Читать книгу: «Путь Волка и Сокола»

Глава 1: Утро в кожевенной слободе

Новгород просыпался неохотно, кутаясь в клочья влажного утреннего тумана, ползущего от седых вод Волхова. Далеко, на Торговой стороне, уже звенели молоты в кузнях, скрипели немазаные колеса телег, переругивались грузчики у пристани. Но здесь, на Софийской стороне, в лабиринте узких улочек Кожевенной слободы, утро имело свой собственный, ни с чем не сравнимый запах.

Это была удушливая, всепроникающая вонь – смесь сырой крови, гниющей плоти, едкой золы и застарелой мочи. Запах, который въедался в дерево домов, в одежду, в кожу и волосы, становясь второй натурой для тех, кто здесь жил. Для Ратибора этот смрад был так же привычен, как дыхание.

Он стоял по колено в чане с мутной, белесой жижей – известковым раствором, в котором отмокали коровьи шкуры. Вода была ледяной, и холод пробирал до самых костей, но Ратибор, казалось, не замечал этого. Его обнаженный по пояс торс, уже широкий и бугристый не по годам, блестел от пота, смешанного с грязными брызгами. В руках он держал тяжелый деревянный шест, которым ворочал скользкие, тяжелые пласты кожи, не давая им слежаться. Каждый толчок отдавался напряжением в могучих плечах и спине. Мышцы, выкованные не праздными забавами, а ежедневным, изнурительным трудом, перекатывались под кожей, словно живые змеи.

– Сильнее жми, Ратибор, – раздался позади него низкий, чуть хрипловатый голос. – Та, что у края, совсем залежалась. Щетина колом встанет, не выдерешь потом.

Велеслава, его мать, стояла у колоды для мездрения. Она не выглядела как скорбящая вдова или измученная трудом женщина. В ее фигуре, широкой в кости, крепко сбитой, все еще угадывалась несокрушимая мощь воительницы. Даже сейчас, в простой холщовой рубахе и портах, перепачканных грязью, она двигалась с хищной экономией сил. Ее руки, покрытые сетью старых белесых шрамов и свежих мозолей, сжимали тяжелый скребок с той же уверенностью, с какой когда-то сжимали рукоять боевого топора.

Одним точным, сильным движением она содрала с растянутой на колоде шкуры пласт мездры – остатки подкожного жира и мяса. Слизь и кровь брызнули в стороны. Велеслава даже не моргнула.

– Новую шкуру вчера приволокли. От быка, что вчера на празднике резали, – продолжила она, переворачивая шкуру. – Радим бы обрадовался. Толстая, без парши. Такие сапоги из нее вышли бы – век носи.

При упоминании отца Ратибор на мгновение замер. Радим. Отец. Прошло уже почти полгода с тех пор, как моровая язва, черная холера, выпила из него жизнь за три страшных дня. Отец был не таким громадным, как сын, но жилистым и упрямым, как старый корень дуба. Он знал о коже все: как вымочить, как размягчить, как выдубить так, чтобы она пела под ножом. Это он научил Ратибора этому смрадному ремеслу, и теперь каждый клочок кожи, каждый чан с золой напоминал о нем.

– Он бы сказал, что я ленюсь, – глухо ответил Ратибор, с новой силой налегая на шест. Ледяная жижа плеснула ему на грудь, заставив поморщиться.

– Он бы сказал, что ты вымахал в два раза шире него и скоро пробьешь головой нашу крышу, – Велеслава усмехнулась уголком рта, но в глазах ее не было веселья. – И был бы прав. Давай, вытаскивай ту, что с краю. Пора скоблить.

Совместными усилиями они вытянули из чана огромную, осклизлую шкуру. Она шлепнулась на дощатый настил двора, источая новую волну смрада. От нее веяло могильным холодом и тленом. Тучи жирных, зеленых мух, жужжащих, словно натянутая тетива, тут же облепили ее. Ратибор схватил шкуру за один край, Велеслава – за другой, и они потащили ее к колоде. Она была тяжелой, неподатливой, словно мертвое тело.

