Карантин для родственников

***

За десять лет ничего не изменилось. Скрипучая лестница… дубовые перила. Поднимаясь, Елена вспомнила как в той далекой середине августа она, сдерживая слезы, стремительно спускалась по этим ступеням. Разревелась, подходя к театру комедии. Душный, асфальтом пахнущий вечер. Повышенный градус равнодушия прохожих. Вдруг пожилая женщина как кислородная маска: «Деточка, плюньте, все перемелется. Он мизинца вашего не стоит…»

***

Кто чего сколько стоит?.. И, спрашивается, кто толкнул Елену сказать самому Омутову, официальному наставнику литературной молоди, что стихи его так себе? Перемешай со стихами таких же реалистов советского периода (сплошной инкубатор…) – не отличишь. Мол, не серебряный вы, Федор Филиппович, век. Не вдохновили. И, вообще, как это можно? Живя после великих мира сего (Мандельштама, Цветаевой, Пастернака…), так резко опустить планку. Свести откровения духа до уровня житейско-бытового. Этот ваш стих о корове, которой скармливают пучки сена, вытащенные с крыши полуразрушенного дома. Тема понятна – голодное полувоенное время: люди в связке со скотиной – тест на обоюдное выживание … и ваша цель ясна – вызвать слезы сочувствия у нынешнего толстокожего читателя.

Но о том, что жизнь обретают только сильные духом, – кто связан со своим высшим началом, в стихотворении ни звука! Ваши корова, люди – и в этом весь ужас, не помнят про сам источник, вдохновляющий на молочные реки, – Млечный путь!.. И потому корове не дадут помереть своей смертью. Пустят на фарш…

Так сколько можно зарифмовывать прошлое, не пытаясь отрываться в будущее? Сколько можно лишать себя будущего?! Неужели не нашлось у вас, Федор Филиппович Омутов, для такой книги (все-таки антология местных поэтов за два века!) новаторских стихов? Как будто не жили на Земле ни Эдгар По, Уитмен, Бродский… Причем, сказать это, глядя прямо в лицо. О, как округлились его глаза. Ярче выступила красноватая сетка сосудов на шее, щеках – предательский знак прошлого пристрастия к зловредному градусу…

Его ответ непривычно осипшим голосом: « Да ты кто такая?! Ну, ну… поглядим…»

И уже не глядел в ее сторону. Не прельщал публикациями стихов в центральных газетах… Оно, может быть, обошлось бы. Разговор без свидетелей. Подумаешь, столкнулись пожилой и молодой – уходящее с приходящим…

Но ее фельетон, напечатанный в областной многотиражке – дерзко, смачно! Посягнула за самого Пушкина вещать. Вернее, вещала тень портрета. А повод был не из пальца высосан. В Доме литераторов день рождения поэта в обычную пьянку вылился. Ну, написала и написала. Так еще дерзнула с детским бесстрашием текст озвучить в кругу членов союза писателей в присутствии его, Омутова! Тишина минуты три, после (Господи, как ты милостив) услышать от кого-то маститого, сидевшего в стороне у камина: « Вам прозу надо писать. Знаете, цепляет…»

Кого цепляет. Кого выворачивает. Через неделю на очередном заседании начинающих поэтов он ее попросту выгнал. Без особых объяснений. Большинство присутствующих словно воды в рот набрали. Два или три голоса в защиту, и то шепотом. Зато «приближенным» была дана команда «ату». Перебивая друг друга, выкрикивали: «Вы хоть понимаете, что натворили?! Да вы грязью облили все литобъединение! Сор выносить из избы! Без года неделю тут. Да кто вам дал право?!»

И еще долго ей вдогонку не жалели словесной дроби…

***

Как десять лет назад, в Доме литераторов скрипели ступени лестницы.

–А вам кого? Наверху только из бухгалтерии, – хрипловатый голос снизу, заспанное лицо вахтера.

–Мне бы писателей…

–А вы спускайтесь сюда; вон там у нас дежурный, – движение руки влево.

Шагов семь по темному коридору, слабый свет из приоткрытой комнаты, и… – он. Изрядно располневший, седина широких бровей, тот же прищур глаз из-под очков, все также съезжающих на середину носа.

