Кошачий мёд: книга экзистенциальных новелл

Кошачий мёд: поэма в четырех действиях
Владислав Дималиск

Пролог

– Только на закате есть возможность увидеть древнюю печаль волшебной страны. Поэтому я так сказала: «Под сенью закатных лесов». Так говорят поэты. Они любят

эту страну, они собираются на опушке леса, кутаются в оранжево-золотые плащи из опавших листьев, вплетают лучи

солнца и струи горных ручьев в свои длинные волосы

и читают стихи, слагают гимны, танцуют.

– Кажется, я понял. Но я не люблю стихи, они скучные.

– Тебе это только кажется, ты ведь еще совсем маленький. Попробуй почитать стихи, когда подрастешь – быть может, ты изменишь свое мнение. Да и как ты, дурачок, собрался понять кошачий мед? Без поэзии нет никакого кошачьего меда, точнее – без кошачьего меда нет никакой поэзии.

– Как это?

– Нет ничего проще. Кошачий мед – самое ценное,

что только есть в волшебной стране. Все стремятся добыть хотя бы капельку, хотя бы крупицу этого меда.

– Как пчелки? Коты с крылышками летают над полем роз. Выглядит, наверное, забавно.

– Не совсем верно, Кай, – Герда рассмеялась. – В волшебной стране есть мирные замки с высокими башнями, есть поля, полные красивейших цветов. Мыши и грызуны там никогда не переводятся, а по сырным холмам текут

молочные реки. Если захочешь, в волшебной стране можно вообще ничего не есть и всегда будешь сыт.

– Хорошо там, ну и что мне с того?

– Ты подумай, Кай, зачем тогда коты живут в обычном мире? Грязные, голодные, зачем они мерзнут в подвалах? Зачем терпят людскую жестокость? Я не хочу сказать,

что все люди жестоки, но некоторые бывают такими.

Зачем коту жизнь в том мире, если он в любой момент может

отыскать дорогу в волшебную страну, в которой он будет силен, умен и благороден, в которой он не будет ни в чем нуждаться?

– Они все глупые! Я бы ушел туда сразу и больше никогда оттуда не вернулся!

– Мы все уходим и не возвращаемся. Каждую секунду ты уходишь, и уже нет возврата к предыдущему мгновению, так как нет уже и самого предыдущего мгновения.

– Это обычная философия, Герда. Ты что-то от меня скрываешь.

– Тихо, мой любимый брат, тихо, не торопись. Без философии тоже нет кошачьего меда, точнее – без кошачьего меда нет философии. Я просто хочу, чтобы ты подумал сам.

– Да почем же мне знать, зачем коты живут в двух

мирах?!

– Слишком быстро сдаешься, братик. Но я отвечу: конечно же, они живут в поисках меда. Ведь для кота нет ничего слаще кошачьего меда! Только представь: поэты волшебного мира заняты лишь перечислением его благородных свойств, хотя, по правде сказать, я не уверена, что кошачий мед может обладать хоть какими-то свойствами. В лучшем случае, это всего лишь метафоры. Ради самой малой капельки меда коты готовы рождаться, любить, страдать, радоваться, играть, бороться за жизнь и умирать холодной зимою.

– Но ты так и не сказала мне, что это за мед такой?! Вместо того чтобы съесть пойманную мышь, перечисляешь ее благородные свойства. Что такое кошачий мед?

– Если бы я прямо сказала тебе, что такое кошачий мед, если бы я даже указала в самое сердце кошачьего меда, а я, кстати, уже не раз сделала это, ты бы все равно ничего не понял.

– Ну и дался мне твой кошачий мед! Пойду лучше заберусь на облака и поиграю с луной.

– Тихо, мой буйный братец, не сердись. Давай я предложу тебя игру?

– Игру?

– Да, игру. Во время нее, быть может, ты поймешь, что такое кошачий мед, а может быть, и не поймешь. Это

всего лишь игра, и продлится она недолго, не дольше обычной кошачьей жизни. Возможно, ты слишком увлечешься и начнешь воспринимать происходящее всерьез, но, так или

иначе, вне зависимости от исхода, это будет всего лишь игрой.