Пока мать закрепляла шкуру, Ратибор взял свой скребок. Инструмент был тяжелым, двуручным, с лезвием, заточенным ровно настолько, чтобы сдирать волос и эпидермис, но не резать саму кожу. Работа была монотонной, грязной и требовала огромной физической силы. Сантиметр за сантиметром он счищал размокшую щетину, которая сходила вместе с верхним слоем кожи грязной, вонючей кашей. Пот заливал ему глаза, смешиваясь с вонью. Он дышал ртом, стараясь не думать о запахе, о холоде, о том, что эта работа никогда не кончается.

– Боярин Ярун новый заказ прислал. На дюжину ремней для сбруи, – сказала Велеслава, начиная работать с другой стороны шкуры. Их движения были слаженными, выверенными годами совместного труда. – Платит серебром. Хоть на муку и соль хватит.

Ратибор молча кивнул. После смерти отца стало совсем туго. Заказов было меньше – многие знали Радима, но не доверяли его вдове и сыну-подростку, хоть тому и стукнуло уже семнадцать зим. Приходилось браться за любую работу, самую грязную, самую дешевую. Они жили от заказа до заказа, и каждая монета была на счету.

На мгновение Ратибор остановился, чтобы вытереть пот со лба тыльной стороной запястья. Его взгляд скользнул за частокол их двора, в сторону соседней улицы – Гончарной слободы. Там не было такой вони. Там пахло влажной глиной и дымом из обжиговых печей. Иногда по утрам он видел, как Зоряна, дочь гончара, выносит свежие, еще теплые горшки остывать на воздух. Он ловил себя на том, что смотрит на ее тонкие пальцы, испачканные глиной, на светлые волосы, выбившиеся из-под повойника, и ему становилось тошно от запаха собственного двора, от липкой грязи под ногтями.

Он встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли. Сейчас не до девок. Сейчас нужно работать, иначе зимой придется грызть кору с деревьев.

Он снова навалился на скребок. Глухой, методичный стук их инструментов о дерево колоды был единственной музыкой этого утра. Стук, который означал выживание. Во дворе медленно светало, и первые лучи солнца, пробившись сквозь туман, упали на окровавленные остатки мездры, сваленные в углу. Мухи зажужжали громче, предвкушая пир. День обещал быть долгим.

Глава 2: Глиняные пальцы

Если двор Ратибора был царством распада и смерти, то соседний двор, отделенный лишь ветхим частоколом, был местом созидания. Здесь воздух был иным – густым от запаха влажной, жирной глины, сухого сена, которым перекладывали готовые изделия, и теплого, уютного дыма из горна, похожего на раздувшегося пузатого домового.

Зоряна сидела за гончарным кругом в тени навеса. Ее босые ступни умело и привычно толкали нижний маховик, задавая плавное, убаюкивающее вращение. В отличие от Ратибора, чья сила была грубой, взрывной, необходимой, чтобы рвать и скоблить, сила Зоряны была в ее пальцах. Длинных, чутких, испачканных серой глиной до самых локтей.

На круге рос горшок. Бесформенный ком глины под ее ладонями обретал жизнь. Она чувствовала малейшее биение, малейшее сопротивление материала. Ее пальцы скользили по мокрой поверхности, то сжимая, то разглаживая, и в этих движениях была сокровенная, почти непристойная близость. Она не просто лепила – она соблазняла глину, заставляя ее подчиниться своей воле, принять желанную форму. Изнутри большой палец вытягивал стенки, снаружи ладонь формировала выпуклые бока. Это был танец, известный лишь ей и податливому серому кому.