–Здравствуйте, не узнаете? Я книгу выпустила, хочу подарить.

– А мне твоя книга без надобности. Ишь, объявилась. Что, забыла?! Думаешь, уехала в свой Волжский, и – все? Да ты ведь нас всех с дерьмом смешала!

– Стоп! Стоп! Хватит, столько лет прошло, не надо так…

– А как надо?! Да ты в душу плюнула…

– Да что у вас за душа такая?! Помойное ведро, куда плюнуть можно?..

***

Каким воздухом дышим, про то и пишем. Как правило, у кого бронхи и легкие основательно пропитались копотью военного времени Великой Отечественной, барачным смрадом лагерей, к примеру, Соловки, они в литературном многоголосии – солисты… первые виолончели и скрипки. Так нерв читателя могут оголить, а после проветрить, что вся муть людского сознания в канализацию уйдет. Однако речь не о переднем плане хрестоматии. Вечная, как говорится, ему память. Разговор о тех, кому еще топать и топать – кто далеко сзади. Кто плечом к плечу теснится в общем писательском хоре, заполняя не столько первый, сколько второй, третий его ряды и скамейку запасников…

Каким воздухом эти хористы дышат?..

На вольных ветрах по городам и весям пишущий народ вначале тешит самолюбие самиздатом. Книжные полки в магазинах – разнообразная классика и «выскочки». Профессионалы и просто любители. А вопрос «Кому из них на Руси жить хорошо?» так это как посмотреть. С одной стороны, ошейники договоров с издателем-кровопийцем, с другой – свободные полеты дилетантов. Последние, пока встанут на крыло, по молодости завидуют славе да денежному кошельку окольцованных. В качестве моральной поддержки глотают утешительную пилюлю древних философов: «Делай, что должен, и пусть будет то, что будет…»

Профессионал, который сделал себе громкое имя, – особое дело. Он, как курочка Ряба, несущая золотые яички. Нередки случаи, когда издатель для него создает инкубатор… Писательская кухня работает на поток. Нанимается штат кухонных работников. И штампуют, штампуют тома… Автор, чье имя красуется на обложках, уже руки свои не пачкает. За него другие разделывают рыбу, жарят. Он только укажет, сколько соли, перца, когда соком лимона полить, даст эксклюзивный рецепт соуса… Пробу снимет, шампанским запьет. На свежем воздухе с балкона собственной виллы на цветущие оливки полюбуется. Книги таких писателей огромными тиражами выходят. Для всеядных читателей они – небожители.

Чем ближе к земле – тонны макулатуры… Книжные лавки прогибаются под разномастными продуктами пера. К примеру, начинающим авторам, живущим в мегаполисных многоэтажках, как правило, на ум идут детективы с любовными передышками. Заматеревшим писателям при доступе к архивам, удается что-нибудь лихо закрученное, историческое. Для виртуально-повернутых отдушиной служит сумасбродная фантастика.

А вот если вы, как Елена, живете в небольшом районном центре? Воздух сосновым бором пахнет. Молоко неразбавленное пьете, между делом грядки пропалываете. На какую тему вас потянет? Стрельба, мозги по асфальту, продажная любовь, шпионаж? Чистый воздух российской глубинки – не позволит. Ни под каким соусом. Тогда о чем?

Можно дерзнуть – о душе человеческой, то есть одухотворенной… «Людское», конечно, будет, без него пока никак. Но автору придется урезать звериный аппетит на жизнь. Хватит уже «людскому» откусывать от мира львиную долю. Столько крови пролито… столько перца, соли, сахара в стакан воды брошено – перенасыщение налицо.

