Одно расстройство. Как жить с ментальными особенностями. 15 очень личных историй

Комментарий Алексея Павличенко
Симптомы и диагноз

До 2013 года, когда в обиход вошла пятая редакция DSM, посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) считалось вариантом тревожного расстройства. Однако сейчас они разделены и ПТСР относится к «расстройствам, непосредственно связанным со стрессом». В эту группу также входит осложненное посттравматическое стрессовое расстройство, при котором у человека также случаются проблемы регуляции эмоций и трудности в поддержании отношений с другими людьми.

Согласно международным классификациям, ПТСР возникает вследствие «воздействия чрезвычайного и жизнеугрожающего события или ситуации», которые человек переживает непосредственно. У Тани было тяжелое, угрожающее жизни событие, и после выхода из реанимации у нее проявились все признаки ПТСР: повторные переживания этого события, избегания напоминаний, которые могут вызвать эти переживания, а также чувство постоянной угрозы, сверхбдительность и т. д. Во время рецидива, который произошел после новости из Нарьян-Мара, Таня переживала классические в таких случаях флешбэки – когда всякая ситуация, событие, движение или действие, которые напоминают об угрожающей жизни ситуации, сопровождаются репереживанием тяжелого стресса.

Иногда, как было и в случае Тани, ПТСР является следствием того, что опасные для жизни события происходят с человеком, у которого уже есть генерализованное тревожное расстройство. Это очень значимый фактор, и, возможно, без тревожного расстройства у Тани не развилось бы и ПТСР. При этом у Тани нет осложненного ПТСР: она продолжает работать, взаимодействует с людьми, не испытывает значимых проблем в профессиональной деятельности. То есть ее расстройство можно определить как типичный вариант посттравматического стрессового расстройства.

Важным фактором ПТСР является культурная составляющая: это расстройство более типично для западных обществ. Чем больше общество думает об индивиде, чем больше преимуществ можно получить от ситуации, которая потенциально может привести к появлению ПТСР, как, например, участие в военных конфликтах. Так, немало солдат европейских стран или США, которые не принимали непосредственного участия в военных действиях, после возвращения из «горячих точек» симулируют симптомы ПТСР и длительное время получают пособие от государства.

При этом некоторые психиатры, среди которых немало и российских коллег, относятся к этому диагнозу весьма скептически. Они считают, что расширенное толкование стресса приведет к тому, что любое волнительное событие, вплоть до женитьбы сына, которую переживает мать, будет рассматриваться как достаточное для развития ПТСР. Чаще сталкиваясь с расстройствами, которые рассматриваются ими как более тяжелые, например деменция или шизофрения, врачи пропускают ПТСР и не принимают его во внимание при выборе тактики лечения. В таких случаях они действительно могут дать совет «попить витамины» или «взять себя в руки», что говорит об их низкой квалификации. Однако ПТСР может сильно вмешиваться в жизнь человека. Важно знать, что существуют эффективные фармакологические и психологические методы лечения этого расстройства.

Лечение и копинг

Своеобразной «вакциной» от тяжелых последствий ПТСР являются антидепрессанты, которые показано принимать даже в тех случаях, когда нет симптомов депрессии. Важно начать их прием как можно раньше после воздействия на человека тяжелого стресса.

Другая важнейшая часть врачебной интервенции – это просвещение. Особенно важно понимать, что и почему происходит, людям с повышенной тревожностью: это делает их более устойчивыми.

Один из крупнейших специалистов по ПТСР израильский профессор Иосиф Зохар рекомендует после воздействия тяжелой психической травмы говорить с человеком о травмирующем событии, призывать его не подавлять мысли о травме и не вытеснять их из сознания. Он также считает, что нужно избегать назначения бензодиазепинов, так как они блокируют нормальный ответ организма на стресс, что в дальнейшем приводит к развитию ПТСР и других расстройств. В целом Таня это и делает.

