Читать книгу: «Любовь прилипает сама»

Глава 1. Экзамен сдан, или Оленёнок в рысьих лапках

Я шла, подпрыгивая от удовольствия: экзамен сдан! Вертела головой во все стороны: пятиэтажные здания случайными окнами, как будто дарили мне улыбки, а солнце-то, солнце меня тоже поздравляло, тёплыми прикосновениями поглаживая по голове. Шла по бульвару Гагарина, точнее не шла, – парила, придерживая, чтобы вовсе не улететь куда-то в небо, широкий подол голубого платья…

И вдруг споткнулась, опустила глаза и увидела коричневые ботинки, слишком большие и грубые, чтобы быть мужскими.

Поразительно, как быстро возбуждённое воображение способно изображать целые полотна, изобилующие яркими красками и мелкими деталями. В миллионную дольку секунды оно нарисовало мне образ владельца этих гигантских ботинок.

На массивном теле, прямо на плечах, кособоко лежит угловато-лобастая, как у быка, голова, из которой торчат лишённые век, кроваво красные, от ветров и пыли, глаза. Стекающая по землистой щеке слизь липкой струйкой тянется прямо к кривому рубцу, лишь отдалённо напоминающему рот. И тело, и руки этого чудища соответствуют гигантской обуви – слишком большие, грубые и тяжёлые.

– Беги! —всех противоречий, упрямо идёт сквозь листопады, дожди, снега на зов собственного сердца. торопливо командовало раздраженное воображение, не глядя в воспаленные глаза: – беги, Аля! Однако разум в противовес паникующему воображению, тихо шепнул: «Посмотри. Возможно, это чудовище в огромных ботинках не так ужасно». Медленно подняла глаза и растерялась… Мне улыбнулся парень. К удивлению, его глаза были не кровавые, а имели приятный серый с голубым оттенком окрас и совсем не топорщились, наоборот, были надёжно защищены от ветров и пыли азиатским веком, глядели с ласковой хитрецой.

Я не сразу поняла, красив ли он. Привыкшая к мужчинам с русской внешностью, не могла уместить в шкалу привычной градации мужской привлекательности.

Он, возможно, и не походил на лесное чудище, но точно и на взращенный на сказках образ молодца с русыми волосами. Жёсткие его волосы блестели чернотой, а длинная изящная фигура одинаково нелепо смотрелась бы, как на печи, так и на Сером Волке. Несмотря на внушительный рост, он совсем не походил на былинных богатырей. Высокий и изящный как фарфоровая статуэтка. Только ботинки тяжёлые, гигантские, точно чужие, принадлежащие не то убитому чудищу лесному, не то богатырю с печи. Всё в нём не соответствовало привычным фантазиям, оттого, быть может, и казалось притягательным до невозможности к сопротивлению.

Почему-то я загадала: «Если ответит не «привет» или ставшее модным после фильма «Зорро» «Боэнас ночес», а простым «здравствуй», значит, завяжутся отношения». Он же ответил целой фразой: «Здравствуй, а что это мы такие весёлые?» и, улыбнувшись, нежно поправил выбившуюся прядь волос, случайно дотронувшись до моей щеки.

Он скорее всего в этот короткий миг даже не успел ощутить жар моей кожи, но я прочувствовала всю противоестественную силу его холодных пальцев, они, точно ледяные иглы, молниеносными уколами от щеки пробежались по всему телу, не оставив на нём без мурашек ни точки. А затем нырнули под кожу и уже там, покачиваясь, возвратили к знакомому, но подзабытому чувству. Это было похоже на детские ощущения, когда в первый морозный день идёшь в школу и, вдыхая не просто воздух, а саму сущность мира, его душу, ощущаешь, как всё внутри трепещет и ликует.

Так же и эти иголочки нырнули под кожу, чтобы подарить в один миг и трепет, и ликование, и чувство безграничной свободы. Всего в один миг, который он и не заметил. Оттого, наверное, уже секундой спустя, это чувство, способное жить только в ответ на другое, такое же чувство обратило иглы, дарящие настолько приятные покалывания и волнение во что-то иное, дарящее совсем не детские восторги, а в нечто тянущее, ноющее, напоминающее ёж-рыбу, желающую освободиться из неосторожно сжавших её рук. Расширившись, она пронзила всё внутри и, сбежав, оставила в беспомощной истоме обливаться кровью.