Что касается души одухотворенной, так еще Лев Толстой советовал молодому Рериху: «… в области нравственных требований: надо рулить всегда выше – жизнь все равно снесет…» Прописная получается истина: хочешь удержаться на человеческом уровне – культивируй взлет. Улавливай проблески божественного мира. В противном случае – сползешь на людской план отношений. Как говорится: «Хотел как лучше, получил как всегда…»

К слову сказать, даже для мало-мальски опытной руки делать срез с людской души – занятие продуктивное. Взять хотя бы случай с Еленой – ее писательские руки так и чешутся разобраться с накопленным материалом. Одни Вероникины выкрутасы чего стоят. Сваты Роговцевы с их «умением жить», бесстыдной привязкой к деньгам. Андрюха-зять: два высших образования, а от безобразия выть хочется. И сюжет не надо с пальца высасывать, кровь сама бежит: где с натуры спишешь, где фантазию пришпоришь. Тема вечная: родители и детки, зятья и тещи… Сгущая краски, пройтись по страстям. Вскрыть причину конфликтов (как хирург скальпелем вскрывает застарелый жировик или гнойный чирей…). Высекая искры, родить драматургию притирания характеров. Добавить немного воды собственных размышлений (главное не переборщить), и – замесить слоеное тесто. Пропитывать его в меру сиропом сексуальности. Стыковать слои неожиданно для читателя. Потом оставить замес в покое, пусть отстоится. А на свежую голову с новым приливом сил еще раз: вымесить тесто, чтоб от рук отставало. Золотое правило писателя «Торопливость хороша лишь при ловле блох» – взять в рамочку, на стенку повесить.

Семь раз отмеренный (идеально – двенадцать…), один раз отрезанный, – отправляйся, каравай, в разогретую духовку какого-нибудь издательства. Если впервые, то за деньги, конечно, самого автора. Выпечка будет не хуже других. Уминать будут за милую душу.

Более того, при внесении новизны, приправки текста элементами духовной мистики – пальчики оближут. А если еще удастся выудить из подсознания картинки прошлых собственных воплощений – вместе с куском прикусят пальцы.

И вот как-то в среду, после утренней чашки кофе, Елена, открыв тетрадь, сделала первую запись: «Эти воображаемые ящики были темно-янтарного цвета. И уже отпала надобность закрывать глаза, чтобы представлять их отчетливо. Сосредоточившись, женщина даже ощущала запах виртуального комода: терпкий, древний. Запах сандалового дерева, запах превращений…»

***

В пенсионном возрасте для женщины-писательницы воображаемый комод рассортированных мыслей – позарез нужная вещь. Быт… таблетки от давления – памяти не прибавляют. Слава богу, дети живут своими семьями. Постоянно над душой никто не стоит. Муж месяц дома, месяц на вахте. Напекла пирогов, проводила и пиши! Коней торопить не надо. У Булгакова на «Мастера и Маргариту» двенадцать лет ушло. А тут всего пять месяцев, считай, только забеременела выбранной темой. Главное, работать с ящиками. В упор рассматривать прошедшие события судьбоносного характера. Разжевывая твердые куски, кайфовать от вкуса.

Вот, к примеру, первый ящик слева. « Падение с высоты». Давай, Елена, как четки в руках, перебирай свои страхи перед высотой. Мелкие в сторону; прощупывай те, где образы ярче. И… пошли зарисовки воспоминаний. Детство: квартира на девятом этаже, самое жуткое место – балкон. Старшая сестра, дурачась, заставила заглянуть вниз. Пошла кровь носом, открылась рвота. Заплаканное лицо матери, вызов скорой помощи…

А вот ты уже замужем, гостите с Ильей у его родителей. На сопке бруснику собираете. Не сказать, что место очень отвесное. Люди рядом на двух ногах, а ты на четвереньках. Страх в голове пульсирует: оторвешь руки от земли – покатишься вниз. Муж сначала подшучивал, но, увидев внезапную бледность твоего лица, быстро помог спуститься. И вспоминай! Сон тебе часто снился. Летишь с бешеной скоростью вниз, просыпаясь с криком. Ни один сонник не объяснял, что к чему. Но как-то ты, уже сорокапятилетняя, попробовала медитировать. Конечно, не так как йоги, ну куда тебе до позы лотоса – склонная к артриту, с проблемным позвоночником, россиянка пятьдесят второго размера. Свой нашла метод. Во время поста Рождественского или Великого действует безотказно. Рецепт простой: принять душ, облачиться в белую чистую простыню; нет разницы, куда присесть: стул, табуретка, кресло… главное – лицом на восходящее солнце. Спину держать прямо и – включить молитву. Как ключ, открывающий дверь, семь раз вслух: «Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй меня, грешную…». Ни о чем не думать. Попытаться стать выпотрошенной от мыслей. Шестьдесят секунд выдержишь, удача! Ибо входит в тебя, как вода в пустой сосуд, нечто… точное слово для него пока еще неуловимо, где-то рядом… В этом безмолвии трепещет сердце, текут слезы, и чувствуешь (чувствуешь!) прикосновение чего-то восхитительного, оно пробует войти…

