Читать книгу: «Чёрная нить», страница 3

Глава 3. Катартирио

– Я не пойду с тобой, – отозвалась Эсфирь.

И Глен уважил её выбор, подогретый страхом за жизнь и нежеланием ввязываться в сквернопахнущие истории. Подозвал Лин – и вскоре они скрылись за заснеженным холмом.

Побитые морозом листья прошелестели. Ветви заскребли друг о друга, приветствуя залетевшие погостить ветра. Те выдули из Эсфирь остатки сил, и она как подкошенная упала на валун. Одиночество царапнуло сердце когтистой лапой. Вдруг сделалось тягостным и неправильным.

Может, Эсфирь следовало пойти с Гленом? Может, стоило ответить согласием на столь пылкие упрашивания? Хотя она бессовестно солгала бы, сказав, что они не вгоняли в краску и недоумение. Нет, Глен и прежде вёл себя чудаковато. Но в былые дни они всего разок беседовали с глазу на глаз. Или?.. Да! Всего разок.

Честно, если бы Эсфирь не знала, что океанидам чужды сладострастные привязанности и побуждения, рассудила бы, что сын Дуги́ ею… околдован? Увлёкся? Ни с того ни с сего. Глупость какая, ну! В его речах и раньше таился мёд. Правда, Глен не падал на колени. И уж тем более не производил впечатление юноши, который готов пожертвовать честью ради блага малознакомой и опасной вырожденки.

Странно… Эсфирь не призывала чары очарования. Может, просто приняла желаемое за действительное? В конце концов, она всегда чувствовала связь с Гленом и его названным братом Олеандром. Порой чудилось, что к первому от неё протягивается чёрная нить, ко второму – белая. Белую Эсфирь даже сшивала из чар, чтобы связать Олеандра с собой и провести в обитель духов.

Точно. В ложных выводах повинны пустые домыслы. Эсфирь просто позволила себе поверить, что и братьев влекут к ней схожие ощущения. Хотя Олеандра к ней и правда влекло. В прошлом ей пришлось отказаться от него. Расставание с ним далось тяжело. Их разлучили не по её воле. Но по своей воле Эсфирь решила не противиться желанию владыки Антуриума – отца Олеандра. Антуриум напрямую заявил, что не видит сына рядом с Эсфирь.

Олеандр…

Имя серебряным колокольчиком прозвенело в сознание и пустило по телу дрожь взволнованности. Перед внутренним взором возникло лицо цвета корицы с колючими малахитовыми глазами. Время так и не выжгло его из памяти, только примирило с неизбежной разлукой и болью потери.

Как давно Эсфирь не видела Олеандра? Где он? В Барклей? Женился и радуется жизни?

Уныние невзначай подкралось и приобняло Эсфирь своими крыльями. Но она тут же заперла пущенные на волю чувства и слабости.

– Небо… – И перевела взор на сугроб, из которого выглядывал голубой хвост-метёлка. – По нраву тебе снег пришёлся, а? Ладно. Посиди пока что, нам с Анку души нужно забрать.

Эсфирь расправила плечи. Вытянула ладонь перед собой, словно для рукопожатия.

– Явись мне, друг и враг всего живого, – слова заструились парко́м в морозном воздухе, – оружие мира сего, отец смерти!

Призыв отзвенел и растаял в воздухе. Полоса чар – чёрная, с приметными белыми вкраплениями – вспыхнула у ладони. Закружилась, твердея и обращаясь клевцом Танатос. Его тёмную рукоять венчали металлические пальцы, сжимавшие похожее на клык лезвие, окутанное призрачной синевой. Когда Эсфирь поворачивала лезвие острием к лицу, оно казалось до того тонким, что едва ли не исчезало.

Никто не выжил бы, тронув этот клевец. Рассекая плоть, он не оставлял порезов, не пускал кровь. Он безболезненно и запросто отсекал душу.

– Перемещаемся… – Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

Сгинуло припекавшее макушку солнце. Сгинули смолистый запах хвои и краски мира. Тишина прихлопнула звуки, и Эсфирь окинула взглядом бесцветные земли. Пребывая здесь подолгу, она порой ловила себя на мысли, что начинает различать малейшие оттенки серого. Деревья и ручей. Скальные гребни и облака. Всё вокруг застыло в безвременье, но в тот же миг осталось на местах.