Задача психиатра и психотерапевта при лечении стрессовых расстройств – добиться того, чтобы никакие триггеры не приводили к рецидиву, реакции на психотравмирующие события были минимальными, а симптомы полностью исчезли. В 1980-е годы считалось, что если у человека с депрессией нет суицидальных мыслей и его хоть что-то радует, то это уже хороший результат лечения. Современная парадигма лечения предполагает, что важно не только добиться исчезновения симптомов, но и вернуть человека к доболезненному уровню функционирования.

Одним из важнейших методов психотерапевтического лечения ПТСР является дебрифинг, то есть проговаривание травмы. Есть так называемые золотые часы, во время которых нужно успеть провести короткую беседу с человеком, чтобы его воспоминания о событии меньше врезались в память и чтобы возникла амнезия этого периода. Консолидация памяти о травматическом событии происходит во время сна, поэтому в идеале психотерапевты должны провести дебрифинг до того, как человек заснет, – в таких случаях ПТСР развивается только у 5 % людей. В реальности этого довольно трудно достичь – пострадавший, как было в случае Тани, может находиться в реанимации или просто не успеть добраться до врача. Однако и последующее проговаривание травмы, а также терапия с осложненными реакциями горя в сочетании с антидепрессантами могут избавить от симптомов и улучшить прогноз болезни.

Страх глубины, полетов и эскалаторов

Героини этих трех историй боятся летать, спускаться в метро и плавать. Их страхи касаются воздуха, земли и воды, то есть всего окружающего нас пространства.

Саша боится глубины и учится на морского биолога. Она не знает, почему выбрала эту профессию, случайно или же для того, чтобы справиться со своим страхом. Лизу я знаю по работе на «Дожде» и видела фотографии самолетов в ее «Инстаграме», но не обращала на них внимания. А потом Лиза написала мне, что у нее аэрофобия и она готова об этом говорить: «Бери меня! Я тебе расскажу всякого. Это очень мешает мне жить». Еще одна Саша – очень энергичная, с короткими волосами, татуировками и громким голосом – опоздала на запись, потому что ее такси попало в пробку. Она призналась, что не может ездить на метро, так как боится эскалаторов.

Саша и глубина

О том, что существует такая фобия, как у меня, я узнала недели две назад. У меня есть приложение TikTok – в нем много видео, ты их листаешь и так проводишь часа четыре в день. Там я увидела один ролик: девушка сидела в ванне с черной «бомбочкой» и опускала руку в воду. На этом видео заканчивалось, но в нем была подпись, что-то про талассофобию. И вот я листаю TikTok, все нормально, но потом я вижу это видео, и мне становится ужасно страшно. Я понимаю, что она сидит в ванне и там неглубоко, но из-за того, что вода черная и рука пропадает в ней, меня начало трясти. Я сразу заблокировала это видео, чтобы больше его не видеть. Но запомнила подпись и, разумеется, не могла не загуглить, что это такое. Первая ссылка, которая выходит в «Гугл» по запросу «талассофобия», – это статья, в которой опубликовано 10 фотографий и написано: «Если вы не можете посмотреть эти 10 фотографий до конца, значит у вас талассофобия». Я начала их смотреть. Мне стало неприятно прямо на первой фотографии, но долистала до четвертой: на ней был какой-то аквалангист… Я начала плакать, кинула телефон – со мной случилась истерика просто из-за фотографий в интернете. Я всегда знала, что боюсь глубины, но не знала, как это называется. И я начала вспоминать разные истории и спросила у мамы, что у меня было в детстве. Она сказала, что я всегда боялась глубины и отказывалась далеко заплывать. Когда мне было года три, я весь месяц, что мы были на море, отказывалась заходить в море, потому что боялась большую белую акулу – я ее так называла. Не думаю, что там действительно была акула, мне кажется, что я просто боялась больших рыб, но я этого не помню.