– Звучит страшновато…

– Не бойся, милый брат, я буду рядом с тобой.

– И ради чего ты все это затеяла? – вздохнул Кай. – Ведь меня уже ждут луна, звезды и кометы, им будет скучно без меня. Про кошачий мед ты говорила хорошо, но разве оно того стоит? Ведь повсюду есть столько других прекрасных вещей!

– Это не вещь, Кай, и оно того, конечно, стоит. Ты, между прочим, первым начал этот разговор. Ты захотел попробовать кошачий мед.

– Да, это правда, и я все еще хочу узнать его вкус.

– Тогда поиграем?

Действие первое: комок шерсти, ушедшая

Оранжевая осень – круговорот листьев, ярко-голубое небо. Кай жмурится. Каю хорошо и тепло – теплая шерстка, теплая земля. Прохладный ветер. Он позволяет полнее ощутить тепло. Тепло снаружи и внутри тепло. Рядом дом, неизвестно где, и Кай о нем даже не думает,

но дом рядом, вот он – пыльный чердак, где можно лежать,

вот он – золотистое сено, вот он – прохладное место под столом у пахучих ног, вот он – в этих листьях.

***

И рядом, всегда рядом Мама, нет, он о ней тоже не думает, но она рядом, всегда рядом, она уже отстранилась, и он уже не сосет молоко и порой все-таки мерзнет под холодным ветром, но она здесь, ходит, большая, не такая большая, как те, у кого большие ноги и теплые руки, но сильная, понятная. Кай смотрит на нее с восхищением и завистью.

***

Как и на ту, с которой он теперь делит иногда кровать, если его не прогоняют. Она тоже большая, больше мамы, теплая, и часто гладит за ушком, и прижимает к себе, и трогает так хорошо, она листает страницы

с картинками, пахнущие пылью страницы с картинками,

с картинками-птичками, а Кай смотрит в окно и смотрит

на птичек и вспоминает Маму и вспоминает момент и вспоминает, как они бродили вместе по пожухлым листьям,

и как все затихло, и он сам замер в напряжении, и птичка, чуть меньше его самого, беззаботно скакала, а в лучах солнца кружились пылинки и журчал ручей, и солнечный блик тогда ударил пронзительным воплем ему в глаз,

отразившись от воды, и в тот же миг что-то изменилось, изменился свет, и случился прыжок и сила и слава и мгновение высшей чистоты, и вот птичка уже в зубах Матери, трепыхнулась и угасла. В последний миг он глядел своими любопытными глазами хищника в ее маленькие черные глазки и видел нечто необыкновенное и жуткое.

***

А теперь холодный снег. А теперь нега и покой в животике, покой за стеклом, примороженным, замороженным, мерзлыми ледяными узорами исходящим, и куски сырого мяса попадаются вперемешку с нелюбимой картошкой

и сухими пахучими подушечками, чтобы их грызть, и усы уже топорщатся во все стороны, и бегаешь-бегаешь, набегаться не можешь. Было очень больно, несправедливо-больно, когда Кай шел к Маме поиграть и погреться,

а она ударила его лапой, несильно ударила, слегка ударила, совсем не больно ударила, но с тех пор он к ней больше не ходит, и они видятся только издалека и не перемигиваются больше желтизной немигающих глаз.

***

Зато он играет с сестрой, которую раньше не любил, только дрался и только царапал, которую он не замечал, только отпихивал прочь. Они катаются целыми днями

по ворсистому ковру и царапаются друг с дружкой и кусаются и визжат, и порой до крови, но потом лижут раны и улыбаются. Что же это за блаженство – ночь заходит

в пустой холодный дом, и остывающая печь, и вой ветра.

***

Вот он играет с ней, а она смотрит-смотрит на него синими-синими глазками. И вот она становится грустной-грустной и в середине зимы забивается в темноту в темноту под диван под диван. Люди ходят-смеются и кутаются-прячутся в пледы. Большой, с волосатыми ногами, и его женщина, Кай уже понял это, что он – Большой, а она – его женщина, а та, что прижимала его в тепло, была их котенком, он знал это, да, он знал это. Неужели мать тоже ударила ее лапой? Они смеялись и кушали, пока сестра была под диваном.