Долго быть пустотой у Елены еще не получалось. Но однажды хвалило трех минут. На вопрос: почему падает во сне, как в компьютере, минута поиска – возник ответ. В голове, на янтарном фоне виртуального ящика, озарением пошли картинки какой-то незнакомой жизни.

Одежда прямо на голое тело. Платье тяжелое до полу: бархат синий, вышивка жемчугом, еще какие-то каменья. Темные густые волосы, как змеи, по плечам… Своего лица не видела, но знала – это она бежит вверх по ступеням каменной лестницы через освещенные коптящими факелами большие холодные коридоры. Бежит не одна, рядом мужской силуэт какой-то родной души… Жар от бега, но душа леденеет… Громкие крики позади…и, наконец-то, свет! Площадка…подбегаете к краю. Не раздумывая, рука в руке – вниз!..

Вот тебе ответ: в прошлой жизни не просто падала, разбилась вдребезги. Спрыгнула вниз с дворцовой стены, и жуть двухсекундного падения отпечаталась в коде памяти. Смерть была мгновенной. От удара об камни позвоночник – хрясть! Потому в этой жизни спина – твое слабое место…

***

– Пятидесятилетие! Без галстука нельзя, – пара ловких движений, и Ника отстранилась от отца.

– Папка, ты у нас красавец. Волосы с проседью, лицом на прибалта похож, вид интеллигентный. У многих мужчин в твоем возрасте животы как у баб на сносях. А ты орел. Нет, мам, тебе с батей повезло.

– Это ему со мной повезло.

– Да я вообще везучий…

На везение Илье грех было жаловаться. Еще при родах шел не головой, а ножками – родился ни одной царапины (повезло с акушеркой). А взять детство, пятьдесят восьмой год, тринадцать лет после войны; в Поволжье засуха, неурожай. Мать с отцом на Север за рублем подались, а его, трехлетнего, на бабушку Лизу оставили (та, работая на железной дороге, получала паек). В поселке народу пришлого понабилось, всех собак поели. Елизавета Михайловна, уходя на работу, Илюшу в чулан прятала: «Сяди, малец, вот те молока, хлеба чуток, не высовывайся! А то съедят тя лиходеи…» А в школу пошел, во втором классе родители с Севера прислали пальто новое драповое в зеленую клетку. Все вокруг ахали, обнову щупали: «Ох, везет тебе…» Правда, через три дня пальто украли. Бабушка ходила ругаться, выяснила: внучок в школу часто не доходит – то на речке рыбачит, то в поле змея бумажного пускает. «Ах, ты, пиздюк, шайтан…» – из бабы Лизы, как горох, сыпалась смесь русско-мордовско-татарских ругательств. Впрочем, сельская школа тоже жила языковой смесью, где на долю великого могучего выпадало лишь десять процентов. Но в конце третьего класса – вот уж повезло! Илью забрали к себе на Север родители. В новой школе учителя схватились за голову: ни читать толком, ни писать, таблица умножения – блеяние барана. Недолго думая, педсовет решил: если за лето родители не подтянут сына, то светит ему спецшкола для умственно отсталых. Но, Овен по гороскопу, рожденный в год Козы, упорства мальчишке не занимать. К тому же ремень отца да мамины пирожки сделали, казалось бы, невозможное. В четвертом классе, счастливый, подросший, он сидел за второй партой и (ну, повезло тебе, парень) – старательно списывал контрольные работы из тетрадки рядом сидящей Лидочки Абрамовой, отличницы, красивой девочки.