Первая история, которую я помню хорошо, случилась, когда мне было лет 10 и мы с родителями и братом поехали на Мальдивы. На Мальдивах красивые рифы, они образованы кораллами, и там очень мелко вокруг каждого острова. Но в какой-то момент риф заканчивается и дно резко углубляется: только что риф был тебе по колено, но вот ты делаешь гребок, а там уже бездна. И мы с мамой отправились плавать и смотреть на рыбок. Мы долго плавали, доплыли до конца рифа, и мама зачем-то решила поплыть дальше. Она вообще ничего не боится: погружается с аквалангом, прыгает с парашютом, ездит на мотоцикле. Я сразу знала, что дальше не поплыву, но надеялась, что и мама не поплывет – мне казалось довольно очевидным, что туда плыть не надо. Но мама поплыла. Я помню, как кричала маме под водой – она плыла под водой и иначе бы ничего не услышала. Мне было очень страшно.

Я хорошо плаваю – я занималась плаванием, но даже в бассейне, в глубокой части, где видишь дно, но от толщи воды оно уже голубое, мне тоже бывает страшно. Когда я на каком-то судне, даже если оно на большой глубине, меня это не очень волнует и мне не страшно. Становится страшно, как только я сама оказываюсь в воде: у меня все сковывает, какое-то время я не могу двигаться, потом у меня в голове появляются ужасные картины, как меня сейчас что-то утащит на дно и я умру. Потом, когда я снова могу двигаться, это часто выглядит как истерические попытки выбраться из воды – я очень быстро плыву, потому что мне кажется, что меня кто-то преследует. Я бы не назвала это панической атакой, потому что, по моему опыту, панические атаки ни с чем особо не связаны. У тебя все нормально, ты, например, лежишь в постели, но вдруг понимаешь, что у тебя остановилось сердце или ты перестаешь дышать и прямо сейчас умрешь… А в воде у меня есть вполне нормальное объяснение, почему я сейчас умру: потому что со мной сейчас что-то произойдет, меня кто-то поймает, а если я слишком глубоко, то меня раздавит давление. И, в отличие от панических атак, я могу с этим что-то сделать.

Я морской биолог. Я учусь на биологическом факультете МГУ, на кафедре зоологии беспозвоночных, и работаю учительницей биологии в школе. Довольно смешно об этом думать, конечно. Работа полевых биологов заключается, во-первых, в сборе материалов и, во-вторых, в изучении этих материалов в лаборатории. Первая часть мне не очень подходит, потому что большая часть материалов собирается со дна, чаще всего на глубине. Мы работаем на Беломорской биостанции МГУ^[12], и там есть отдельная команда аквалангистов, которая собирает материалы. Если ты хочешь, то тебе тоже дают акваланг и учат погружаться. А если у тебя есть сертификат аквалангиста, то вообще отлично – можешь сразу плавать вместе с ними. Я, конечно, с ними никогда не плаваю, а просто пишу список того, что мне нужно достать, они достают и приносят в лабораторию. Я могу ходить в экспедиции, но погружаться с аквалангом мне очень страшно. Хотя моя мама считает, что погружение должно мне как-то помочь. Она говорит: «Саша, я понимаю, что ты этого боишься, но тебе нужно просто погрузиться с аквалангом, и тогда глубина уже не будет для тебя чем-то чужим и страшным. Ты просто будешь понимать, как все происходит». Но у меня, если честно, ощущение, что если я погружусь с аквалангом, то там и останусь… А животных – отдельно от глубины – я вообще не боюсь, никаких. Меня не пугают и фотографии животных, меня пугают фотографии, на которых много воды, особенно если в этой толще что-то плавает. То есть меня пугают не какие-то конкретные животные – с конкретными я как раз знакома, а тот факт, что я не знаю, что там находится. Я вообще люблю подводных жителей, когда они заперты в каком-то отдельном пространстве или когда они у меня на предметном столе, где я главная, а они – не главные.

Лиза и самолеты

Раньше я летала, и мне было все равно. Я, как нормальный человек, садилась в самолет, не задумываясь ни о звуках, ни о том, почему он летит и как сядет. Я никогда не была в ситуации, близкой к катастрофической, и все мои перелеты были самыми обычными, которые любой человек переживает много раз в жизни, без турбулентности или аварийных посадок. В какой-то момент я поняла, что мне не очень нравится находиться в самолете – мне хотелось бы выйти, а выйти я не могу. Сначала это был просто страх, и я думала, что если буду регулярно летать, то этот страх пройдет. Но поскольку фобия – это все-таки расстройство, она имеет свойство прогрессировать, особенно если с ней ничего не делать.