И вот с этой жалкой минуты оцепенения, немого трепета я стала делать глупость за глупостью! Сейчас-то я понимаю, что жил из него вытянула немало. А тогда!? На какие ухищрения только не шла! Чего только не придумывала. Как будто я не девушка, а охотник – а этот необычно красивый парень – моя дичь, нежный оленёнок в рысьих лапах. Но тогда я так не думала. Не способна была думать.

Всё было заполнено им. Даже привычные пятиэтажные дома улыбались не просто случайными окнами, а серыми с ласковой хитрецой глазами и солнце тоже, касаясь лучами, то и дело, распирало и снаружи, и изнутри, напоминая о том случайном прикосновении к щеке. Во всём мне виделись его черты, улыбки, движения и эти красивые с голубым оттенком глаза.

Более того, запах одеколона «Шипр», которым он пользовался, раньше отталкивающий, почему-то ассоциирующийся с кладбищем, с затяжными осенними дождями, с прелой листвой, с чем-то тягучим, бесконечно тоскливым, превратился в один из самых приятных ароматов на свете. Стоило уловить плывущие в воздухе ленты «Шипра», как воображение начинало рисовать уже не скорбные картины с печальными листопадами, а просторную степь в безграничии, в которой наперегонки с солнечными зайчиками мчался смелый всадник, а в синем небе парил охотничий сокол. Или всё в той же степи растущий дуб, в тени, под исполинскими ветвями которого опёршись о ствол, дремлет он, мой изящный всадник в гигантских ботинках коричневого цвета.

Весь мир, наполненный мечтами о нём, виделся свободным и счастливым, таким, где только лишь удалью и задором, возможно заполучить право быть не похожим ни на кого, при этом оставаться как никто красивым.

Тогда мне казалось, что и я само воплощение женственности, красоты, семнадцатилетней молодости! Я считала себя подарком. И не сомневалась, что такой подарок нужен каждому, кто мне приглянулся. Угораздило же ему приглянуться, оказаться на моём пути в момент, когда экзамен сдан и я просто парила от радости, а единственным, что удерживало меня от того, чтобы вовсе не улететь куда-то в небо, был широкий подол голубого платья… Стоило отпустить его, и до свидания, планета Земля и все её земные тревоги. Но тогда ведь и он не узнал бы, каково это быть нежным оленёнком в рысьих лапках.

***

Зеркало, ах, зеркало… Мой любимый предмет. В сумке у меня постоянно находятся несколько зеркалец: с пудреницей для лица, с тенями для глаз… В нашей общежитской комнате висит большое зеркало, чтоб можно было видеть себя во весь рост, оценить осанку и, естественно, одежду. На вахте в общежитии стоит трюмо аж с тремя зеркалами, чтобы себя увидеть можно было не только спереди, а и сбоку, даже сзади, оценить причёску со всех ракурсов.

Я люблю смотреться в зеркало, потому что мне нравится своё отражение с приветливой улыбкой, искорками, которые вспыхивают в моих бездонных глазах… Вы бы видели, какие у меня роскошные волосы. На нашем курсе ни у кого нет волос такой длины и такой гривы-шевелюры. Мне достались по наследству русые волосы с небольшой рыжиной. Знаете, как листва клёнов начинает золотиться в бабье лето? Помню, что старшие родственники, то бишь бабушки, тётки, про мои волосы говорили: «Волос длинный – ум короткий». А незнакомые прохожие, когда меня видели с двумя заплетёнными косами, часто говорили: «Какая кукла идёт!» Ну, это относится к тем временам, когда я в начальных классах училась, потому что у меня в концы кос были вплетены два белых банта. Сейчас я с косами не хожу, а закручиваю волосы в спираль и закалываю шпильками. И получается такая внушительная шапка волос на голове. Шпильки из-за моей торопливости, постоянного бега вприпрыжку теряются часто, я только и успеваю их покупать. Ну, вот не умею спокойно ходить, так как боюсь опоздать. Куда боюсь опоздать? До всего есть дело! Я хожу в хор, кружок фото посещаю, а в библиотеках я постоянный читатель (записана в четыре библиотеки города). А ещё, если удаётся достать билеты, хожу на спектакли в драмтеатр, театр оперы и балета, цирк, не говоря уж о регулярном посещении кинотеатров. В музеи время от времени наведываюсь. Вы спросите, когда же я учусь? Получается, что между развлечениями. Учусь блестяще. Авторитет у преподавателей заработала ещё на первом курсе. Я же в школе отличницей была, базу знаний крепкую, основательную получила. Память у меня отменная, фотографическая. Ах, какая же я восхитительная, сама собой не налюбуюсь, настоящий подарок, созданный при рождении!