Кай шел к ней играть, трогал ее лапой по сухому

по носу, но она только смотрела на него большими-большими ясными глазами и даже не мяукала жалобно, но как будто хотела что-то сказать и не могла.

Большой брал ее, она помещалась в его ладони, большой ладони, и силой пытался вставить ей в рот соску, силой пытался накормить ее. Кай мяучил и терся об его пахнущую табаком, и потом, и котлетами, и много чем еще ногу. Большой дымил свою трубку и смотрел на сестру Кая. Кай хотел играть, поднимал хвост трубой. А она скалила зубки и не могла ни есть, ни пить.

Ночью Кай гонялся за желтой вязочкой по ковру и вдруг увидел, как блеснули из самого темного угла ее глазки.

Он подбежал к ней и кинул вязочку с бантиком, а она только смотрела и не шевелилась. Кай подошел к ней, стал ластиться, стал трогать и бить ее лапой, а сестра только качала головой.

Они были одни в темноте и говорили глазами. Каю

хотелось играть, но он просто сел рядом и смотрел на нее и просто был рядом и ощущал свое дыхание у кончика носа.

***

И приснилась ему чудесная страна, и золотые горы,

и голубые-бирюзовые облака, сливающиеся с синим небом тонкой вуалью цвета, переходящего от изумруда к бирюзе, и само небо, спокойное, и вечное, и безмятежное в своей постоянной изменчивости.

Пылало оно жаром, пылало оно огнем и закручивалось само в себя, а потом легла ночь, и в деревьях вечного леса загорелись огни, мягкие огни лунного света, это были

то ли огромные светлячки, то ли плоды деревьев, то ли духи, водящие хороводы вокруг неохватных стволов.

Кай слышал множество голосов, видел существ

в красивой одежде – это были поэты и ученые и кто-то еще выше и благороднее. Они не были ни праздны, ни заняты, их взгляды направлены были и внутрь, и вовне одновременно. Кай так не умел, его взгляд привык смотреть вовне, концентрируясь на объекте: на птичке, на ниточке, его взгляд был цепким, когтистым: взгляд охотника, этот взгляд хватался, вцеплялся в добычу, во все, что бы ни

видел.

Сладкие слова, звуки и мысли разносились вокруг,

он их ощущал, но не мог уловить смысла, ах, о чем они,

о чем они поют, они были необычайны, они вызывали грусть, они вызывали разрывающую сердце сладкую тоску, в них была и горечь, в них была и потеря, но что эта потеря, что эта горечь рядом с тем раскаленным золотом, которое они излучали, золото слов – он так это ощущал, слова, оплакивающие жизнь и смерть, оплакивающие удел и превозносящие к чему-то высшему святостью и силой данного мгновения.

Он вспоминал всю свою короткую жизнь: рождение

и мать, игры и все-все-все, и грезил о будущем своем, он видел его, и оно было непросто. Он видел зиму-зиму, и холод-холод, и боль, и страдание, и потери, и все-все-все, что могло бы привести его в неописуемый ужас, что могло бы стать его кошмаром, если бы не эта золотая песнь.

Кай вдруг понял, что в ней поется о его жизни и что в нее вплетена каждая его мысль и он сам, весь без остатка, каждый коготь, каждый мускул его и зрачок его – это золотая песнь, терпкая, экстатическая песнь, золотое всепронизывающее сияние, сладкое, как мед.

***

Когда Кай проснулся, уже забрезжил холодный рассвет. Он тут же позабыл о чудесном сне, ему захотелось есть

и играть, и он не знал, чего хочется больше.

Сестра спала.

Кай подошел к ней и тронул лапой – она не спала.

Она была одновременно податливая, тяжелая и неестественно теплая, теплящаяся, тлеющая, догорающая, она остывала.

Кай сел рядом и стал ждать. Он понял, что произошло нечто очень важное.

Действие второе: сладкая жизнь

Бродя в одиночестве, одинокий юный бродяга, бродя

в поиске еды, бродил по своей и чужой территории, забывая каждый угол и помня каждый запах, старательно внюхивался в чужака – опасен ли тот, щерятся ли усы на его огромной морде или это всего лишь тщедушный донжуан грязного заплеванного асфальта?