Эсфирь очутилась в Катартирио. В пристанище неприкаянных душ, ищущих пути к вечному покою. Большинство таких путей-переходов скрывалось невесть где. Один – в Эсфирь. А второй…

– Анку? – Зов холодом пронзил безмолвие. Эсфирь обернулась, выискивая недавно обретённую напарницу. – Ты спишь?

– Жнецы Погибели не спят, – послышался сверху замогильный шёпот, и Эсфирь вскинула голову.

Не спят! А то как же! Анку вечно не спала, причём в самых непригодных для сна дебрях. Завёрнутая в угольный плащ, ныне она напоминала кучу изодранного тряпья. Устроилась на ветви высоко над землей. Лежала на животе. Свесив потонувшие в рукавах руки, едва ли слюнки не пускала.

Нет, Анку всегда откликалась на мольбы о помощи. Особенно если Эсфирь не постукивала по её макушке клевцом, чтобы увериться, что жница – создание диковинное, вроде живое, а вроде не очень, вроде из плоти и крови, но это не точно.

По доброй же воле Анку и пальцем о палец не била. Её не волновало, что блуждающие в Катартирио духи мучаются. Не волновало, что они не отыщут дорогу к покою, толкаемые силой её не храпа.

Анку появилась в Катартирио неожиданно…

Однажды Эсфирь зазевалась и споткнулась о тело, невесть как залетевшее в обитель духов. Сдавленное «хр-р-р» подсказало, что неведомая тушка жива и мирно спит. Но разве такое возможно? Как она попала в пристанище мёртвых?

Эсфирь послушала глупую ногу, присогнувшуюся для тычка, а надо было слушать голову, потому как потревоженное сочным пинком создание явно оскорбилось. Зато живо встрепенулось. С удивительной скоростью взлетело, будто подхваченное незримыми веревками, и зависло в воздухе.

Лоскуты изодранного в лохмотья плаща словно придерживали невидимые слуги. Капюшон сполз с макушки неизвестной. Обнажил седые локоны и лицо безнадёжно мёртвого существа — обескровленное и туго обтянутое кожей, с ввалившимися глазами без зрачков.

В целом загадочное создание выглядело как заурядная девушка. Вернее, на девушку оно походило куда больше, чем на кого-либо другого. Только руки подвели – они у незнакомки, разумеется, были, но в виде голых костей, тронутых гнильцой.

– Вы дух? – озадачилась Эсфирь, гадая, как вполне себе живое существо очутилось там, где бродят не вполне живые существа.

– Меня зовут Анку, и я жница Смерти, – последовал колкий ответ. – Ваша напарница и слуга.

Вот те раз! Эсфирь до того сильно удивилась, что могла лишь хлопать губами точно выброшенная на берег рыба.

Анку камнем слетела на землю. Подступила ближе и протянула ладонь к Эсфирь – так тянутся к бабочке, боясь согнать её с цветочного лепестка. Крылся в этом жесте робкий посыл. Невысказанное желание увериться, что напротив стоит собеседник из плоти и крови. Казалось, жница всю душу вложила в столь бесхитростное действо, хотя, возможно, даже не сознавала, что такое душа.

Сердце Эсфирь заколотилось у горла, когда костяная рука легла ей на плечо. Во взгляде Анку полыхнуло восхищение. Оно, словно солнце, согревало и растягивало губы в улыбке.

– Это и впрямь вы… – прошептала жница.

Ответа не получила. Разум Эсфирь перегрелся, пытаясь совладать с потоком хлынувших в голову вопросов.

Эсфирь и Анку побеседовали через пару-тройку деньков. Правда, разговор вышел бестолковым. Эсфирь-то – дуреха! – понадеялась, что жница может знать её, может знать эребов и гемеров… Но какой там! Анку никак не соприкасалась с миром живых. Понятия не имела, что там творилось и творится. Серьезно! Она и про себя-то толком ничего не знала.

Откуда она взялась? Не сплелась же из пустоты!

Боги будто вшили в Анку престранные ответы, ничего не пояснив.

И они выскальзывали из её рта, как жуки из открытой банки:

– Я жница Смерти, – твердила она, и голос её звучал по-особенному, будто отражённый от скал стон раненного зверя. – Часть Катартирио – пристанища духов. Пришла, потому что ощутила ваш, Танатос, запах. Да, есть и другие жнецы. Они придут в своё время. Откуда? Оттуда же, откуда пришла я. Откуда я пришла? Оттуда же, откуда придут они. Нет, вы не воняете, но мы вас чуем. Просто чуем! Чем пахнете? Смертью. Как пахнет смерть? Так же, как вы. Глупый вопрос!