***

Ильдар учился в группе автоматического управления, а я – на топографическом отделении. Но это не мешало, как бы старательно он ни путал след, безустанно, не зная покоя, идти за ним. Хотелось наблюдать его постоянно, каждую секунду, знать, где он, с кем, что с ним происходит. Милый мой оленёнок и не догадывался о том, что я всегда была в одном кошачьем прыжке от него. Когда я его не видела, то всё равно представляла, что он в это самое мгновение говорит, на кого смотрит, о чём думает.

Я сидела в аудитории, слушала приятный с благородной хрипотцой голос Анатолия Ивановича, очень взрослого и солидного мужчины, преподавателя физики.

Его лекции всегда были для меня окном в какой-то другой мир, где всё разумно, логично, упорядочено. Впрочем, даже этот мир, ранее видевшийся нерушимым, вечным, мир, где всё на своих местах, оказался всего лишь замком из песка на пути бушующего океана.

Первая же волна играючи все, возведённые этим приятным голосом с благородной хрипотцой, крепостные стены, башни с бойницами, ворота и донжоны разрушила, стёрла и, пенясь, унесла в темноту океанских вод.

А на берегу остался лишь идеально ровный, как только что выглаженная скатерть, нежно серого цвета песок, чуточку (капрелюшку) припудренный алыми румянами вечереющего неба. И бегущий мне на встречу полуголый исполин. Его кожа, покрытая крупными капельками океанской воды, блестит, как чешуя какого-то мифического создания: полубога-получеловека, рождённого из союза зари и пены морской. И он бежит, совсем не касаясь песка, не оставляя следов, и вот уже стоит во весь свой невероятный рост надо мной…

Я невольно улыбаюсь, представляя эту картину и уже совсем не слышу голос Анатолия Ивановича, не вижу ни доску, исписанную формулами, ни конторку-кафедру перед ней, даже наши зелёные парты куда-то пропадают, а с ними и весь класс.

Остаётся только мой вышедший из пены морской великорослый полубог. Его губы что-то шепчут, совсем тихо и медленно приближаясь к ушку, угрожают вот-вот обжечь поцелуем. Как бы мне этого хотелось и в то же время, как же я этого боюсь.

Оттого и цепенею, даже в своих фантазиях. Собираюсь с силами, чтобы если эти рыбьи губы всё-таки коснутся хотя бы одного завитка волос у моих ушек, тут же бежать так быстро, как бежит Зайчик-побегайчик.

Мечтая об этом страшно-сладком мгновении, не замечаю, как Анатолий Иванович выходил из-за кафедры и, преодолев все три ступеньки, составляющие подиум, продолжает читать лекцию, опершись рукой о мою парту. Сидящая рядом Таня, наверняка, пытается как-то предупредить о нависшей угрозе, но в тот миг, к несчастью, и её не существует. Есть только я и он. Точнее его губы и моё ушко, а ещё едва уловимый океанский шёпот. Понимая, что самостоятельно из оцепенения не выйду, Анатолий Иванович, легонько касается моего плеча.

Вздрогнув, я понимаю, что уже, глядя на спокойное лицо физика, продолжаю беспричинно улыбаться, как какая-нибудь дурочка из переулочка, пытаюсь как-то оправдаться, но только сильнее краснею. Щёки так и горят. Но лектор как ни в чём не бывало продолжает доносить материал. Преподаватели меня любят, в особенности Анатолий Иванович, за то, что могу решить любую задачу. От души он посмеялся бы, наверное, узнай, какую задачку я сама себе придумала, на какие ухищрения решаюсь, силясь разгадать её.