Но мысли ее были не здесь. Сквозь щели в частоколе она то и дело бросала быстрые, воровские взгляды на соседний двор. Она видела Ратибора – его широкую, напряженную спину, блестящую от пота, рельеф мышц, перекатывающихся под кожей при каждом движении. Она видела, как он ворочает в чане мерзкие, скользкие шкуры, и вместо отвращения чувствовала странный, будоражащий трепет. В его мире не было места изяществу. Все было подчинено первобытной силе: убить, освежевать, выделать, выжить. В нем была та дикая, необузданная мощь, которой так не хватало в ее упорядоченном, предсказуемом мире глиняных черепков.

Ее отец, Микула, кряжистый мужик с вечно недовольным лицом, заметил ее отвлекшийся взгляд.

– Опять на скорняков пялишься? – пробурчал он, не отрываясь от росписи большой корчаги. – Смотри, стенки поведет. Вся работа насмарку. От них вони, как от могильника, а ты туда же. Доброму человеку и по ветру стоять рядом с ними зазорно.

– Они работают, батюшка, – тихо ответила Зоряна, заставляя себя сосредоточиться на горшке.

– Работают… – хмыкнул Микула. – Ковыряются в падали. Наше дело чистое. Мы из праха земного красоту творим, а они из мертвечины – вонючие ошметки. Не ровня они нам. Запомни это.

Зоряна промолчала. Что она могла сказать отцу? Что этот «вонючий ошметок», этот парень из соседнего двора, снится ей по ночам? Что в своих снах она чувствовала жар его тела, а его руки, большие и грубые, испачканные не глиной, а кровью и известью, касались ее кожи, и от этих прикосновений у нее перехватывало дыхание?

Она закончила горшок, срезала его с круга тонкой нитью и поставила в ряд с другими, сохнуть. Пальцы ныли от напряжения.

– Воды принеси, – бросил отец. – В кадке на донышке осталось.

Для Зоряны это был долгожданный предлог. Она знала: примерно в это время Ратибор заканчивает утреннюю грязную работу и идет к общему колодцу, что стоял на перекрестке их улочек, чтобы хоть немного смыть с себя смрад кожевенного двора.

Схватив два деревянных ведра на коромысле, она выскользнула за ворота. Так и есть. Он был уже там. Ратибор стоял у сруба, обнаженный по пояс. Сняв грязную рубаху, он зачерпнул ледяной воды и плеснул себе на лицо, шею, грудь. Вода стекала по его могучим плечам и загорелой коже, смывая грязь и пот. В утреннем свете его тело казалось высеченным из камня, диким и совершенным. Зоряна невольно сглотнула, чувствуя, как пересохло во рту.

Он заметил ее и нахмурился, словно его застали врасплох за чем-то постыдным. Быстро натянул влажную рубаху, которая тут же прилипла к телу, очерчивая каждый мускул. Он остро осознавал, что от него, должно быть, все еще разит чаном.

– Здрав будь, Ратибор, – тихо сказала Зоряна, подходя ближе и ставя ведра на землю. Ее сердце стучало так громко, что, казалось, его стук слышен по всей слободе.

– И тебе не хворать, – буркнул он, не глядя на нее и делая вид, что поправляет ворот колодца.

Возникла неловкая тишина, нарушаемая лишь скрипом цепи. Зоряна искала слова, но они застревали в горле.

– Тяжелы ведра у вас, – наконец выдавила она, кивая на огромную бадью, которой он только что пользовался. – Силы, поди, надо много.

Он лишь пожал плечами. Комплименты его смущали.

– Привычное дело, – ответил он и, чтобы прервать разговор, начал опускать ее ведро в колодец.

Когда он поворачивался, чтобы передать ей полное ведро, край его рубахи зацепился за тесьму, которой была перевязана ее коса. Тонкая лента с вышитыми на ней васильками развязалась и упала на землю, прямо в лужу грязной воды у его ног.

– Ой! – вскрикнула Зоряна.

Ратибор замер. Затем, неуклюже наклонившись, он поднял мокрую, испачканную ленту. Он держал ее на своей огромной, загрубевшей ладони. Казалось, эта тонкая полоска ткани была самой нежной вещью, которую он когда-либо держал в руках.