Фобия у всех проявляется по-разному. У кого-то это панические атаки: люди боятся, что им станет плохо на борту, что им никто не поможет и они умрут. У меня такого нет: я боюсь не столько смерти, сколько очень сильного испуга. Психологи говорят, что как только ты начинаешь избегать какой-то конкретной ситуации, значит у тебя фобия. Я четко поняла, что у меня фобия, когда мы летели вместе с подругой. Вот мы сидим на взлете, и меня начинает трясти, у меня немеют ноги, руки – это непередаваемые ощущения, когда все внутри у тебя трясется и сжимается и надо делать усилие, чтобы вдохнуть, осознать себя. Ты чувствуешь иррациональный ужас, животный. Рядом сидел молодой человек. Он видел, что мне плохо, и предложил мне ром: «Девушка, вы боитесь летать? Давайте бахнем!» Я тогда сильно напилась, и после посадки подруге пришлось вытаскивать меня из самолета. Алкоголь – это тоже избегание, как и психотропные или седативные средства.

Страшно становится задолго до полета – не в тот же день, не за день и даже не за неделю. Перед полетом в Египет с подругами мне стало плохо за месяц. Когда мы уже были в самолете и включился двигатель, я поняла, что у меня нет сил: я была готова сделать все что угодно, даже выпрыгнуть из иллюминатора, лишь бы никуда не лететь. Человек, который боится летать, садится на борт каждый раз как в последний. Я начала плакать, трястись, просила подруг меня выпустить. Они меня как-то успокоили, посадили обратно и предложили выпить, чтобы не переживать. В какой-то момент выпивать тоже стало нездорово.

В следующий раз я решила накидаться еще в аэропорту. Зашла в самолет и уснула, а когда проснулась, перед моим лицом был телевизор, который показывал, что мы находимся на высоте 6000 метров. Мне тут же стало плохо, я протрезвела, и потом весь полет меня рвало, поднялась температура. С тех пор я решила, что алкоголь – это не мой вариант.

В какой-то момент у меня наступил апофеоз болезни – такая точка, после которой я решила, что больше не буду летать. От одной мысли, что мне нужно будет снова оказаться в этой ситуации, я испытывала дикий ужас. И я подумала, что ни одно путешествие не стоит перелета. Так и жила, и мне было в общем-то нормально, насколько это возможно. А потом я начала проходить психотерапию, и мы с терапевтом очень много разговаривали о том, какую жизнь я бы хотела иметь, кем я себя вижу и что мне нравится. И вдруг я поставила на первое место себя – не свое окружение, не родителей, не страхи, а собственные потребности. И поняла, что одна из главных моих потребностей – путешествовать. Наверное, это навязано в том числе массовой культурой и соцсетями, потому что ты все время видишь, как все серфят на Бали или завтракают в центре Нью-Йорка, а сам сидишь дома, потому что боишься летать. На этой мысли я недавно решилась полететь одна. И полетела в Турцию, потому что больше никуда было нельзя.

Тот месяц перед вылетом был самым ужасным за последние несколько лет. Я, взрослая волевая женщина, решила, что хватит это терпеть, надо брать жизнь в свои руки. Я полечу. С момента принятия этого решения я начала плохо спать, начала чесаться – так бывает, когда я сильно нервничаю. Я провела примерно неделю в предпаническом состоянии – когда панических атак нет, но сердце стучит и ты не можешь от этого абстрагироваться. Тогда я решила заново изучить вопрос – чего ни в коем случае не нужно делать аэрофобам. Я прочитала две книжки о том, как перестать бояться летать, и посмотрела кучу видеокурсов. У Алексея Герваша есть своя школа «Летаем без страха»^[13] – я изучила весь контент, который там есть. И, к своему великому сожалению, я посмотрела документальный фильм National Geographic «Расследование авиакатастроф»^[14]. Идея у них интересная: авиация настолько здорово устроена, что достаточно расследовать все до мелочей, чтобы подобная авиакатастрофа никогда больше не произошла. Но если раньше я думала, что взлет и посадка – это самое жесткое, то благодаря документальному фильму я узнала, что и на эшелоне^[15] может много чего произойти. Например, самолет может лететь и потом камнем упасть вниз. Я здорово разобралась в авиации – в самолетостроении и аэродинамике, чего аэрофобам делать не нужно. Потому что, как только ты начинаешь узнавать больше, ты понимаешь, что вероятность катастрофы очень велика. Например, один самолет в 1980-е годы упал от того, что у него проржавело крепление турбины, которая упала и задела другую турбину… После просмотра я очень гордилась, что так серьезно подошла к вопросу и обстоятельно его изучила. Но понятно, что мне стало только хуже. Я стала еще хуже спать и еще больше чесаться.