Чтоб побольше выяснить об этом высоком Ильдаре, я подружилась с Инной Васильевной, фельдшером общежития, в основном выполняя её мелкие поручения в виде принести-унести-передать… Но изредка приходилось исполнять и более ответственные задания.

К примеру, однажды помогала проверять мужскую часть общежития на возможные очаги педикулёза. Вероятно, это был всего лишь финт, фельдшерская хитрость. Инна Васильевна при помощи незапланированного медосмотра решала какие-то иные задачи. Но сказано – сделано!

Все студенты шеренгой, выстроившись в коридоре третьего этажа, поочерёдно подходили к импровизированному санитарному пункту, состоявшему из парты, за которой с блокнотом в руках сидела Инна Васильевна, перед партой стул, на него поочерёдно садились будущие буровики, автоматики, геодезисты, геологи, а перед стулом я, для большей солидности, накинувшая одолженный у знакомой студентки с технологического отделения белый халат.

В одной руке у меня толстостенная лупа, в другой – походный фонарь. Ох и смеялась же потом Таня, слушая мой рассказ о выявлении очагов педикулёза. Но в тот момент ни мне, ни обитателям мужской части было не до смеха. Мне потому, что было страшно за собственную весьма красивую шевелюру. Им потому, что всех, кто не явится на осмотр, пригрозили выселить. Сколько голов, разной мохнатости, размеров, форм, цветов в тот день я перещупала, выискивая признаки посторонней жизни, и вообразить трудно. А печальнее всего, что труды оказались напрасны. Заражённых выявить не удалось!

Зато представилась возможность прикоснуться к Ильдару. Даже стоя в очереди, он не превращался в её часть, а как будто только сильнее возвышался. Оказавшись же перед мной на стуле, и вовсе оказался великаном. Второй раз он был так близко и второй же раз я не могла понять, красив ли он. Но почему-то в упор, пялилась в макушку, не решаясь заглянуть в лицо.

Светила фонарём, перебирала пальчиками упрямые волосы, в то время как его длинные пальцы подушечками отстукивали какой-то ритм, а мне казалось, что они не ударяют по поверхности парты, а внутри меня, гибкие, как щупальца, перебирают что-то, настойчиво выискивая, неизвестно что выискивая, вошкаются где-то под ребрами, около печёнки.

От этого зудящего до мурашек чувства хотелось, так же, без разрешения, вцепиться мёртвой хваткой в его блестящие чёрные волосы, начать рвать их с ожесточением бешеной лисицы.

Боже, какие же странные мысли и чувства посещали меня в тот период.

Хотелось ласково, как мать, баюкающая ребёнка, прижимает к груди его уязвимую головку, так же прижать к своей груди лобастую голову сидящего на стульчике автоматика. Но уже через миллисекунду, ощущая яремной впадинкой его дыхание, едва сдерживалась, чтобы не искусать до крови.

– Ну что там, – выудила меня из оцепенения Инна Васильевна, – Чисто?

Мне очень хотелось ещё немного попутешествовать по его голове, но, опасаясь посеять сомнения в фельдшере, ответила: «Чист как солнце, как звездочка, как пуговка, как золото!»

– О как, – отозвалась фельдшер и, поставив галочку напротив Рафаилова, прервала наше свидание.

Глава 2. Наша комната

Наша с Таней комната была самой маленькой в общежитии геологов. Обычно в ней жили новенькие, которые по окончании первого курса, договорившись с воспитателем, переезжали в более просторные комнаты,

где хватало места не только для трёх кроватей, маленького столика и двух стульев, намекающих о том, что для третьего жильца в комнате места нет. Но комната по описи полагалась на троих.

В других жили минимум по четверо, но в нашей комнатушке четвёртой могла быть, если только пережившая голод мышь, другое живое существо просто не поместилось бы. На самом деле и для трёх человек комната тесновата. Но первое время к нам с Таней пытались подселить соседку.