Он протянул ленту ей. На мгновение их пальцы соприкоснулись. Его кожа была грубой, покрытой мозолями и мелкими царапинами. Ее – прохладной и гладкой. Для обоих это прикосновение было подобно удару молнии. Зоряну бросило в жар, а Ратибор резко отдернул руку, словно обжегся.

– Вот… держи, – прохрипел он, отступая на шаг.

– Благодарствую, – прошептала Зоряна, заливаясь краской. Она схватила свои ведра, расплескав воду, и, не говоря больше ни слова, почти бегом бросилась к своему двору.

Ратибор остался стоять у колодца один. Он смотрел ей вслед, а потом опустил взгляд на свою руку. На ладони, там, где ее коснулись пальцы девушки, все еще оставалось ощущение ее прохладной кожи. Он потер это место, пытаясь стереть странное, незнакомое чувство. Но оно не исчезало. Впервые в жизни вонь его ремесла показалась ему не просто привычной, а постыдной.

Глава 3: Уроки матери

Когда солнце окрасило небо над Новгородом в кроваво-багряные тона и дневной шум слободы начал стихать, уступая место вечерней тишине, во дворе Ратибора начиналась другая работа. Чаны были накрыты рогожей, свежевыделанные кожи развешаны на жердях, источая кислый запах дубильного раствора. Это было время, когда смрад ремесла уступал место запаху стали и пота.

Велеслава сняла свой рабочий передник. Под ним была все та же простая холщовая рубаха, но теперь, расправив плечи и взяв в руки две тяжелые деревянные палицы, имитирующие мечи, она преобразилась. Измученная трудом вдова исчезла, и на ее месте появилась воительница – опасная, собранная, с холодным блеском в глазах.

– Подними свою дубину, щенок, – бросила она Ратибору. – Или ты думаешь, враг будет ждать, пока ты свои кости разомнешь?

Ратибор, тоже вооруженный такой же палицей, встал напротив. Его молодое, мощное тело было создано для боя. Сила в нем кипела, ища выхода. Но в этих тренировках грубая сила была бесполезна против отточенного годами опыта.

Они сошлись в центре двора. Сухая, утоптанная земля стала их ристалищем. Несколько мгновений они кружили, оценивая друг друга. Велеслава двигалась легко, почти не касаясь земли, ее палица описывала ленивые, обманчивые круги. Ратибор стоял тверже, как вкопанный, готовый к мощному, сокрушительному удару.

– Ты стоишь как столб, – процедила Велеслава. – Ждешь, когда в тебя топор воткнут? Двигайся! Ноги – твоя жизнь. Не руки, не меч, а ноги!

Не успел он ответить, как она бросилась вперед. Это не был грубый наскок. Ее тело метнулось влево, делая ложный выпад, и когда Ратибор дернулся, чтобы его отразить, она уже была справа от него, и ее палица с сухим треском врезалась ему под ребра. Боль была острой, выбивающей дух. Ратибор согнулся, кашляя.

– Печенеги так не бьют, – прорычала она, отступая на шаг и давая ему перевести дыхание. – Они бьют, чтобы убить. Их кривые сабли входят в бок и вспарывают брюхо. И все твои кишки вываливаются на траву, а ты лежишь и смотришь, как их топчут кони.

Она говорила не для того, чтобы напугать. Она рисовала картины, которые сама видела. Ее глаза на мгновение затуманились дымкой воспоминаний – пыль степная, ржание сотен коней, свист стрел и предсмертные крики друзей.

Ратибор выпрямился, злость смешивалась с болью. Он атаковал сам. Это был яростный, прямой удар, в который он вложил всю свою юношескую силу. Удар, способный переломить кость или проломить череп.