Я также купила себе подписку на Flightradar^[16], где можно видеть не только летящие рейсы, но и метеосводки на карте: где идут дожди, бури или ураганы, где зоны турбулентности. И я каждый вечер «сажала» и «поднимала» самолеты, я знала, на какой скорости самолет отрывается и садится, какая скорость должна быть в полете и на каком эшелоне он должен лететь. Как-то я гуляла с друзьями в парке, а там летел самолет, я достала телефон и говорю: «Он из Мурманска в Москву летит». Они спросили, нормальная ли я и зачем мне это. А я хотела убедиться, что самолет летит и все в порядке. У меня до сих пор есть эта подписка.

Но почему-то я была не готова – и до сих пор не очень готова – идти к психиатру, хотя аэрофобия может быть звоночком о тревожном расстройстве. Я купила «Афобазол»^[17], и, конечно, он мне не помог. Тогда я посоветовалась с мамой, которая работает в медицинском центре. Я хотела выпить в полете «Феназепам», но врач из маминого центра сказал, что это слишком круто, и выписал мне другой седативный препарат. Он сказал, что нужно начать принимать его заранее, потому что у препарата есть накопительный эффект. Я решила, что сейчас все у меня пойдет как по маслу, однако никакого эффекта не было. И это при том, что я даже еще не была в самолете, а сидела дома. Я тряслась и не могла работать, потому что постоянно отвлекалась на мысли о своей неминуемой гибели. Когда я отправляла деньги туроператору за путевку, я подумала: «Что я творю? Я вообще нормальный человек? Зачем я провоцирую судьбу?» Мне себя было очень жалко – ведь мне могла достаться любая другая фобия, а досталась именно эта. Если бы у меня была боязнь пауков, я бы не обращала на нее внимание. Ну, не ездила бы на дачу с друзьями, подумаешь. Но когда у тебя боязнь полетов, то ты связан по рукам и ногам и ничего не можешь себе позволить.

Я дала себе карт-бланш: если мне будет очень плохо, то я не полечу. Самолет, конечно же, долетит без меня и все будет хорошо, но я же не могу знать это заранее. Мозг аэрофоба думает, что именно его самолет упадет: никто больше не падает, но именно он упадет. Я собрала вещи, порыдала и вся трясущаяся, с температурой, вызвала такси. Я до сих пор не представляю, как я доехала до аэропорта и как прошла регистрацию, но потом мой рейс задержали на четыре часа. И на самом деле это было хорошо. Я села в Шереметьево у окна, которое выходит на взлетно-посадочную полосу, и три часа смотрела, как садятся и взлетают самолеты. Я смотрела и думала, что вроде все неплохо. Понятно, что мой самолет – он «особенный», но вот я три часа смотрю, как каждые 15 минут кто-то садится или взлетает и ничего не происходит.