Первой была Аша. Крепко сбитая девочка с круглым, испуганным лицом. Воспоминания о ней наполнены слезами. Она всё время плакала, тоскуя о доме, маме с папой, собаке по прозвищу Булка, коте Боре и даже коровах.

Как результат, меньше чем через две недели, уехала обратно к родителям в деревню. К удивлению, мы успели обменяться адресами и ещё много-много лет вели переписку. Я рассказывала ей об успехах в учёбе, о развлечениях, она мне о детях, муже, хозяйстве. Мило было узнать, что одну из бурёнок, как описывала Аша, с очень добрыми глазами, она назвала в мою честь Алечкой. Кто-нибудь на это мог бы обидеться, но успев узнать, какой Аша простой и искренний человек, я только посмеялась.

С Таней, насколько я знаю, они не переписывались. Оно и понятно. Ведь Таня со своей кровати глядела на нас, как лишившаяся котят кошка на двух пищащих мышат. Я ведь тоже первое время, тоскуя по дому, плакала, как дурочка. А полётная блондинка Таня время от времени своими руками- крыльями, словно ласковая мама, обнимала то меня, то Ашу. Она практически ничего не говорила, но на душе становилось сильно легче. Если бы не её объятия, то, возможно, и я вслед за Ашой сбежала бы домой.

После к нам подселили Ксюшу. Как сказал воспитатель, чтобы не было скучно. Она с тремя огромными чемоданами, появилась на пороге в середине года. А ещё с ней в нашу комнату втиснулись напольным светильником в виде цветка мака, гардеробная стойка из дерева, напоминающая лестницу, раскладная доска для глажки вещей, обогреватель «Рубин», огромное количество покрывал, пледов, подушечек, рюшечек, накидочек, платочков, в завершении на стене, над кроватью, прилип плакат с изображением Адриано Челентано, на плакате был сам знаменитый итальянец и русская надпись «Поет Адриано Челентано», о чём и для кого не уточнялось.

Соседки Ксюши из комнаты 101 разъехались. Одну отчислили за прогулы, вторая ушла в декрет и, ожидая рождения ребёнка, уехала к родителям, а третья, не доучившись, ушла работать на завод.

Ксюша казалась мне очень взрослой, совсем женщиной. Мы учились на первом курсе, она на третьем. Себя же я ощущала ребёнком. Сейчас понимаю, им и являлась: жизнь виделась до безумного интересной, а все люди хорошими. Так же и Ксюша мне с первого взгляда понравилась. Уверенная, энергичная, с ярким макияжем и причёской в стиле рок-н-ролл!

А вот Тане, с которой мы подружились в первый же день, а после этого, в течение многих лет, оставались неразлучными, Ксюша ей совсем не понравилась, она её окрестила «вертихвосткой».

Моя подруга Таня неожиданно открылась не только жуткой собственницей. Ксюше её вещами не только пользоваться нельзя было, но и прикасаться, по возможности не смотреть.

Так ещё и тираном. Она в первый же день установила график дежурств. Полы надлежало мыть поочерёдно раз в два дня (до этого хватало раза в неделю, а то и реже), а подметать ежедневно.

Посуды грязной в комнате: ни ложки, ни чашки, ни кружки и вовсе – никогда быть не должно. Проветриваться комната должна обязательно с утра и перед сном (если кто-то ещё или уже в постели, то придётся потерпеть открытые настежь окна и двери), раз в две недели надлежало выносить на улицу для профилактической чистки пледы, накидки, коврики, подушечки и всё, что могло накапливать пыль.

Помимо этого график вмещал и пункты принятия гостей. Подруги живших в сотой комнате студенток могли навещать не более четырех дней в неделю и оставаться не дольше, чем до восьми вечера, а друзья – три дня и до пяти вечера.

Ксюша пробовала поначалу посмеиваться, отшучиваться, затем игнорировать, наконец скандалить. Но Таня, которую, как и себя, я считала ребёнком, твёрдо, не повышая голоса, но не позволяя перебивать, выговаривала, что будет так и никак иначе. Она мне напоминала уже совсем не ту ласковую маму, которая утешала нас с Ашой в первые дни студенчества, а строгую мачеху из сказок, ту, которая отправляла несчастную падчерицу за подснежниками в заснеженный лес.