А в летное училище как поступал! Сплошное везение, льгота для северян: сдавая вступительные экзамены по месту жительства – поступай, куда хочешь. Лучший друг Ильи, Генка Свиридов, мечтал о летном училище. Причем, об одном из лучших – Рижском. Илюша поступал с ним за компанию. В ход, конечно, пошли шпаргалки – чего мух ловить, если члены комиссии дружно на двадцать минут вышли из комнаты. Повезло и когда проходил медицинскую комиссию. На вопрос, чем болел, этот вихрастый большеглазый парнишка выложил все: корь, коклюш, дизентерия, гайморит, желтухой болел, из уха текло, коза Машка в детстве боднула в голову (радостно показывал небольшой шрам на голове). Врач отправил его к психиатру. Каково было удивление: здоровье психики – стопроцентная годность. Если бы не проблема со слухом, прошел бы в летчики, а так – в технари. Напоследок врач шепнул: «Ты, парень, везучий. Но, смотри, про козу Машку лучше помалкивай».

Илья хватал все на лету. По приезде в Ригу, проходя еще раз медкомиссию, держал язык за зубами. Масло в огонь подливал страх повторного экзамена. В тот год из-за наплыва льготников был перебор с учебными местами. Сдавали письменно математику под пристальным взглядом комиссии. Но – о, везение! Еще в коридоре он познакомился с Сашкой Виткевичем, высоким худощавым рижанином. Видать, таким собачьим взглядом заглянул в глаза, что тот, решив свой вариант, тормознулся еще минут на десять, обеспечив новому другу проходной балл. Долго, до конца первого курса, преподаватель математики Ливерсон, глядя на Илью, удивленно качал головой: «Ну, Звонарев, вы фрукт…» Илюша сначала брал зубрежкой. На втором курсе, опять же благодаря Сашке Виткевичу, – выравнялся. Записался в секцию самбо, поощряемую дополнительным питанием (шоколад, сгущенка). Раздался в плечах, подрос на десять сантиметров, похорошел лицом. Началось везучее хождение по барышням. Рижские полногрудые девчата на танцах висли на нем. Одна, постарше лет на пять, преподав с десяток сексуальных уроков, пыталась женить на себе. Но он вышел из мутной воды сухим. Как говорится, по губам текло, а в рот не попало. Щедрый глоток любви достался Илье только через три года – Елена…

***

«Мать и дочь – темная ночь…» Этот ящик виртуального комода для Елены самый трудно поддающийся. Мысли теснились, движение шло с явным перекосом, только левой стороной, утаивая правую – причину разлада, случившегося между Еленой и Никой.

–Ну и что с того, что ты меня родила?! – крик разъяренной дочери засел занозой в барабанных перепонках Елены:

– У других матери как матери, все для детей, а ты…Что лезешь с советами – мне помощь нужна! Эгоистка, с внуками сидеть не хочешь. На хрена ты эти книжки пишешь?!..

Может, это наследственное? У Елены с ее мамой тоже периодично жареным пахло, был случай – три года проветривали. А здесь сквозняком не обойтись. Ремонт капитальный нужен. Кровь из носа, надо разобраться – разложить по полкам. С чего начать? Быть может, с раннего детства самой Елены?

Абхазия. Отец, бывший военный, уйдя в запас, прикипел к южной красоте. Мандарины, инжир… свой дом, пять комнат. У отца патент: держал зубопротезный кабинет. Мама – ассистентка отца, домохозяйка. Но… хоть убейте, Елена не помнила, чтоб ей читали книжки. Ярким пятном в детской памяти – дворовая собачка по кличке Муха. Вместе убегали к морю, где курортники угощали пирожками, конфетами, газировкой. Говорили: «Ой, какая девочка! А давай, мы тебя заберем». Первый урок географии, предлагались на выбор Урюпинск, Москва, Ташкент, Киев… Дома за очередной побег к морю ее, четырехлетнюю, ждал темный угол в чулане. В детский сад отдавали, но – межнациональный конфликт в зародыше – пробыла там всего один день. Воспитательница, говорящая на ломаном русском, волосы как смоль, усы над губой, в тихий час запретила вставать с постели. Девочка описалась. Крики, болезненные щипки, детский плач до икоты – попытка приобщения в раннем возрасте к коллективу провалилась с треском. Ура – свобода! Мама, папа на работе. Старшая сестра, семиклассница Тоня, зубрила уроки, пилила на скрипке. А Леночка ждала случая улизнуть. Моталась по улице со своим четверолапым другом, олицетворяя дух бродяжничества. До школы оставался год, но… стыдно вспоминать… соседские мальчишки, лет на пять старше, пару раз заманивали шоколадкой в какой-то сарай, лезли рукой в трусы, щупали; целовали, стараясь засунуть язык в рот. Слава богу, мать выбила у отца обещание переехать в Россию. Дело было не столько в Лене или в четырнадцатилетней Антонине, которую через год, другой засватали бы по местному обычаю какому-нибудь джигиту. Римме Павловне до жути надоела роль домработницы, ее тошнило от сплевывания в урну посетителей зубопротезного кабинета мужа. Украинка по матери (родня проживала в Крыму), все чаще она закатывала скандалы: «Я училась! Есть диплом! Мне такая жизнь вот где сидит! Не уедем – разведусь!»