Со мной рядом сидел очень симпатичный мужчина. Он постоянно задавал мне какие-то вопросы: «А чего там она говорит, вы не слышали? Когда мы зайдем?» Наконец он дружелюбно сказал: «Ну, пойдемте, посадка!» – и тут мне стало неловко говорить ему, что я не полечу. Я подумала, что это будет себе дороже, что я сейчас зайду, посижу и выйду, что ничего страшного не происходит. Он шел за мной, такой веселый, говорит: «Скоро на море будем!» И вот эта фраза означала, что все, не будем. Это как в кино: когда герой говорит перед главной битвой «Олег, увидимся с тобой под мирным небом!», то он умрет, 100 %, это закон жанра. Но я села в самолет. Рядом со мной сидела женщина возраста моей мамы, очень приятная, милая, и она говорит: «Я тоже лечу путешествовать одна». А я сижу, слушаю ее и думаю, что сначала оторвет меня, потому что я сижу у иллюминатора, а потом эту женщину… Тут пришли двое, девочка с мальчиком, говорят этой даме: «А вы не можете с нами местами поменяться?» – и она ушла. Я поняла, что физически не могу лететь, но эти двое рядом уже спали, весь рейс три с лишним часа ждал самолет, и я поняла, что просто не могу себе позволить, чтобы они еще ждали, пока меня спустят. Мы стали выруливать, начали разгоняться, у меня от страха пылает голова, руки, ноги – вообще все. Ну и из-за того, что я сидела у окна, я весь полет контролировала. Потому что аэрофобы – они контролеры. Было очень облачно, очень красивые облака, но я смотрела только за тем, чтобы самолет был ровно над ними. Представляете, три часа в ожидании смерти сидеть? Это вообще неприятно. А к посадке я была уже не в силах пугаться, поэтому мы просто сели, и все. Я вышла из самолета с непередаваемым ощущением эйфории. И на отдыхе я была уверена, что на обратном пути все будет просто. В этот раз я села у прохода, и, возможно, это была фатальная ошибка, потому что ты ничего не можешь контролировать.

Когда мы ехали в аэропорт, была гроза с огромными молниями, но в аэропорту ее уже не было – видимо, она осталась где-то в горах. Во время полета я почему-то очень большое внимание обращала на угол атаки – мне почему-то казалось, что нос слишком сильно задран. В «Расследовании авиакатастроф» как раз был такой кейс. А потом в окне, которое было ближе ко мне, я увидела эту грозу. Мне очень хотелось, чтобы мне кто-то помог и меня поддержал, но понятно, что там не было никого своих, а остальные спали. И всю дорогу, три часа, я чувствовала себя гораздо хуже, чем когда летела туда, и была уверена, что мы падаем. Я приехала домой и подумала, что надо, наверное, опять куда-то срочно лететь, но в ближайший месяц я не решилась, а сейчас я себя уже хуже чувствую – меньше уверенности, что смогу это сделать.

Возможно, у меня просто тревожно-мнительный психотип. Таких людей 30 %, и мне не повезло быть в их числе. У тревожно-мнительных людей развиваются различные психические расстройства, в том числе фобии. Психиатр мне сказала, что нужно с этим что-то делать – просто заставлять себя в какой-то момент. Но это все ушло в разговоры, потому что каждый раз меня захватывала другая тема.

Саша и эскалаторы

Я жила за Третьим кольцом в Москве, мой район был суперскучным и унылым. Моя бабушка однажды зачем-то мне рассказала, что на «Авиамоторной», где мы когда-то жили, порвался эскалатор. Видимо, она думала, что я начну бояться эскалаторов, не буду ходить в метро и поэтому не буду прогуливать школу. Логика вроде есть. Про тот эскалатор я забыла и даже метро особо не пользовалась, потому что мне хватало района.

Когда я уже училась в университете, спокойно туда ездила. Но однажды я спустилась в метро, проехала несколько станций до «Новослободской», зашла на эскалатор… Я не знаю точно, что со мной произошло – то ли это была аллергия, то ли подскочило давление, – но я почувствовала, что начинаю отключаться.