До чего же она была холодна, безжалостно безэмоциональна. Даже её задиристый по-мальчишески голос в спорах с Ксюшей терял свой звон, тускнел, давил, как кольца питона.

Мне было жаль Ксюшу, но спорить с подругой не только не хотелось, но было страшно. Особенно, когда доведённая до белого каления Ксюша от скандалов перешла к последнему оружию, – угрозам. Она заявила, что раз Таня не понимает слов, то получит по шее. В это легко верилось. Ксюша была раза в два больше худенькой Тани.

Однако Таня своим ломающимся мальчишеским голоском спокойно ответила, что всё детство кусалась с двоюродным братом, оттого научилась драться по-мужски кулаками. Поэтому, если график дежурств будет и дальше срываться, то ещё неизвестно, кто кому набьёт морду.

Не знаю, на самом ли деле Таня дралась с братом, или это было хитростью. Уточнять мне было неловко.

Отчаявшись, Ксюша призвала на помощь воспитателя Юрия Ивановича, но он, явившись в комнату и увидев на стене каллиграфическим почерком дотошно расписанный график дежурств и посещений, пришёл почти в детский восторг и проговорил, что хорошо бы подобное повесить в каждую комнату!

Ксюше пришлось смириться. Однако сразу, как в одной из комнат освободилось место, она, вместе с тремя чемоданами, напольным светильником, гардеробной стойкой, гладильной доской, обогревателем «Рубин», покрывалами, пледами, подушечками и плакатом с Челентано, пока мы были на занятиях, сбежала.

На прощание поверх каллиграфического почерка в составленном расписании, написав жирным карандашом для бровей: «Пошла в жопу, Таня», рядышком пририсовала три сердечка.

Зная о том, какие нравы царят в комнате сто, другие студентки наотрез отказывались заселяться к двум помешанным на мытье полов.

Так и жили мы до конца курса, а на следующий год радостный воспитатель сообщил, что всё-таки подселит к нам какую-нибудь не слышавшую ничего о Ксюшиных злоключениях, первокурсницу.

Тогда-то у нас и появился шкаф, удобно перекрывающий мою кровать от посторонних взглядов. Мы его вдвоём перетащили с четвёртого этажа, где он, в самом конце длиннющего коридора, кем-то брошенный, пылился уже как минимум год.

Спускаясь по лестнице, мы несколько раз едва не разбились вместе с этим тяжеленным шкафом, но дотащили, а затем и поставили на место заранее выброшенной кровати. Воспитатель Юрий Иванович, бросив прямой вызов Тане, совершил ошибку.

Придя к нам с будущей соседкой и не обнаружив третьей кровати, он было хотел что-то сказать, видимо, по-русски и от души, даже руками развёл, но увидев в беленьком с болезненными кругами под глазами лице Тани монашеское стойкое спокойствие, принял поражение и со словами: «Пойдем, заселю тебя в пятисотую. Одна пока проживёшь. Зато ко мне близко. Никто не обидит», – ушёл, на прощание погрозив, почему-то мне, пальцем.

Так Таня отвоевала для нас право жить вдвоём, ни с кем не деля нашу маленькую комнатку.

***

Меня часто одноклассницы-одногруппницы называют белой вороной. Я люблю уединение. Также люблю писать, веду дневник, пытаюсь фиксировать уходящие моменты своей жизни. А ещё я девушка с особинкой: с ног до головы или с головы до ног я напичкана чужими стихами, стоит мне прочитать понравившееся стихотворение любого автора, и вот оно уже прочно уместилось в моей голове! Поэтому неудивительно, что я сочиняю стихи, наверно, это громко сказано, что сочиняю, пытаюсь выразить свои уникальные мысли с помощью рифмы. Стихи получаются очень короткими. Первые строки интересными выходят, а вот дальше… И ритм пропадает, и рифма. Почему так? Не хватает упорства, трудолюбия? А может, талантом Бог обидел? Э нет, с этим я не соглашусь, я талантливая, а в душе ощущаю себя гениальной. Вот такова я Алевтинка-картинка.