Впрочем, Анку не походила на лишённое рассудка существо, невесть кем ведомое.

Она и рассуждать умела, и строить предположения:

– Кто вы такая? – отозвалась она позднее, когда Эсфирь снова навестила её, закидала иными вопросами и рассказами о своей нелёгкой жизни. – Вы Танатос – неокрепшее олицетворение Погибели. Почему неокрепшее? Трудно сказать… Нет-нет, вы такой не стали. Вы такой родились. Вы упоминали, что жили с исчезнувшими древними… Их заперли… Да-да… Хм-м… Тут возможны варианты… Думаю, вы не окрепли тогда, потому что в вас не было особой нужды. Скорее всего, ваш дар проявился в далёком прошлом, но почвы для его взращивания не оказалось. Может, ваши соплеменники отличались особой живучестью, а может, боги заперли эребов и гемеров прежде, чем мы и вы себя осознали – сложно судить, нужно знать, в какой момент вы родились. Нужно знать историю. Сведения об эребах и гемерах, как я поняла, практически утеряны. Одно могу сказать: сейчас ваш дар начал раскрываться в полной мере. Теперь в вас нуждаются. Теперь в нас нуждаются! Мы пребываем среди ныне живущих, а они мрут как мухи.

Стоило отдать Анку должное, её слова, пусть отчасти и путанные, вселили в Эсфирь уверенность. Эсфирь – Танатос. Самая настоящая. Она родилась такой, потому что кто-то должен был занять это место. И Катартирио – её земля.

Всё верно.

Воспоминания развеялись и ускользнули, оставив сладкое послевкусие. Эсфирь почувствовала себя немного глупо, в очередной раз оглядев не спавшую на ветви Анку – и всё-то ей нипочем!

– Просыпайся! – Крик Эсфирь загрохотал из-под каждого сугроба и сбросил жницу с ветви.

Анку бухнулась наземь пыльным мешком. Под её накидкой что-то противно хрустело и скрипело, пока она собирала руки и ноги и поднималась – со стороны казалось, будто груда тряпья оживает и пытается сложиться в существо, привычное глазам живых. Худая, как скелет, жница встала. Скинула остроконечный капюшон, окруженная шевелившимися лоскутами своего плаща. По её впалым глазницам, видимо, в конец отчаявшись уйти на покой, ползали серебристые духи мошкары.

– Жнецы не спят!

Да-да. И в тот же миг они – не нежить. Анку вообще считала это слово ругательным и просила к ней его не применять.

– Чего вы хотели? – Её вопрос прошелестел в черепушке Эсфирь, не удосужившись сперва затронуть слух.

– М?.. – Эсфирь увидела, как из кармана жницы выползает отряд призрачных жуков.

Кошмар! Одни походили на крошечные лепешки. Лапки других и вовсе бежали отдельно от сплющенных тушек. Злой рок не пощадил бедолаг. Зелен лист, они пали под кованым мужским сапогом.

– Анку?..

– Ну?..

– Ты хотела бы выйти к дышащим? – Эсфирь потыкала рукоятью клевца темноту под кустом. Птенчик с погнутым крылом выпрыгнул оттуда и втянулся в оружие серебристой дымкой, улетая на покой. – Однажды я завела в Катартирио Олеандра. Думаю, тебя тоже смогу сопроводить.

– Не сможете, – с горечью отрезала Анку. – Вы до сих пор не понимаете, да? Я неспроста называю их мир – миром дышащих. Я там дышать не могу. Наши с вами умения в чём-то схожи. И вы сочли, что мы схожи в остальном? Не заблуждайтесь! Вы и тут, и там вольны бродить. Я – нет. Первый же луч солнца обратит меня пеплом. А порыв ветра унесёт его в могилу.

– Но Олеандр!.. – заикнулась Эсфирь.

– Явное исключение, которому должно найтись объяснение, – огрызнулась Анку. По её плащу пробежали тёмные искры, а в следующий миг от неё повеяло тяжелым замогильным холодом. – С иными такой трюк не пройдёт. С Олеандром вас что-то связывает. Вы упоминали о белой нити… Примите совет – узнайте о ней. Полагаю, неподалёку вы и ответ откопаете об исключительности этого юноши. Нет дышащим хода в пристанище духов! Уясните. И никого больше сюда не приводите – пожалеете.

