуэты, которых не было на площади: фигура в дверном проёме, отражение в воде… слишком много деталей для уличной зарисовки.

"Она видит то, чего не видят другие", – подумал он. Это было больше, чем талант. Это было проклятье. Как у тех старых мастеров, которые сходили с ума от собственных видений.

Флоренция дышала вечерней прохладой, когда он подошёл вплотную. Его тень упала на холст, перечёркивая композицию.

– Ты пойдешь со мной , – сказал он негромко, но так, чтобы каждое слово врезалось в сознание.

Лили вздрогнула. Кисть дрогнула в её пальцах, оставив некрасивый мазок на почти законченной работе. Она медленно повернулась, и в её глазах вспыхнул страх – не истеричный, а холодный, расчётливый.

– Нет, – чётко ответила она. – Меня не интересует это.

Но голос дрогнул. Она знала кто он.

Её пальцы лихорадочно задвигались, закрывая тюбики с краской. Мольберт захлопнулся с резким звуком, хотя краски ещё не высохли – эта картина предназначалась для галереи на "Arte Moderna"., где её работы годами пылились без покупателей.

Алессандро не привык к отказам. Его пальцы сомкнулись вокруг её запястья – не больно, но так, чтобы она поняла: сопротивление бесполезно.

– Я всегда получаю то, что хочу, – его голос звучал как скользящий по коже холодный клинок, низкий и опасный, с едва уловимой дрожью одержимости. Он наклонился так близко, что его дыхание смешалось с запахом масляных красок и дешевого шампуня в ее волосах.

– Мне все равно, – ее голос дрогнул, но не от страха, а от сдерживаемой ярости. Она вырвалась с неожиданной силой, подхватывая потрепанную сумку с красками, словно это было единственное, что действительно имело для нее значение в этом мире.

Но он был быстрее, как всегда. Одним плавным движением он перехватил ее, прижав к холодной стене так, что шероховатая каменная кладка впилась в ее спину даже сквозь тонкую ткань платья.

– Это не вопрос, – прошептал он, беря ее за подбородок его пальцы впились в ее кожу, оставляя на бледных щеках алые следы. – Ты поедешь.

Она не могла пошевелиться, но не из-за его физической силы ,а из-за того безумия, что увидела в его глазах когда он смотрел на нее. Это была не просто жажда. Это была всепоглощающая одержимость.

Его дыхание участилось, став неровным и прерывистым. Зрачки расширились, впитывая каждую деталь ее лица с болезненной интенсивностью, будто перед ним был не человек, а давно утерянный шедевр, от которого кружится голова. Ее кожа – белая, почти прозрачная, тонкая как пергамент старинных манускриптов. Губы – слегка приоткрытые, розовые, как персики на рассвете в его тосканском поместье. А глаза… О, эти глаза. Голубые, как средиземноморские воды в ясный день, с темным ободком, словно нарисованные кистью самого Боттичелли.

– Ты… совершенна… – прошептал он хрипло, его голос звучал почти безумно. Не отрывая от нее взгляда, он медленно провел пальцами по ее щеке, касаясь с почти болезненной нежностью, словно боясь повредить хрупкий шедевр. – Живая Венера…прошептал он, и в его голосе звучало что-то между молитвой и проклятием. Глаза Алессандро пожирали ее с болезненной жадностью. Его пальцы дрожали от напряжения, когда он провел по ее щеке – так осторожно, словно боялся стереть хрупкие черты, как стирают неудавшийся рисунок с пергамента.

Она воспользовалась этим мгновением слабости. И тогда совершила то, чего он никак не ожидал – не крик, не мольбы, а яростный удар деревянным мольбертом по его руке. Боль пронзила его, острая и унизительная, но даже это не сразу вернуло его в реальность. На мгновение – всего на одно предательское мгновение – его пальцы ослабли, выпустив ее запястье. И этого оказалось достаточно.

Лили вырвалась, как птица из позолоченной клетки.