Под вечер однажды сочинилось: «Июньский тёплый вечер/ К нам на землю снизошёл./ Солнце раскалённое закатилось и ушло». Хорошо? Мне нравится. А вот дальше не получается. Полистала свою записную книжку, ещё выудила такие строчки: «Когда на это место возвращаюсь,/ Я вижу по обочинам дорог:/ Осины, пихты, ели, сосны,/ А миг желанный недалёк./ Я встречу милую подругу./ Поговорим с ней обо всём/ И посмеёмся с ней немного – / Приятно время проведём!» Эти строки напомнили мне, как на лето к дедушке с бабушкой приезжала моя подруга из Сибири, общению с которой я очень радовалась.

Рос на моём подоконнике кактус, долго рос, наконец расцвёл, я восхитилась. И решила увековечить в записной книжке этот момент цветения колючего представителя пустыни: «Два раскрывшихся цветка,/ а третий ещё бутон, /Два ярко-красных цветка – / Это кактус расцвёл. / Несколько дней пролетело:/ И два красных цветка завяли,/ Третий зато распустился,/ И его красота засияла!» Чудесно? Я так и представляю за этими строками колючее растение с мясистым стволом и огненными цветами. А читатель представит? Хотя эти стихи я никому не показывала, поэтому реакцию не представляю. Мне и самой с собой хорошо, сама себя развлекаю. Например, такими строками: «Был май./ На улицах черёмуха цвела. / А мы ходили в школу./ И мне была любовь дана». Прелестно? Для меня за этими строками стоит многое, а вот похоже для читателя – нет. Есть такие читатели, которые никогда не видели цветущую черёмуху? Есть, как не быть: в Африке, Австралии. Слово «школа» даёт понять, что автор – ученица. Да, трудная задача: как так написать, чтоб за словами образ стоял, не просто образ, а зримый, осязаемый. Интересно, в этом стихотворении образ наличествует: «Одна девчонка-одноклассница/ По улицам пыльным гуляет./ Ей грустно отчего-то,/ А сирень уже отцветает»? Читателю, наверно, представится слоняющаяся фигура по посёлку от нечего делать.

Полистала-полистала свои записи, наткнулась на заголовок «Смелость»;

Твой взгляд говорил о нежности,

Мой взгляд говорил о тебе.

Мне не хватало смелости,

Хватало тебе вполне.

Я была гордячкою,

Ты был гордым вдвойне,

Мне не хватало смелости,

Хватало тебе вполне.

Ты был красивым парнем,

Была симпатичной я.

Мне не хватало смелости,

Была она у тебя.

Помню, когда писала эту «Смелость», такое упоение испытывала, а сейчас чтение этой «Смелости» улыбку только вызывает. И почему так по прошествии времени происходит? А ещё там продолжение есть:

Однажды видела вечером,

Видела я тебя,

Ты был смелым парнем,

Несмелой была я.

Ты под руку шёл с девчонкой,

Рассказывал ей, смеясь…

Ты был смелым парнем,

Несмелой была я.

Вы поравнялись со мною,

Покраснев, ты взглянул на меня.

И я, улыбнувшись, подумала:

«Всё-таки смелая я!»

И о чём эта «Смелость»? Так зарисовка какая-то получилась с неясными, смутными ощущениями, с тривиальным повтором слов, единственное дельное проглядывает, что лирическая героиня неравнодушна к этому субъекту – красивому парню.

В моей записной книжке насчитала сорок стихотворений. Для сборника стихов достаточно? Оказывается, нет. Надо, чтоб больше сотни было. Почему я так решила? Взяла самый тоненький сборник стихов Михаила Найдича и сосчитала. Немного расстроилась: публикация не вырисовывается, отодвигается на неопределённое время. А стихи-то по заказу не сочиняются, я пишу тогда, когда вдохновение находит. Я не права? Ну, вот такая я: всё делаю спонтанно, вдохновения жду!

Глава 3. Первый раз в Перми (два года назад)

Ах, мой милый дневничок-сундучок, я его представляю таким крепко сбитым из деревянных планок, окованным железными пластинками. Откроешь крышку-обложку, и оттуда посыплются воспоминания, например, под названием «Пять дней в Перми».