С точки зрения Эсфирь, услышанное не снимало вопросы о приходе дышащих в Катартирио. Конечно, она не собиралась приводить сюда кого попало, но в уме-то затеплилась мысль о кое-ком вполне конкретном. Что ежели Олеандр – не единственное исключение из правил? Чёрная нить тянулась к Глену, верно? Следовательно, его Эсфирь тоже смогла бы привязать к себе и завести в пристанище мёртвых?

Или белую и черную нити ничего не связывает? Чушь! Олеандр, помнится, говорил, что за совпадениями кроются неразгаданные закономерности. Вряд ли две такие похожие нитки не объединяет одна суть.

– У меня две просьбы. – Эсфирь снова посмотрела на Анку. – Вторую озвучу, когда покончим с первой. Нужно проводить души. Бойня неподалёку грянула. Кровь пролилась. Не заметила?

– Нет.

Кто бы сомневался! У Анку ведь дел по горло: надо под каждым кустом поваляться, каждый бок отлежать – их у неё целых два! Весьма трудно выкроить среди стольких забот мгновение, чтобы помочь душам.

Эсфирь опустила лезвие клевца к земле. Подобравшиеся жуки втянулись в него дымками и улетели в вечное обиталище первородного покоя.

– Задержи феникса, который может говорить. – Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

По округе прокатился громовой рокот. Прозвенел меж деревьев, как осколок металла в кувшине, и рванул на поиски освободившихся от оков плоти душ, чтобы настигнуть их и утянуть к путям-переходам.

Вскоре почти все шумы стёрлись. Остались только тихие щелчки, с которыми у ручья начали сшиваться серебристые тени. Слетевшись на зов клевца, души погибших у Вересков росли и множились. Дрожали и смазывались, заново обретая уцелевшие руки и ноги.

Одно из умений позволяло Эсфирь слышать чужую боль. Ныне каждого умершего жалили скверные воспоминания. За каждым умершим стояла своя история, свои тяготы, вина, сожаления. Но пуще прочих терзались пострадавшие в пожаре. Сколько их пришло? Три десятка? Четыре? Пять?

Немыслимо!

Искалеченные души умерших выстраивались вдоль берегов ручья. Те, у кого вместо глаз зияли провали, беспокойно озирались и пихали друг друга локтями. Зрячие недоумевали. Осознание, что привычные земли вдруг лишились красок, отвергалось множеством умов.

– Танатос! – В зове Анку прозвучали вопросы: «Почему вы медлите, чего ждёте?»

– Иду! – Эсфирь вихрем понеслась по кривым рядам, пропуская души погибших через себя и морщась от снятых с них мук.

Серебряные тени таяли в груди и утекали в клевец. Чужая боль липла к телу, резала и кусала, но разум не омрачала. Теперь Эсфирь могла приглушать отнятые у мёртвых терзания и утолять ими голод.

В один миг она впитала последний дух, в другой – затылком ощутила цепкий взор и обернулась.

– Такой нужен? – Анку перемахнула через ручей к сшившемуся из серебра фениксу.

– Ты!.. – Он неприлично выругался и прожёг Эсфирь пылким взглядом. Мог бы – в кучку пепла бы превратил. – Ты вылетела из дыма! Ты и твой клятый силин!

О, как совпало! Этот феникс сражался с Гленом!

Эсфирь проскакала по выступающим из ручья камням и подскочила к фениксу. При жизни рослый, в Катартирио он словно истончился. Да и сверкал не ярче капли росы в безлунную ночь. Левое крыло феникса уцелело. В правом темнел порез. Пониже груди зияла колотая рана.

– Вы кто такие, чтоб вас огненные бесы побрали?! – проорал феникс.

Бросился наутёк, но удрать помешала выращенная Анку преграда. Незримая и несокрушимая, она оттолкнула беглеца на место. Он споткнулся, но не упал. Опёрся о дерево, лихорадочно ощупывая лицо.

– Чего вы с собратьями желали добиться? – Голос Эсфирь загробным холодом разнёсся по перелеску. – Зачем сожгли селение?