Холод кончился, долгая смертельная зима кончилась. Кай ее пережил. Кажется, это была его третья зима.

Первая прошла в доме. Он плохо помнил это, он помнил только игры и какой-то момент, когда радости вдруг стало меньше. Он помнил мать, забывшую, вероятно, его, да и где она теперь? Но когда Кай находил шерстяную тряпочку,

он жадно и мягко впивался в нее когтями и мял ее, и мял ее. Задыхаясь от теплоты и приятного возбуждения, он уносился туда, где был маленьким пушистым комком под сенью огромной кошки, и ее теплые сосцы, полные молока, были всем, что нужно для блаженства.

***

Вторая зима прошла в тесной комнате с Большой. Она была одна, но это точно была котенок Больших из его детства. Она все так же обнимала, и тискала его, и ласково гладила по головке, и от прикосновений ее рук он жмурился и ластился даже, если было холодно, но она сама стала холоднее, Кай чувствовал, она сама замерзала в этой зиме

и в этом одиночестве, которое они делили пополам. Она часто плакала и часто смотрела в окно. Он тоже смотрел в окно, а до слез ее ему не было дела – хотелось кушать

и чего-то еще.

Это была тюрьма. Он любил ее, она любила его. Но Кая тянуло наружу, туда, где свободный ветер в облаках и где пронзительно воют автомобильные гудки, где райские кущи

охотничьих угодий полны разжиревших мышей и птицы

летают у самой земли, так, что в прыжке их можно ухватить когтями, где на каждом дереве свито гнездо, в которое можно забраться и разорить его. Кай не мечтал убивать, Кай мечтал охотиться, хотя сам лишь дважды сумел поймать маленьких мышек в пыльной темноте подкроватья. Когда она у тебя

в зубах, это уже не то, но сам момент прыжка – он чувствовал, что время сжималось и мгновение становилось вечностью,

в этот момент Кай прикасался к золотой вечности. В его памяти всплывал прыжок матери, изящный и грациозный, непревзойденный доселе прыжок, первый урок охоты.

Все прыжки Кая, вся его охота были лишь жалким подражанием тому великолепному, величайшему из прыжков.

Кроме грез об охоте, появилось еще кое-что – неясное томление, скапливающееся где-то в животе, где-то между задних ног, где-то под хвостом, сладкое, терпкое и невыносимое. И когда он мял шерстяную тряпочку, вспоминая тепло матери, появлялось кое-что, чего он совершенно

не понимал – сладчайшая истома, невыносимая, требующая выплеска. Когда Кай был уже не в силах ей противостоять, он прижимался всем телом к шерстяной тряпочке

и начинал тереться об нее и двигаться всем телом, особенно прижимая низ живота, и было так хорошо, но никакого удовлетворения это не приносило. Каждый раз, войдя в исступление, он терся о тряпочку, пока не уставал, потом валился на бок и, недовольно виляя хвостом, ловил в воздухе невидимых мух.

Однажды Большая застала его за этим занятием,

и – Кай запомнил это, Кай с тех пор перестал ей доверять, Кай с тех пор затаил обиду – она вскрикнула и запустила

в него тяжелой книгой, которая больно ударила в бок. С ревом Кай перекувыркнулся и бросился в бегство. Его ребра болели еще неделю, а Большая стала еще чуть холоднее – они перестали делить даже одиночество. Она так же кормила и ласкала его, но мысли ее были где-то далеко, и все чаще Кай ловил в ее взгляде отвращение, чувствовал собственную ненужность и давящую тесноту этого места.

От невыносимости, от однообразной пищи, от этого

он никак не мог убежать. Он кричал, он метался из угла

в угол, стараясь хоть как-то выплеснуть все, что изо дня

в день копилось внутри. А когда уставал, еще более неудовлетворенный, шел к окну и долго-долго следил за полетом птиц.