Велеслава не стала его блокировать. Она сделала короткое, едва уловимое движение в сторону. Тяжелая палица Ратибора со свистом пронеслась в сантиметре от ее головы, увлекая его вперед по инерции. И в этот момент, когда он был максимально открыт и неустойчив, она нанесла короткий, тычковый удар торцом своей палицы ему в солнечное сплетение.

Воздух вылетел из легких Ратибора с хриплым стоном. В глазах потемнело, ноги подкосились. Он рухнул на колени, хватая ртом воздух, который не шел в горло.

Велеслава стояла над ним, тяжело дыша. На ее лице не было ни жалости, ни материнской нежности. Был лишь холодный огонь учителя.

– Сила – это ничто. Ярость – это ничто. Все это – дерьмо, если у тебя нет головы, – произнесла она жестко. – Твой первый любимый… Рогволод. Он был как ты. Сильный, как медведь. Храбрый, как волк. И такой же тупой.

Она опустила свою палицу.

– Мы стояли в щитовом строю у стен Переяславца. Греки лезли, как саранча. Их копья были длиннее наших. Рогволод рванулся из строя, как бешеный пес, чтобы достать одного знатного ублюдка в позолоченном шлеме. Он проломил ему череп своим топором… а через мгновение три копья пробили его насквозь. Одно вошло в горло. Он захлебнулся собственной кровью, глядя на меня. Он хотел что-то сказать, но из его рта только пузырилась алая пена.

Ратибор наконец смог вдохнуть. Он поднял голову и посмотрел на мать. В ее глазах стояла та древняя, неутихающая боль. Он не был сыном Рогволода. Он был сыном Радима, кожевника. Но дух Рогволода, его первого мужчины, с которым она делила походную койку и смертельный бой, жил в ее уроках.

– Он умер за свою глупость, – закончила Велеслава, ее голос стал глуше. – А я выжила, потому что не полезла за ним. Я осталась в строю. Я видела, как его тело топчут, как с него срывают доспехи, а я ничего не могла сделать. Понимаешь? Бой – это не потеха на празднике. Это грязная, кровавая работа. Здесь не выигрывают, здесь просто выживают. А для этого нужно быть хитрее, подлее и быстрее врага. А не сильнее.

Она протянула ему руку. Ратибор, все еще тяжело дыша, ухватился за нее. Ее хватка была железной. Она рывком подняла его на ноги.

– Еще раз, – скомандовала она, и в ее голосе не было и намека на усталость. – И если я снова увижу, что ты прешь вперед, как бык на бойне, я тебе эту палицу так в задницу засуну, что ты ею дышать будешь. А теперь – дерись!

И они снова сошлись. Но на этот раз в движениях Ратибора было меньше слепой ярости. В них начала появляться мысль. Он начал двигаться, уклоняться, искать бреши. Боль под ребрами и в груди была жестоким, но лучшим учителем. А над ними, в сгущающихся сумерках, молчаливо висел дух ее прошлого, пропитанный запахом степной полыни и пролитой крови.

Глава 4: Город гудит

За несколько дней до праздника Перуна Громовержца Новгород преобразился. Будничная, деловитая суета сменилась гулом иного рода – возбужденным, предвкушающим, пьянящим. Воздух, даже в Кожевенной слободе, стал другим. Смрад никуда не делся, но теперь сквозь него пробивались новые запахи: смолы от свежесрубленных досок для торговых рядов, печеного хлеба, пряного сбитня и хмельной медовухи, которой уже начали торговать из бочек, выкаченных прямо на улицы.

Торг на Ярославовом дворище распух, раскинув свои щупальца по всем прилегающим улочкам. Это был живой, ревущий, многоголосый зверь, в чреве которого смешались все племена и народы. По уши в грязи стояли длинные телеги, запряженные косматыми низкорослыми лошадьми. Из-за Волхова, с Торговой стороны, на лодках и плотах непрерывным потоком везли товар.