Она побежала, не разбирая дороги, растворяясь в вечерней толпе празднующих. Сумка с красками прижата к груди. Сердце колотилось так сильно, что отдавалось болью в висках, а в ушах стоял гул, заглушающий все другие звуки. Ее окутывал животный страх она бежала, не оглядываясь, хотя прекрасно понимала – от этого человека не убежать. Флоренция была его городом, каждый переулок, каждая площадь знали его шаги. Но инстинкт самосохранения заставлял ноги двигаться быстрее, сердце – биться чаще, а легкие – гореть от нехватки воздуха. Что ему нужно от меня? Почему именно я? – эти вопросы крутились в ее голове, как листья в осеннем вихре. Может, ее упрямство, которое он принял за вызов?

Но ответа не было. Только леденящее душу понимание – бегство сегодня не решает ничего.

Он стоял на площади, на его аристократичном лице не было ни злости, ни разочарования – только холодная, отточенная годами решимость. В уголке рта играла чуть заметная улыбка, словно он уже видел финал этой погони.

Никто не отказывал ему. Никогда. Из-за его положения, из-за страха быть убитым на следующее утро в каком-нибудь грязном переулке. Он получал все, что хотел: редчайшие картины Караваджо, выкраденные из частных коллекций, считавшиеся утерянными скульптуры Микеланджело, купленные за баснословные суммы у швейцарских банкиров, даже человеческие жизни – одни уничтоженные, другие купленные. Если он мог заполучить шедевры, которые весь мир считал уничтоженными, то эту… эту "живую Венеру" – он получит тем более

По-хорошему или по-плохому – решать ей. Но выбор, как он хорошо знал, всегда был иллюзией.

Глава 4 "Эстетика пустоты"

Капли воды, тяжелые и медленные, скатывались по рельефному торсу Алессандро, оставляя за собой влажные тропинки на загорелой коже. Он выходил из просторной душевой кабины, целиком вырезанной из мрамора с прожилками серого и золотого. Воздух был густым от пара, который клубился, оседая на позолоченных смесителях с гравировкой в виде виноградных лоз, на венецианских зеркалах в рамах из черненого дерева, на мозаичном полу, где каждая плитка была уложена вручную флорентийскими мастерами.

Он провел ладонью по лицу, смахивая влагу, и пальцы на мгновение задержались на щеке, ощущая подушечками легкую щетину. Полотенце было небрежно обернуто вокруг бедер.

Его дом, что подарил ему отец стоял в самом сердце Ольтрарно, на левом берегу Арно.

Палаццо XVI века, где он иногда ночевал , было спрятано за высоким забором Внутренний дворик, окруженный арочными галереями, был залит солнцем. Здесь всегда царила тишина, нарушаемая лишь плеском воды и редким криком чайки, пролетающей над крышами Флоренции.

Его спальня напоминала не жилое помещение, а зал музея, где каждый предмет был шедевром, хранящим в себе историю, кровь и тайны. У окна, затянутого тяжелыми портьерами из черного бархата, поглощающими даже намек на дневной свет, стояла этрусская ваза IV века до н.э. – фигурная, с изображением пирующих богов, их лица застыли в вечном экстазе, а руки протянуты к чашам с вином, которое они так и не смогут выпить. На комоде из черного дерева, инкрустированного слоновой костью в причудливые узоры, лежали фамильные перстни: сапфир, окруженный бриллиантами, холодный и неприступный, как ледяная корона; александрит, коварно меняющий цвет при свете – то кроваво-красный, то ядовито-зеленый; и простое золотое кольцо с выгравированным девизом рода, слова которого стерлись от времени, но не от значения.

Его взгляд задержался на медальоне – золотом, в виде розы, усыпанном россыпью крошечных рубинов, словно капель крови на лепестках. Он взял его в ладонь, почувствовав холод металла, который так и не смог перенять тепло человеческого тела, сколько бы его ни носили. Это был медальон его матери. Тот самый, что он украл тайком после ее смерти, вынув из потайного сейфа отца, зная, что тот никогда не отдал бы его добровольно.

Мамочка, смотри!– маленький мальчишка, едва достающий до края садовой скамьи, нес в руках алую розу, ее шипы впивались в пальцы, но он не отпускал. Летиция сидела в саду, погруженная в книгу, ее светлое платье колыхалось на ветру, а волосы, словно шелковая вуаль, падали на страницы.

– Милый, осторожно, ты можешь уколоться…– ее голос был мягким, как шепот листвы над головой.

– Мамочка, это тебе! Он как тот медальон на твоей шее! Смотри, я принес тебе цветок, он такой же красивый, как и ты!