У Большой появился самец. Они спаривались на кровати, а Кай смотрел, не мигая, и зевал. Он невзлюбил ее партнера, который больно бил ладонью по загривку, когда Кай впадал в исступление и начинал метаться по сияющим залам этого безысходно замкнутого пространства. После шлепка Кай успокаивался, но через некоторое время начинал злиться еще больше и переворачивал в своем бешеном бегстве

по кругу все, что попадалось на пути. За вазу с цветами, разбитую голубую весеннюю предвесеннюю вазу предвкушения – голубых подснежников, синих ворсистых,

за эту вазу, на которую Кай иногда смотрел, и вот за эту грезу

о весне, за разбитую любовь фарфора, Большой схватил его

и швырнул об стену. Кай уполз в темноту, под кровать. Сидя в темноте, он вылизывал ушибленное болящее тело и так

не хотел выходить, никогда больше не хотел выходить наружу.

Она поставила пищу и воду, ласково звала. Он ел, но снова скрывался в убежище и только со временем с опаской стал выходить на свет. Большой приходил нечасто, и, хотя Большая предпочитала общество сильного самца, Кай снова мог спать с ней в одной кровати.

Чем ближе становилась весна, чем больше тепла было

в голубом небе и чем сильнее поднимался от растений пьянящий аромат новой жизни, в сиянии которого зрели почки, а в земле семена готовились стать цветами, тем больше все это сводило Кая с ума, тем больше ему хотелось кричать, хотелось мчаться навстречу ветру и всему-всему-всему тому невыразимому кошачьему необузданному счастью, которое ждет его там, впереди, в голубой холодной дали: все драки, все кошки, вся охота, все одиночество, все препятствия

и победы. Он рвался туда изо всех сил, а в животе поднималось что-то тугое, упругое, вопящее, дикое и высвобождалось горячей плотной струей, бьющей в угол кровати…

***

Той весной Кай впервые оказался у двери подъезда, большой, металлической, непреодолимой, пахнущей собаками. Вихрь запахов наполнил безумием нос, вихрь цветов, не сдерживаемых больше оконным стеклом, ворвался в зрачки, высвобождая черт его знает какие впечатления, высвобождая все, что так долго копилось: одновременно полнейший, приводящий в ступор ужас, острый запах опасности – запах других животных, птиц, людей, еды, помоев, и – одновременно – ветер свободы, холодящий ставшую дыбом холку, и – одновременно – запах добычи, заставляющий напрягаться и сладко вытягивать когти из пушистых, почти девственных лапок.

Еще дважды он возвращался в квартиру, ожидая и крича у железной двери. Его забирали, побитого, израненного,

он ел, но вскоре снова слышал внутренний зов. И Кай жаждал этого, и Кай вновь оказывался у железной двери —

в начале своего путешествия.

Пыльные подвалы. Тогда он впервые познакомился с их обитателями – тогда они принесли ему много боли и страха. Теперь он мог только презрительно ворчать, глядя на своих грязных ободранных больных братьев и сестер, делящих

с ним плоды земной жизни. Кай и сам уже почти ничем

от них не отличался.

Но тогда – какое это было лето, полное приключений, полное боли и гноящихся ран, полное захлебывающегося лая собак, загонявших его, но так и не настигших, гончих, игривых гончих ада, обещающих невыносимое страдание на кончиках острых зубов.

Однажды он видел, как собаки разорвали кота. Он видел, как лохматый уличный пес схватил упругое рыжее тело, как ощерившееся когтями, усами и зубами тело вцепилось

в морду пса и как асфальт окрасился кровью, и Каю казалось, что до него донесся терпкий запах мочи и крови

и мускуса, иной, нежели тот, который он чувствовал на охоте – коты изнутри пахнут иначе, невкусно, противно. Кай смотрел, не отводя взгляда, как пес швырнул еще кота, уже не ревущего, а лишь урчащего и булькающего, пытающегося еще жить все еще кота, шатающегося. Пес прикончил его

и еще долго терзал мертвый всполох рыжего пламени.

Кай сидел на дереве, выжидал на дереве и видел, как кошачий мед пролился на землю и расплескался повсюду. Он, кажется, мог учуять его едва уловимое сияние в воздухе, полном запаха гари, запаха вязких тополей, жарящегося мяса из чьей-то кухни, запаха человеческих детей и запаха крови.