Ещё одна едкая брань ударила по ушам:

– Катись в пекло, дрянь!

– Скажи. И я позволю тебе уйти на покой.

– Да пошла ты!..

Анку вскинула ладонь к уху. Рукав её разодранной накидки закатался, оголяя костяное предплечье. Анку растопырила пятерню и принялась медленно сжимать кулак, как бы царапая воздух.

Разум Эсфирь не поспел за узримым. Она запоздало разгадала замысел жницы и не успела пресечь редкостную дурость. Феникс разразился диким воплем. Усиленные стократ тяготы пережитого при жизни обрушились на него и прибили к земле, давя тяжестью. Он попытался доползти до ближайшей ели, но невидимая преграда не исчезла. Он врезался в неё и лбом и повалились на бок.

– Говори! Говори! Говори! – Каждое слово Анку сотнями лезвий иссекало сознание феникса.

– Хватит! – Возглас Эсфирь ослабил её хватку. Феникс обмяк. – Никаких пыток! Никаких издевательств над мёртвыми! Ты с ума сошла?!

Жница не откликнулась. Её почерневшая до локтя рука сгинула в рукаве.

– Теперь я точно не получу ответы. – Иногда Эсфирь хотелось набить Анку болючую шишку. – Нельзя же так, ну! Сама ведь мне твердила, что всякого рода пытки наказуемы! Как твоя рука?

– Сносно, – прозвучал ответ. – Озвучьте вторую просьбу.

Эсфирь тронула феникса клевцом. Забрала дух и окутала теплом, даруя столь недостижимый в мире дышащих покой.

– Ты говорила, что владеешь артефактом. – Неспешно, капля по капле, Эсфирь утихомирила поток сдёрнутых мук. – Зеркалом души. Через него ты можешь видеть души живых, правильно?

– Правильно. – Губы Анку изогнулись в улыбке, так не вязавшейся с мрачным обликом.

– Есть один юноша, – продолжила Эсфирь. – Глендауэр. Он океанид. Иногда мне кажется, что я вижу нить, которая протягивается от меня к нему.

– Ещё одну нить?

– Чёрную, угу. Хочу, чтобы ты посмотрела на душу Глена. Я пыталась, но не увидела ничего особенного.

– Это несложно, – Анку прислонилась спиной к дереву. – Но я его не отыщу. Живых я не вижу и не слышу. Зеркало лишь дух отражает.

– Я укажу на него, – Эсфирь кивнула. – Приведу к тебе. Хотя… Думаю, вскоре он сам меня найдёт.

Глава 4. Обитель льда

Глендауэр повелел сестре набрать в рот воды и не плодить в клане слухи об Эсфирь. Как на беду, Лин ступила на порог того возраста, когда интерес и жажда познания бьют ключом. И Глен достаточно хорошо знал сестру, чтобы понимать тщетность попыток пресечь её неуёмное любопытство.

Лин, как выразились бы океаниды, оседлала излюбленную волну. Без устали сыпала вопросами, омываемая желанием разгадать сущность Эсфирь. С напором, не делавшим чести юным барышням, силилась вызнать, кто же Эсфирь такая, раз сведения о ней возбраняется разливать по чужим умам.

Увы, Глен не сумел бы даровать сестре не отравленные ложью ответы. Но и лгать он не хотел. Посему отвлекал Лин то молчанием, то рассказами о недавней схватке с фениксами.

Лин закипала пуще и пуще и пихала Глена локтями, норовя соскользнуть с ифрала.

– Ты нарочно меня путаешь! – верещала она, пока их скакун неспешно огибал долину и тщился не наступать на спрятавшиеся под слоем снега камни, поджидавшие неосторожных и беспечных. – Ну расскажи-и-и! Я сберегу секрет, если нужно!

Великий Умбра, пощади!

Ну не мог Глен доверить ребёнку тайны Эсфирь. Хотя и подозревал, что ежели вести о ней растекутся реками, мало кто возжелает полоскать во столь сомнительных водах возникшие домыслы и молву.

Древняя вырожденка. Эреба-гемера. Хозяйка сказочного оружия – клевца Танатос. Обернутся ли её побуждения привкусом пепла на устах ныне живущих? А может, вслед за нею возвратятся её могущественные соплеменники? Пошатнут ли они земные тверди? Превратят ли землю в поле вечной брани?