Она отложила книгу, и в ее глазах вспыхнуло что-то теплое, живое, нежное.

– Спасибо, мой Алессандро…Она взяла его на руки, прижала к груди, и он утонул в аромате ее духов. Ее губы коснулись его лба, нежный поцелуй, оставивший на коже след, который он будет чувствовать даже годы спустя.

– Знаешь историю этого медальона?– она отстранилась, держа его за руки, и в ее глазах плескались сказки.

Мальчик покачал головой, завороженный.

– Давным-давно жил юноша – кузнец. Он любил девушку с самыми голубыми глазами на свете и каждое утро приносил ей свежую розу. Но однажды она заплакала: «Я хочу, чтобы они никогда не вяли…» И тогда он взял молот, золото и рубины и выковал для нее медальон – розу, которая никогда не умрет.

Она сняла цепочку с шеи, и медальон заиграл в лучах солнца, будто живой.

– Этот медальон мне подарила твоя бабушка. Дедушка сделал его для нее… – ее голос дрогнул, наполняясь теплом воспоминаний. – А теперь… – ее пальцы сжали его ладонь, вкладывая в нее золото, – это наша семейная реликвия. Наша… вечная роза. Когда-нибудь ты подаришь ее своей возлюбленной.

– Мамочка… – он завороженно смотрел на сверкающий в ее руках символ любви, – а она будет такая же красивая, как ты?

Она засмеялась, и ее голубые глаза стали такими нежными, что казалось, в них отражается само небо.

– Конечно, – прошептала она, гладя его по волосам. – Она будет самой красивой. А ты… – ее голос стал тверже, – ты должен будешь защищать ее. Как твой дед защищал бабушку. Как твой отец… – она на миг замолчала, но потом улыбнулась снова, – как все мужчины защищают то, что им дорого.

Она снова притянула его к себе, и он закрыл глаза, чувствуя, как ее пальцы вплетаются в его волосы, как ее дыхание смешивается с его дыханием, как мир сужается до этого мгновения – до ее тепла, до шепота: «Ты самое дорогое что у меня есть , я никогда тебя не оставлю…»

Звонок телефона разорвал воспоминание.

– Алло, босс.– голос Марчелло , жесткий, лишенный той нежности, что еще секунду назад звучала в его ушах.

Алессандро сжал медальон в кулаке так сильно, что острые лепестки впились в кожу. Капли крови упали на комод, смешавшись с пылью веков.

– Нашли точные адреса? – спросил он, глядя в окно, где первые лучи солнца играли на поверхности Арно.

– Да, – ответил голос в трубке.

– Отлично. Я сам поеду.

Пауза. Вдали зазвонил старинный часовой механизм – точная копия тех, что делали во Флоренции в XVI веке.

– Босс, насчёт Рикардо… Всё готово. Можно решить вопрос сегодня – тихо, без лишних глаз, – сказал Марчелло.

– Нет. Я сделаю это сам.

Пауза.

– Но зачем рисковать? Ребята могут…

– Это не риск. Это необходимость. Чтобы каждый крысёнок в нашем городе запомнил цену предательства.

– Хорошо

– Да, – Алессандро задумался на мгновение. Помнишь ту любовницу Рикардо? Я хочу, чтобы она… присутствовала при нашем разговоре.

Его голос делает последнее слово сладким, как яд. Марчелло понимает – это будет не просто убийство. Это будет произведение искусства.

Алессандро задержал пальцы на брелке с трезубцем Maserati, ощущая подушечками холодный металл. На мгновение он закрыл глаза, вдыхая запах гаражного помещения – масла, кожи и бензина. Сегодня он хотел заняться своим личным безумием, той единственной частью жизни, где не было места семейным обязательствам, кровавым разборкам и бесконечным долгам.

Три адреса. Три галереи, где Лили Сорренти пыталась продать свои работы. Его взгляд скользнул по ряду ключей, висевших на кованом крючке. Пальцы на мгновение замерли над ключами от Ferrari – красного, как свежая кровь, но затем без колебаний сняли брелок Maserati GranTurismo.

Темно-синий. Цвет ночного неба над Тосканой в тот редкий час, когда последние золотистые лучи солнца растворяются в темноте, уступая место первым звездам.