В тот же день Кай познал освобождение от сладостного изнеможения, когда он, представив себя диким охотником прерий, когда сама кровь подсказала ему быть диким охотником прерий, гепардом или тигром из джунглей, когда

он медленно, пригнувшись, напрягая свой рельеф мышц, красовался перед мягкой и пушистой, мягкой и домашней кошечкой в ошейничке с красной ленточкой с золотым бубенчиком, и как он сперва не глядел на нее, лишь бросая косые взгляды во время своего охотничьего променада, она тоже бросала косые взгляды, и неизвестно было, хочет

она или нет, но запах говорил – да, и Кай был полон решимости, вне всяких сомнений – так стучало его сердце,

так говорила его кровь, и даже на кончиках ушей пульсировала дикая любовь, так он медленно приблизился к ней,

как к добыче, и она заурчала, она учуяла, она подпустила, вильнув хвостом, и, мяуча, отставила задние лапы, и он тронул ее лапой, и она зашипела, и он приблизился к добыче еще ближе, и нос запылал от удара мягкой когтистой лапки, и это было сладко в реве и мяве и стонах, пахнущая влажной землей, червями, и гнилью, и самыми основами жизни промежность под хвостом, он был настойчив в своем

неистовом нежном желании, и они близко, и вот он держит ее зубами за загривок, а она выгнула спину, наконец, замкнулась цепь, и, не щадя сил, Кай не думал, не нужно было ничего делать: ни охота, ни запахи, ни вкусы – ничто больше не тяготило его, только движение, рев, повизгивание

и блаженство, происходящее само по себе. Не было никого и ничего, не было его и не было больше ее, Кай не понимал, где он и что он, только все больше безумствовало его тело, и тугая упругая сила, готовая породить новый мир, поднималась внутри.

В блаженстве все поплыло. Не поплыло – прояснилось, просветило сквозь завесы реальности. Золотой свет, представивший все, проявивший все в первозданном виде. По телу пробежала дрожь, Кай резко вернулся в пахучее шерстистое тело со всеми его мышцами, костями и внутренностями. Прошло всего несколько мгновений, и, судорожно, весь мед жизни вошел в кошку, покинув его тело.

Изнеможенный, Кай замер. Он тут же получил еще один жестокий удар когтями – она вывернулась из-под него

и взревела. Кай едва увернулся от зубов и, недоумевая, куда подевалось медовое золото, стал вылизывать шерсть.

***

Похолодало. Железная дверь перед Каем открывалась все реже и реже, он почти забыл дорогу сюда. Теперь он жил в пыльном подвале рядом с другими котами. Снаружи они готовы были драться за каждый клочок земли, здесь же терпели друг друга и даже ели вместе из пластиковой миски, которую несколько раз в неделю наполняла добросердечная бабушка.

Быстро пролетело время, полное забот, волнений, охоты и драк. Наступила третья зима Кая, самая тяжелая и жестокая зима Кая, холодная, болезненная и безрадостная. Такая зима, когда хвост чернеет изнутри, когда шерсть смерзается клочьями, когда ты лижешь воспаленным языком оледенелые помои, когда вы изо всех сил жметесь друг к другу со своими братьями и заклятыми врагами, но все равно никак не можете согреться.

В эти дни, забившись в подвале под теплую, под полную огня, под пылающую изнутри трубу, когда одна половина тела изнемогает от жара, а другая – от холода, ты ворочаешься беспокойно, но потом, смирившись, ложишься клубочком и терпишь, лениво прикрыв глаза, терпишь и сжимаешься; в эти дни, когда ничего не хочется и особенно не хочется куда-то идти, ты все равно идешь, ступая мягкими лапками по холодному снегу, и глядишь в теплые окна, горящие праздничными огоньками, и глядишь на запертый непробиваемый неприступный железный бастион – на железную дверь, смутно знакомую, ведь ты уже забыл, что там за ней, силишься вспомнить и не можешь; надо искать еду, и ты завидуешь сытым собакам, радостно резвящимся на улице вместе с людьми, и боишься этих сытых, пышущих жаром собак, ведь ты слаб и можешь не успеть увернуться от острых зубов и быстрых лап; морозный воздух прожигает твой нос, и усы, покрывшиеся инеем, уже почти ничего не чувствуют.