Право слово, ежели размышлять о таком, задорной пляской покажется грызня с привычными мерзавцами – с теми же фениксами или граядами, не обременёнными душевными изысками вроде порядочности и сострадания.

Оживших мифов сложно опасаться, истинно? Познания об Эсфирь не укрепились бы в головах танглеевцев. Немногие из них верили слухам и сказаниям, а об исчезнувших Древних большинство и слыхом не слыхивали.

– Ты опять меня не слушаешь! – прожурчал в ушах восклик, и Глен будто вынырнул со дна озера.

Он уже отринул распоясавшиеся при встрече с Эсфирь чувства и оброс броней успокоения.

– Слушаю. – Ныне голос звучал ровно. Сердце стучало тихо. – Но ответить не волен.

– Пф-ф!..

Сумерки сгущались. Впереди, у берегов обледенелого океана, рождались силуэты скучившихся потерпевших. Под их сапогами хрустела изморозь. Дыхание мешалось и струилось паром в морозном воздухе. Океаниды кружили рядом в снежно-белых плащах правительственной стражи.

Глен слышал плач детворы. Слышал вой солёного ветра, врезавшегося в неприступные ледники. Похожие на звериный оскал, они белыми зубьями высились над водной гладью и несли безмолвную стражу.

Чуть правее от берега ввысь убегала стена – древняя ледяная твердыня, щитом отгородившая утекавший в океан полуостров Танглей. В стене не виделось ни ворот, ни дверей. Могучая и непомерно высокая, она олицетворяла мощь крайнего севера и тянулась к облачным царствам. Метели скулили над её вершинами, сплетаясь в причудливые узоры. Теребили дюжины синих знамён с вышитыми серебром скрещенными иглами. Призрачные и мелкие – для смотревших снизу – хранители Танглей стояли на стене припорошёнными снегом изваяниями: не приглядишься – не отличишь от ледяных глыб.

Глен взмахом ладони сообщил собратьям о своём прибытии и подвёл скакуна к стене. С хрустом по ней расползись трещины, образовавшие чёткий контур. Прямоугольный кусок льда блеснул серебром. Не успел подтаять, как схлынул к земле водой. За появившейся дырой со скрипом распахнулись ворота, встроенные в каменное сердце стены.

– Лин, – обратился к сестре Глен и направил скакуна в селение, – мне надобно побеседовать с владыкой. Ежели дозволишь, я сопровожу тебя к поместью и ненадолго покину.

– Можешь хоть навсегда меня покинуть, – пробурчала Лин, растирая щеку, к которой примерзли дорожки слез.

– Лин…

– Ты плохой!

Плохой? Что ж, пусть так. Глену не привыкать. Для отца он вечно плохой. Как же иначе? Нежеланное дитя, рождённое наложницей-наядой. Признанный за неимением иных детей бастард с осквернённой кровью, которого мать породила в тайне и долгое время воспитывала вдали от Танглей.

Не ведая о дитя во чреве, матушка Ламара ушла со службы и покинула Танглей. Глен увидел свет в Светлоречье – в удалённой от родных просторов деревушке. Там воздух благоухал сладостью цветов. Земля пружинила мхом. Деревья раскидывали кучные ветви, и птицы, напевая песни, вили гнёзда.

В ту пору Глендауэр не ведал, кто приходится ему отцом. Вызнал правду, когда матушка, подкошенная хворью, привела его в Танглей и явила взору принца Дуги́ – среднего сына владыки Ваухана.

По законам Танглей, наложницу, сокрывшую дитя от океанида из властвующей семьи, следовало казнить. Но правитель Ваухан сжалился и дозволил ей коротать отведённый срок рядом с соплюшкой-сыном.

Глен видел, как смерть забрала матушку. Она упокоилась, и он остался в окружении сотен собратьев, но в то же время в одиночестве. Ни птиц. Ни цветов. Ни речки с кишевшими в ней головастиками. Лишь льды вокруг и промёрзлые воды.

В Танглей не приживалось тепло солнца. Здешний ветерок не ласкал лицо, а царапал кристаллами льда. Тут не пахло росой и отсыревшей почвой. Деревья можно было по пальцам пересчитать.

Соплеменники с обледенелыми лицами глядели на Глена свысока – с вершины своего бесстрастного великолепия. Излишне мечтательный, он привык делать, что вздумается. Ему были чужды и этикет, и строжайшие устои Танглей, о которые он постоянно спотыкался, ибо насчитывалось их превеликое множество.