Передо мной стоял парень, я потыкала ему пальцем в плечо, сказала: «Молодой человек, ловите меня, пожалуйста!..» И все, дальше я помню, как лежу на улице на лавочке, а этот парень рядом спрашивает, все ли нормально. Я сказала, что вроде бы да. Кое-как доползла до ближайшего кафе, меня стошнило, но я подумала, что сейчас идут зачеты и мне нужно ехать дальше, в университет. Когда я заходила обратно на эскалатор, у меня как будто произошло повторение этой истории – перед глазами стояла я сама, снова и снова падающая на этого парня. Кое-как доехала, но с тех пор это стало повторяться, с каждым разом все ярче и ярче, а в какой-то момент начали всплывать истории про рваный эскалатор на «Авиамоторной». Я стала представлять, что рвутся эскалаторы, я с них падаю, ломаю себе все части тела и остаюсь в инвалидном кресле… При этом у меня был момент осознания, что если я упаду и умру, то в этом нет ничего страшного, а если останусь на всю жизнь в инвалидном кресле со сломанной шеей – это уже совсем плохо.

В идеальном мире я бы пошла к психотерапевту и сказала бы: «Я боюсь эскалаторов!» Но мы живем в неидеальном мире, в котором студенты имеют деньги только на хлеб и воду. И это мне еще повезло, что я москвичка и жила у родителей. В общем, вместо того чтобы пойти к психотерапевту, я накручивала себя – смотрела какие-то дурацкие видео про то, как деревенские люди в первый раз заходят на эскалаторы и не могут удержать равновесие, как эскалаторы резко останавливаются и люди падают. Был период, когда я уже не могла ездить на эскалаторе стоя – я на него садилась, и бабушки, которые сидят внизу в будочках, сообщали по громкоговорителю: «Встаньте, пожалуйста, так нельзя…» Люди оборачивались, и я переживала еще сильнее. Со стороны я выглядела как человек, который употребил много психоактивных веществ, меня называли наркоманкой и алкоголичкой…

Периодически я не могла зайти на эскалатор. Я заходила в метро, становилась рядом и стояла минут 15. У меня потели руки, в голове вибрировало, как будто мозг – это сердце, которое бьется. Возможно, это чувство возникает от выброса адреналина, когда твое тело как будто отделено от внутренних органов. Я вставала на эскалатор, моя потная рука начинала ехать по перилам, я хваталась второй. Из-за тревожности повышается какая-то внутренняя неловкость – например, наушники падают на ступени, и это увеличивает твой страх упасть. В какой-то момент, если в метро заходили люди приятной наружности, мои ровесники, я подходила к ним и говорила: «Ребята, я боюсь эскалаторов, можете помочь мне спуститься?» – и держалась за руку или за плечо. Спасибо этим людям.

Иногда они спрашивали, не приехала ли я из деревни, и очень удивлялись, когда я говорила, что москвичка и в метро попала в первый раз, наверное, сразу как родилась. Один раз на «Белорусской» был случай, когда мне надо было срочно куда-то добраться, метро было абсолютно пустое, а центр по какой-то причине стоял. Я захожу в метро и понимаю, что никого нет. А на пустом эскалаторе ехать страшнее, чем на полном. Когда меня окружают люди, то я как бы «в домике», а когда он пустой, то я вижу высоту. Более-менее стабильно я ездила в час пик, а тогда единственным человеком, который проходил мимо, оказалась женщина-полицейская. Мы ехали вместе с ней, она держала меня за руку, а второй рукой я схватилась за поручень. Она у меня несколько раз спросила, все ли со мной в порядке, и было немного странно – я привыкла, что все считают меня наркоманкой.

Сейчас я живу в центре, и в этом есть свои плюсы. В центре в принципе жить приятнее, а еще есть общественный транспорт и такси. Мои друзья знают, что я немножко «поехавшая», и привыкли к этому. Мне очень повезло, что у меня не самые классические, а достаточно прогрессивные родители, но мама все равно говорит что-то вроде: «Ты дурью маешься, с жиру бесишься… Вот мы и с депрессиями работаем на своих работах, и никто не умирает, а ты у нас барыня, страдаешь целыми днями. Надо было тебя лучше воспитывать».

Недавно я решила, что раз я сейчас живу близко к торговому центру, в котором есть маленький эскалатор, то нужно провести что-то вроде игры с самой собой и хотя бы два раза в день заставлять себя ездить на этом эскалаторе. И мне кажется, что это помогает: в первый раз я на него становилась, держась двумя руками, а сейчас стою спокойно и даже могу не держаться.