Итак, прощай, солнечная Абхазия. Здравствуй, российский город Волжский. Ленка-пенка пошла в первый класс. Ее мама с дипломом в руках – на радиозавод. Ах, Римма Павловна, как гордилась тогда вами ваша младшая дочь. Вы одевались лучше всех соседских женщин. Золотые часы с браслетом, изумительной красоты серьги (муж, делая золотые зубы из материала заказчика, самые красивые вещи не переплавлял…). А главное, проработав мастером, начальником цеха, вы через пять лет стали секретарем партийной организации целого завода!

Пятиклассницу Лену распирала гордость за родителей. Мама изящная, умная, волевая. Папа – фронтовик, грудь в медалях. Какое ей дело до слухов, что отец зачастил к соседке с первого подъезда – жене инвалида, десять лет прикованного к постели? Медсестра в поликлинике, она делала отцу уколы. (С переездом здоровье Льва Викторовича пошатнулось: климат не тот, последствия фронтовой контузии…). Смутно помнятся гневные восклицания матери, раздраженное покашливание отца. Сестра Тоня, припавшая ухом к двери, с красными от слез глазами…

И начав работать с ящиком воспоминаний, Елена сделала следующие записи: « Слава богу, папка, ты нас не бросил. Оно, конечно, если бы не мамин цемент терпения, счастливое детство вряд ли бы светило. Отдельное от меня с Тонькой спасибо незабвенной Коммунистической партии. Вы, родители, до умопомрачения дорожили своими партбилетами, за развод с вас бы песок посыпался…

Молодец, папа! Только сейчас понимаю, почему два раза в год ты уезжал в санаторий. Подальше от бракоразводного греха. А у тебя, мама, как-то появился новый знакомый, симпатичный, загорелый, от него попахивало рыбой. Пару месяцев в нашем холодильнике красовались банки черной икры, жирные балыки, в морозилке куски свежего осетра. Позже, его как браконьера поймали с поличным. Папа, вернувшись домой, основательно вымыл холодильник…

Нет, мама, ты всегда была вне подозрений. Ни одного лишнего слова о себе. Но… помню, мы тогда жили уже в Крыму, тебя часто подвозил худощавый, высокий, на грека похожий мужчина. Ты говорила: «…это с работы». Но он так смотрел на тебя… если, это было всего пару раз, то ты, мать – святая.

А дочка, видать, в отца пошла… А уж внучка рывок сделала – пальцы на руках и ногах посчитаны. Раскрепощение всех крепостей. Но речь – о другом. Что в городе Волжском, что в поселке Черноморское продолжалась старая история. Предоставленость самой себе. Научить усидчивости, пробудить склонность к творчеству – ты, мама, прости, палец о палец не ударила. Ни шить, ни вязать, ни даже рисовать. Мои дни рождения, совпадавшие с твоими партсобраниями, были будничными. Праздником не пахло. Коммунистическая партия – наш праздник! Партия – наш рулевой! Твоя жизненная энергия подпитываясь идеей всеобщего равенства и счастья, казалось, неиссякаема. Разрываясь между работой, домом, дачей, ты удивительно быстро восстанавливалась. Любила книги и музыку. Меня с Тоней, ты, мамочка, конечно, тоже любила – в редкие часы близости от тебя всегда веяло теплотой, пахло печеными пирожками…