Ратибор, которого мать отправила продать несколько выделанных овчин и забрать должок с сапожника, протискивался сквозь толпу. Она обрушилась на него стеной звуков, запахов и цветов. Кряжистые, рыжебородые варяги в железных шлемах, пахнущие солью, морем и потом, громко переговаривались на своем гортанном языке, торгуясь за меха и рабов. Мелкие, юркие греки с маслянистыми глазами разложили на шелковых платках диковинные товары с юга: тонкие стеклянные бусы, переливающиеся всеми цветами радуги, острые специи в глиняных горшочках, чей аромат щекотал ноздри, и тонкие, изогнутые ножи из неведомой стали.

Крестьяне из окрестных деревень привезли кто что мог: горшки с медом, пахнущим луговыми травами, холщовые мешки с рожью и пшеницей, пучки сушеных грибов и ягод. Бабы в ярких, вышитых поневах предлагали домотканое полотно, а их мужья – простые, но крепкие изделия из дерева и бересты.

Ратибор проходил мимо рядов, где мясники рубили туши прямо на огромных плахах. Кровь стекала в грязь, смешиваясь с дождевой водой. Огромные свиные головы с застывшими стеклянными глазами взирали на суету с прилавков. В воздухе стоял тяжелый, сладковатый запах свежего мяса и требухи. Рядом торговали живой птицей: в тесных плетеных клетках бились куры, утки и гуси, создавая невообразимый гвалт.

В другом конце гудел скотный рынок. Мычали коровы, блеяли овцы. Мужики бесцеремонно разевали скотине пасти, проверяя зубы, щупали бока, оценивая упитанность, громко хлопали друг друга по рукам, заключая сделку, и тут же обмывали ее кружкой забористой браги.

Среди этого хаоса бродили гусляры. Слепой старик с белой, как лунь, бородой сидел на перевернутой бочке и, перебирая струны своих звончатых гуслей, пел старинную былину о Вольге и Микуле. Его высокий, надтреснутый голос тонул в общем реве, но люди останавливались, кидали ему медные монеты, слушая знакомые с детства строки о славных богатырях и древних временах.

Молодой парень, наоборот, играл что-то веселое, плясовое. Под его быструю, задорную музыку несколько пьяных мужиков, уже успевших отметить грядущий праздник, пошли вприсядку, взметая ногами грязь и вызывая хохот и одобрительные крики толпы.

Повсюду сновали дети, грязные, оборванные, с вечно голодными и хитрыми глазами. Они таскали с лотков все, что плохо лежало, путались под ногами, выпрашивали милостыню или просто глазели на диковинных заморских гостей и их товары.

А над всем этим, над шумом, гамом, грязью и праздничной суетой, возвышалось главное. На холме, за городом, уже устанавливали огромного, вытесанного из векового дуба идола Перуна. Городские плотники и добровольцы обтесывали его, украшая искусной резьбой. Лик бога был суров, в руке он сжимал стилизованную молнию, а в глазницы ему должны были вставить большие, отполированные рубины. Рядом с идолом уже складывали поленницу для будущего костра и рыли яму для жертвенного быка. Волхвы в белых одеждах ходили вокруг, шепча заклинания и окуривая место дымом священных трав.

Ратибор чувствовал эту первобытную, густую энергию праздника. Она проникала в самую кровь. Она обещала веселье, силу, забытье от тяжелых будней. Это был тот день, когда можно было помериться силой, выпить допьяна, съесть до отвала жареного на костре мяса и почувствовать себя частью чего-то большого и могучего – своего рода, своего города, своих богов.

Именно здесь, в сердце этого бурлящего котла, он понял, что сегодня, на празднике, он не будет просто зрителем. Сегодня он должен показать себя, свою силу. Не ради похвальбы, а чтобы доказать, прежде всего самому себе, что он – не просто сын кожевника, погрязший в грязи и вони, а мужчина, в чьих жилах течет кровь воинов. Мысли об уроках матери, о боли от ее ударов, смешались с гулом толпы. Сегодня эта боль должна была принести плоды.