Ты готов жевать даже черствую краюху хлеба, и все вы, твои братья и сестры, выживаете только милостью одинокой старушки в шали и толстых заиндевевших очках.

***

Однажды старушка пропала, и вот уже несколько дней коты сидели без еды. Почуяв близкую смерть, Кай покинул это место и отправился в долгое путешествие сквозь пургу. Опустив хвост и голову, он брел во мгле, и снег все равно слепил, попадая в глаза. Только в стучащем сердце еще чувствовалось тепло, но лапы уже стали такими же, как снег, как холодная пурга и как лед. Кай все брел и брел, заглядывая порой в подвалы, останавливаясь там погреться, проваливаясь в беспокойный сон. Он смотрел на спешащих куда-то людей: они укрывали в руках свертки и несли пакеты, откуда пахло – он все еще мог чуять – пахло едой.

Люди были радостные, Кай это чувствовал. Он поднимал голову и смотрел на них. Одна девочка посмотрела в ответ, румяная, в вязаной шапочке. Кай хрипло замяучил и подошел ближе. Но тут появился отец, взял девочку за руку, и они зашагали прочь. Она только один раз еще оглянулась назад, а Кай так и остался сидеть у двери магазина.

Уставший и вымотанный, он побрел дальше, пробрался сквозь узкую решетку в очередной темный подвал – нужно было поспать, отдохнуть, больше не оставалось сил. Из темноты на Кая уставилось несколько пар злых сверкающих глаз. Послышалось ворчание, и он заворчал в ответ, он не хотел уходить в холод да и не мог уже. Его рев был слабым, а рев соперников – мощным, опасным.

Они приближались. Кай отступал. Дальше нельзя, иначе снова в пургу. Кай замер. Кай выгнул спину, вспушился, как мог, но не отступал больше, хотя чувствовал-знал, что он слабее. Инстинкты кричали об опасности, и сердце бешено билось. Прыжок. И черная, растрепанная черная, накинулась тень, лихая черная растрепанная, мелькнула тень. Кай

не был готов. Они покатились кубарем, провалились с ревом куда-то вниз, в мерзлую пыль подвала. Соперник очутился сверху, и Кай только бил наотмашь свободными лапами. Что-то теплое брызнуло и потекло – кажется, он повредил сопернику глаз. Тот взъярился еще больше и яростным шквалом острых когтей-зубов-лап стал рвать и взрывать плоть Кая рваными полосами, вырывая и разрывая куски кожи и мяса, и оторвал большой кусок уха. Кай заревел

от боли, всем телом рванулся вправо и высвободился из хватки. Коты разбежались и стали угрожающе шипеть.

Снова прыжок. Это не было похоже на те сытые летние поединки котов, случающиеся, скорее, от скуки. Снова боль, когти, мышцы, напряжение, пульсация. Бой насмерть. Выжить. Но Кай все равно отступал. Взмах, взмах, взмах. Кровь повсюду, в темноте кто-то приближается. Каю вдруг стало очень страшно, так страшно, как никогда не было страшно, он развернулся и побежал, но спасительная решетка была далеко. Он забился в грязный угол. Соперник, грозно размахивая хвостом, стал медленно приближаться. Бежать некуда. Сил нет.

Долгое, томительное мяучанье. Нет сил кричать, но ты кричишь, разинув пасть, и щеришь усы. Враг чувствует свою силу. Враг чувствует свою силу и наслаждается ею. Сейчас будет прыжок…

В отчаянии Кай напал первым. Ему удалось застать соперника врасплох, и черная тень, теперь похожая на рваную тряпку, стала отступать. Это длилось лишь несколько секунд, а потом Кай ощутил сбивающую с ног усталость. Прыжок забрал едва ли не все его силы, движения замедлились. Тут же на него обрушился ответный шквал ударов, а на шее сомкнулись острые зубы. Кай попятился, но не смог вырваться, и оба кота повалились наземь. Держа Кая за шею, противник применил самый коварный кошачий удар – он выпустил когти на задних лапах и стал молотить ими, стараясь распороть Каю живот. Кай тоже молотил всеми лапами, защищаясь от ударов, получал глубокие порезы, но изо всех сил старался вырваться, выжить. Ему повезло. Ударив вслепую, он зацепил крючковатым когтем второй глаз черного кота. Раздался рев, и на секунду хватка ослабла.