Он провел ладонью по капоту, ощущая гладкий холод металла. Машина была его выбором не просто так – GranTurismo требовал участия, заставлял чувствовать каждую неровность дороги, каждый поворот. Сегодня ему нужно было именно это: не просто переместиться из точки А в точку Б, а прочувствовать каждый метр пути.

Ключ повернулся в замке зажигания с приятным щелчком. Двигатель заурчал низким, хищным рыком, отзываясь эхом в просторном гараже. Алессандро позволил себе легкую ухмылку.

Безумие начиналось сейчас.

Первую галерею он нашел в узком переулке за Санто-Спирито, где солнечный свет едва пробивался между тесно стоящими домами. Вывеска "Arte Moderna" висела под неестественным углом, буква "А" держалась на последнем винте, готовом вот-вот выскочить из прогнившей древесины. Скрипучая дверь с выцветшей краской сопротивлялась, когда Алессандро толкнул ее плечом, выпуская наружу клубы воздуха, пропитанного ароматами старого дерева, застоявшегося льняного масла и чем-то еще – возможно, плесенью, въевшейся в стены за долгие годы забвения.

"Работы Лили Сорренти," – произнес Алессандро, снимая темные очки и вешая их на вырез рубашки. Его голос, обычно заставляющий людей вздрагивать, здесь просто растворился в тяжелой атмосфере запустения.

За прилавком из поцарапанного дуба сидел мужчина, чей возраст было трудно определить – то ли шестьдесят, то ли все восемьдесят. Желтые от никотина пальцы с обкусанными ногтями перелистывали пожелтевшие страницы местной газеты, на которой красовалось пятно от кофе. Он даже не поднял головы на посетителя.

"В углу," – буркнул галерист, тыкая пальцем куда-то за стеллажи с пыльными керамическими вазами. – "Никому не нужны. Последний раз что-то купили полгода назад – какая-то японка. Двадцать евро отвалила и то потом ныла, что переплатила. Хотя, если честно," – он презрительно скривил губы, – я бы и за десять не взял.

Он скептически осмотрел Алессандро с ног до головы. Вы, конечно, можете их купить, если так уж хочется выбросить деньги. Но предупреждаю – даже в подарок врагу такое не стоит дарить. Разве что повесить в туалете – может, хоть там оценят.

Алессандро медленно прошел между шаткими деревянными стеллажами, его дорогие туфли скрипели по полу, покрытому слоем пыли. В дальнем углу, где свет от единственной лампы едва достигал, висели три холста, криво прибитые к стене.

Первый – "Старик на ступенях". Морщинистые, узловатые руки старика сжимали четки, костяшки пальцев побелели от напряжения. Но глаза… Глаза, написанные смесью ультрамарина и умбры, смотрели куда-то сквозь стены галереи, сквозь время, в какую-то далекую реальность, известную только ему. Каждый мазок, каждый неровный слой краски передавал дрожь в пальцах, усталость в позе, всю тяжесть прожитых лет.

"Она наблюдала за ним часами," – вдруг осознал Алессандро, ощущая странное сжатие в груди. Он видел, как Лили могла сидеть напротив этого старика день за днем, изучая каждую морщину, каждый жест, прежде чем перенести их на холст.

Второй холст – "Девочка с сигаретой". Подросток лет шестнадцати, в потертой кожанке, прислонившаяся к фонарному столбу. Сигарета в ее пальцах дымилась тонкой струйкой, но настоящий огонь был в глазах – вызов, брошенный всему миру, который упорно отказывался ее замечать. Краска легла густо, местами грубо, мазки были резкими, почти агрессивными, как будто сама Лили вкладывала в них всю свою злость.

И третий… Автопортрет в отражении витрины. За ее спиной – размытая, невнятная Флоренция, люди, сливающиеся в цветные пятна. Но ее лицо… Оно было выписано с такой четкостью, что казалось, будто она вот-вот заговорит. Голубые глаза – смесь кобальта и лазурита – смотрели прямо в душу, проникая куда-то очень глубоко, туда, куда даже Алессандро боялся заглядывать.

"Сколько?" – спросил он, не отрывая взгляда от автопортрета. Его голос звучал хрипло, как будто в горле застрял ком.