Сегодня я и мама едем в Пермь. В этот город еду впервые. Радостно и в то же время тревожно: я еду сдавать экзамены. Хорошо, что мама со мной поехала, с ней спокойнее, не так страшно. Для учёбы я выбрала геологоразведочный техникум, хочется быть геологом. Хотя мама не одобряет мой выбор, она считает, что я должна учиться на библиотекаря – вот это якобы по мне. В поезде мы, кроме чаепития, разгадывали кроссворды. Когда мама беседовала с другими пассажирами, я читала. У меня была с собой книжка стихов Михаила Найдича. Пока ехали, я почти все стихи запомнила наизусть.

В Пермь мы прибыли в первом часу ночи. Ночной вокзал удивил количеством пассажиров и ослепил огнями. А ещё очень хотелось спать, глаза невольно сами закрывались. Я же росла послушной девочкой, соблюдающей режим дня, поэтому всегда находилась по вечерам в кровати и засыпала в десять вечера. Благо идти было до ночлега недалеко, а то не знаю, как бы я добрела. Ночевали мы в комнате матери и ребёнка, на втором этаже вокзала. Я спала как убитая, видимо, дорога сказалась, на такое большое расстояние я до этого не ездила.

А утром сели на трамвай и приехали в техникум. Это оказалось трёхэтажное здание на улице Ленина. А потом на другом трамвае, взяв направление из техникума, поехали в общежитие. Вот это здание было высотой в пять этажей, находилось на бульваре Гагарина.

Какие я испытывала ощущения? В первый же день меня оглушили трамваи. И я даже сказала маме предложение, которое запомнила из одного упражнения по учебнику русского языка: «Трамваи, звеня, подлетали, к площади». В этот же день мы чуть не попали под машину. Встали на середину дороги и смотрим по сторонам… Что выглядывали, что разглядывали?

Оказывается, моя мамочка мысленно перенеслась в 1949 год, когда она впервые попала в этот город – город её юности и учёбы в институте. Как давно это было, страшно представить, всего четыре года после войны прошло.

– Мама, тут тоже война чувствовалась?

– Да нет, об этом я как-то не думала, в нашем городке тоже военных действий не было, а тут тем более, мы же здесь восточнее находимся. Единственное, много молодых людей ходило в военной форме. А сейчас этого нет. Вон как люди хорошо одеты в светлые одежды. И город весь в цветах утопает. Тогда, конечно, он был серенький, неухоженный. Но всё равно для меня милый – город моей юности. Вот и для тебя, доча, этот город, наверно, тоже останется в памяти надолго.

Правда, жила я на квартире, то есть во флигеле. А ты будешь жить в общежитии, в светлой комнате с большим окном, с отоплением, печку топить не надо. Помню, мой папа приезжал меня проведать с гостинцами, так вот ему квартира не понравилась, он сказал, что на курятник похоже, в котором у него куры с петухом гнездятся. Поэтому он мне другую квартиру подыскал, хотя и подороже. Конечно, трудно было: денег не хватало, продуктов тоже. Но отец регулярно наведывался, благо у него по железной дороге билет бесплатный был. Ещё его сестра приезжала, она тоже на железной дороге работала, а я ж её любимая племянница была, так вот она тоже мне помогала. Вот так я и выучилась. Да, ещё брат, твой дядя, тут работал начальником стройки, вот он тоже мне деньжат подбрасывал.

Ту мама свою речь закончила, а я опять стала всё разглядывать, чтоб потом записать в свой дневник, который я веду со школьной скамьи.

Ещё вспоминается, как сияло солнце, и город казался очень светлым и красивым, отражаясь в огромных окнах зданий. Меня удивляло всё. Как говорится, ходила разинув рот, оглохнув от шума города, расширив и без того свои круглые глаза. Меня впечатляло многообразие различных магазинов, музеев, многоэтажных зданий, асфальт от жаркого солнца на улицах плавился, цветники радовали взор, деревья аккуратно подстрижены, толпы людей снуют во все стороны – от этого глаза разбегаются.