Кай вырвался и побежал прочь – к решетке, которая освещала мрак подвала холодным призрачным светом. Прочь, на свет, в пургу. Дыхание ветра обожгло его раны. Кай не оглядываясь побежал по снегу и льду. Он не видел ничего перед собой. Сначала раны ныли, потом холод проник в них, и Кай перестал чувствовать боль. Тогда он, наконец, остановился, он не мог больше бежать, он не знал, где находится.

Кай поднял голову – перед ним в холодном мареве возник высокий дом, окна которого светились теплым светом. Страха больше не было, не было и желания выжить. Кай ощутил волну тепла, накатившую откуда-то изнутри. Окна. Быть может, прямо сейчас там сидит какой-нибудь кот, смотрит в окно и грезит о вольной жизни?

Вход в дом охраняется неприступной железной громадой двери. Кай подошел и долго смотрел на эту дверь. Неизвестно, та ли это дверь, из которой он вышел, или какая-то иная. Это было и неважно. Кай завалился на бок, глядя прямо пред собой. Серую железную плиту стала медленно заволакивать тьма, веки сомкнулись. Последние капли боли, усталости и напряжения стали уходить, уноситься куда-то далеко-далеко, а тепло все усиливалось, тепло и покой. Нет безудержной гонки, нет надежд, нет опасений, ничего и никогда больше не нужно будет делать, не о чем беспокоиться.

***

Мягкий желтый свет коснулся век. Кай очнулся на поляне среди пахучих трав. Вокруг был еловый лес, и оранжевое закатное небо полнилось запахом цветения. Мягкие облака расслаивались и перьями опадали у пылающего горизонта.

Не было ни рваных ран, ни зимы. Шерстка Кая лоснилась, по телу разливались сила и покой, которых он не знал уже давно. Наверх, в гору, вела узкая тропка. Кай побежал

по ней. Он точно знал, что это – правильная дорога, и неважно было, куда именно она ведет. Его переполняло чувство полного доверия к миру. Кай наслаждался здоровьем

и силой, очень быстро поднимаясь все выше и выше по крутому склону, пока не очутился на утесе, с которого открывался вид на долину, залитую светом закатного солнца: еловые шелестящие шепчущие леса, вспыхивающие то тут,

то там огоньки, извилистая река, вольно раскинувшаяся меж гор, блестящая чешуей волн, словно огромный змей.

Кай остановился и вдохнул полной грудью. На небе, начинавшем темнеть не с востока, а прямо в зените, он увидел первые звезды, сияющие сапфиры, поющие ему о чем-то далеком и беспредельном. Кай заслушался и не заметил, как поднялся на задние лапы, и очнулся, лишь когда коснулся своего лица почти человеческими пальцами. Дальше Кай пошел на двух ногах. Это казалось вполне естественной переменой, это его совсем не удивляло, а наоборот – вызывало чувство чего-то давно знакомого. Тропинка все вилась впереди. Она была живой, она ждала его здесь очень долго, и чем дальше шел Кай, тем сильнее он ощущал восторг земли и камней под своими ногами.

Его окружила стайка мерцающих огоньков. Лапой-рукой Кай попытался коснуться одного, но огонек все время ускользал. Светлые огоньки обдавали пальцы теплом, а голубые слегка холодили. Эти ощущения были приятны.

Из-за деревьев на уступе выплыла высокая витая башня цвета слоновой кости, монолитная, с золотым шпилем. Вход в башню предваряла изящная терраса, зависшая над бездной. Вид на долину отсюда захватывал дух. Кай направился к террасе, где, он точно это знал, его уже ждали. Там собрались коты и кошки, а может быть, это были вовсе не коты и не кошки; он сам уже не знал, кот он или нечто другое? Тела кошек были изящны и тонки или пышны, но музыкальны. Коты же выглядели сильными и атлетичными, но в меру. Их одежду составляли тонкие вуали, золотые украшения