Но… я продолжала расти как придорожная трава. Наверное, поэтому, часто попадалась тебе под руку (при всей изящности, руку – тяжелую…). Счастье – в то время не было наркоты, о проституции знали понаслышке. Неглупая, я слыла хронической троечницей в школе. Какой там институт! Спасибо папе, умел заводить связи. Устроил дочку в училище на фармацевтическое отделение. Не куда-нибудь – в Ялту. Жемчужина Крыма. Конкурс – тринадцать человек на одно место, но батя!.. Сочинение я писала под диктовку председателя экзаменационной комиссии. Задачи по химии решил за меня какой-то доцент. Первый год была на грани отчисления, пропускала лекции. Ялта – город вечных соблазнов. Бары, сигареты, мальчики… ходила по острию…Слава богу, ангелы-хранители мои пахали тогда в две смены, уберегли девушку. Вмешался отец (пара вразумительных бесед). Я взялась за ум. А потом – а потом «суп с котом».

«Говорила мама мне про любовь обманную…» Ты, мамочка, со мной об этом ни гу-гу. Слово «презерватив», видать, резало твой утонченный слух активистки компартии. Как сказала одна дура по телеку: «У нас в СССР секса нет!». Впрочем, я тебя, мама, не виню. Сама сто раз говорила своей дочери о том о сем – без толку!.. Сколько слез пролито, сколько потрепанных нервов…

Стоп, мама. Я помню, ты мне в детстве да и в юности, ругая за непослушание, под горячую руку кричала: «Чтоб тебе твои дети всегда так делали!!!» Так они – делали. Только в пять раз больше. Эх, мамочка ты моя, мама…

Первый год, только овдовев, ты еще держала коней в упряжке. Соблюдала правило «о покойниках хорошо, или никак…» Помогали стены старой квартиры, где каждый гвоздь забивался отцом. Но на новой квартире (старую ты продала, чтоб помочь мне с кредитами…) твой язык развязался:

– Крови мне Лев попил… Да ты хоть знаешь, как гулял твой папенька? Да что ты можешь знать?! Я тобой на шестом месяце, мы тогда в Абхазии жили, а он шуры-муры с женой майора водил! Под ручку с ней по парку. А в Волжском сколько у него сучек было?! А о курортах вообще не говорю. В год по несколько раз уезжал, говорил, позвоночник лечит. Простатит свой лечил! А я… да ты знаешь, как я первый раз оргазм испытала? К гинекологу пошла, с гормонами что-то не то, усы стали расти. А врач молодой, после института, вколол мне лекарство. Да с дозой перегнул. Я такое испытала! Матка – ходуном, такой оргазм! С меня текло… Все твой отец – я не жила как женщина. Это ты… вся в отца. А ты вообще знаешь, что у тебя, кроме Тоньки, сестра есть?! Папочка ваш в сорок третьем на фронте любовь крутил с медсестрой. И ведь молчал сколько! Дочка его, ей лет двадцать тогда было, нашла нас, приезжала… Хорошо, он на лечении в Трускавец укатил, я с ней сама потолковала, подробности узнала. Таней звали. Больше не приезжала.

– Мам, ты чего?.. Вы ведь последние годы жили душа в душу.

– Мы делали вид! А знаешь, когда дня два оставалось до смерти, уже в больнице он мне сказал: «Ты, знаю, обо мне плакать не будешь». Ненавижу!..

Восьмидесятитрехлетняя, с разбитыми падагрой ногами, она передвигалась по комнате, стуча палкой. Как лунь седая, коротко стриженная, с трясущимися руками, перекошенным морщинистым лицом – моя мама, мамочка».

Часть четвертая

«Вот если бы ты, мама…» – этой фразой Ника все чаще объясняла причину своих потерь. Как-то в конце словесной перепалки мать выкрикнула вслед уходящей дочери:

– Скажи конкретно, за что ты так со мной?! Чем я перед тобой провинилась?

Ника, резко развернувшись, выдала в ответ:

– А помнишь, ты с Юркой осталась в Крыму, а меня, десятиклассницу, с папой отправила к бабке? Так вот там, мамочка, все и началось. Думаешь, папа за мной смотрел? Да у него у самого… я в его кармане брюк презервативы нашла… бабке тоже на меня наплевать – покормила, и – набок, к телевизору. Вот я и делала, что хотела. А останься с тобой, все бы в моей жизни по-другому сложилось…

– Дочка, а как я от родителей уехала в Ялту поступать? В общежитии жила: если с головой не дружить, – многое могло произойти. Но чтобы в собственных глупостях винить родителей?..

– Так ты старше была! А я еще школьница… Да что с тобой говорить! Ты всегда права. Все! Поговорили.

***

– В чем ты, мама, виновата? – Ника, зайдя в дом, давая волю слезам, в очередной раз сковырнула свое самое больное:

– Есть, мамочка, то, чего никогда тебе не прощу… Если бы ты, мама, не заставила меня сделать тот аборт… Господи, ну почему?.. Вон, в телесериалах девчонки тоже залетают, но – рожают. У них – мамы плечо подставляют. А моя – толкнула на этот ужас. Причину нашла: нет мужа, диплом еще не получила, квартиры нет… А ты, мама, на что?! Слабо было помочь?.. Взяла меня за руку, привела в больницу, – Ника, как в детстве, кулачком вытирала слезы, потекшую тушь.

– Да ты мне жизнь исковеркала. Я ведь любила Рината. Мы просто поссорились. Он потом, как узнал про аборт, – неделю пил не просыхая. И – эта авария… Я, мамочка, в тот год двоих похоронила: не стало у меня ни дочки-сыночка, ни любимого. А все ты, мама!..

В эти минуты, впрочем, как и в остальное время, зареванная Ника не вспоминала – выбросила из головы тот далекий день, с которого начался разлад между нею и матерью…

Парень ее, Ринат, с неделю как пришел с армии, вернулся из Чечни. Два года разлуки – любовь в разгаре. А мать завела шарманку:

– Он тебе не пара: отец-алкоголик, сестры самогонку гонят…Дура ты молодая – оканчивай университет, а потом делай что хочешь!

И вот на очередной крик матери: «Я тебе запрещаю с ним видеться!» Ника, разозлившись, разбила эту под руку подвернувшуюся полную сахара сахарницу…

Годы спустя Вероника узнала – разбить емкость полную сахара куда хуже, нежели рассыпать соль. (Не зря к ясновидящей Ванге люди приходили с кусочками сахара. Слепая провидица считывала с сахарных кристаллов информацию о будущем…)

Рассыпать соль – к обычной житейской соре. Рассыпать сахар, со злостью разбивая сахарницу, – искривлять линию собственного будущего…

Спохватись дочь, сама за собой убрав рассыпанное, – полбеды. Но она, побелевшая от ярости, схватив сумку с вещами, поспешила к своему возлюбленному. Веник и совок в руки взяла мать. Роняя слезы, опустившись на колени, долго мыла пол. Выливала грязную сахарную воду в унитаз.

Бог его знает, но именно после разбитой сахарницы что-то треснуло, надорвалось в родственных отношениях матери и дочери. Последующие события – нерожденный ребенок… несчастливый брак Ники с Андреем…

Еще эти серьги, которые Елена купила с рук у коллеги по работе. Трижды побывав замужем, похоронив последнего, та нуждалась в деньгах. Старинные серьги в форме кувшинов завораживали красотой. Но носить их Елена не смогла. Отчего-то воспалялись места прокола в ушах. Ника же положила на них глаз, часто надевала. Выходя замуж, забрала у матери. И – какой-то дурак ей посоветовал – отдала ювелиру сережки на выплавку двух обручальных колец…

***

– Боже, какая дура! Все было: работа, квартира, девчонки, Олег. Только мужика настоящего встретила, и на тебе! Черт меня дернул послушаться мать. Идиотка – сорвалась, все бросила, – жадно затягиваясь, Ника курила на балконе.

– Еще камень куда-то делся. Утром держала в руке, показывала матери. Как в воду канул.

Шарообразный небольшой минерал, весом где-то граммов пятьдесят, подарок Олега («Ника, этот камень влюбленных…»), она носила с собой в косметичке. Темно-зеленого цвета, с вкраплениями хрусталя, пирита; дня не было, чтобы не погладила рукой.