Обретённый отец не щадил Глена и наказывал за малейшую провинность. За преподнесённый букет цветов:

– Будь любезен, объяснись, – отец едва не заморозил букет взглядом, – каким прибоем тебя принесло ко мне со столь нелепым даром? Право слово, ты не океанид!

За неосторожные вскрики, забавным эхом разлетавшиеся по дворцу:

– Чего ты желал добиться, позволь спросить? – отчеканил отец. – Породив шум, ты потревожил мой покой. Потревожил покой правителя. Ты не океанид, Глендауэр. Кровь наяда отравила тебя, и ты не волен обуздать её пагубный зов. Эхо счёл забавным? Что ж, посиди-ка в пещере. Уверяю тебя, от стен её отражается наипрекраснейшее эхо.

За неуместно начатый рассказ о недавней прогулке:

– Ты не океанид, – процедил отец, и голос его прогнал из тела Глена тепло. – Лишь владыке дозволено свободно выражать мысли, ибо глас его достигает ушей каждого. Его же подданным сперва до́лжно принести извинения и увериться, что речам их готовы внимать.

Ты не океанид! Ты не океанид! Ты не океанид…

Слова эти, отдававшие презрением, звенели в ушах Глена от рассвета до заката и хлестали наотмашь. Его били по рукам палкой, ежели он тянулся не к тому столовому прибору. Привязывали к спине стальной стержень с шипами, ежели горбился. Злосчастная пещера служила Глену вторыми покоями, а вскоре к томлению в ней прибавились и телесные наказания: сперва розги, потом кнут, увековечивавший на спине рубцы.

Глен, сцепив зубы, сносил побои с завидным упрямством. Он искренне хотел прижиться в Танглей и заслужить похвалу отца – услыхать недостижимое: «Ты истинный океанид. Ты мой сын и наследник!»

Но время текло. И без того хрупкая выдержка давала трещины. Всё чаще Глен ловил себя на мысли, что страшится моргнуть. Всё чаще его настигали приступы паники и удушья – в горле будто скатывался морозный ком, когда Глен встречал ледяной взгляд отца.

Однажды Глендауэр выполз из тёмной пещеры на четвереньках и закричал так, что ледники сбросили снежные доспехи. Забился в судорогах, пытаясь урвать хоть глоток воздуха. Тогда показалось, что на лице прибежавшего отца мелькнула тень беспокойства.

Только показалось, потому как быть такого не могло. Глупость какая, ну! Привидится же диво…

Семь дней Глен пробился в припадках. Его опаивали снадобьями. Окутывали, пусть и скупыми, но столь желанными теплом и заботой. Возвратившийся в Танглей дед не отходил от его ложа. Отгоняя лекарей, восседал рядом и гладил по голове.

Как-то раз, дрожа под одеялом, Глен услыхал голос, приглушённый расстоянием:

– Ты не учишь его, Дуги́, – заявил дед. – Не остужаешь его кровь. Не укрепляешь. Ты разрушаешь его душевные опоры. И ежели ты продолжишь в том же духе, предвосхищаю, узришь вскоре его бездыханное тело. Решай. Судьба ставит тебя перед выбором. Могу дозволить тебе навестить Лета́ – посоветуешься с ним.

– Не сочтите за дерзость, – сухо отозвался отец, – но мнение брата-предателя меня мало заботит.

– Тогда делай выбор, – с непоколебимой твердостью возвестил дед.

– Кому мне доверить его будущее?

– У Антуриума подрастает наследник. Мальчонка тоже отбивается от собратьев. Глядишь, они с Гленом поладят.

– Значит, Барклей…

Глендауэр оставил Лин во дворе поместья. Доверил заботу о ней гувернантке Сурии и оседлал другого ифрала – Ириса, давнего друга, которого знал ещё нерасторопным жеребёнком.

Отступая к дому, Лин косилась на Глена как на отъявленного изувера, а он, поддавшись порыву, ляпнул:

– Ия мертва. Я видел её тело.

Сестра оцепенела. Её и без того бледное лицо совсем лишилось красок. Губы плаксиво искривились, а глаза наполнились влагой. В дворе стало угрожающе тихо. Казалось, Лин вот-вот потеряет сознание. Но она вдруг встряхнулась.

– Ты!.. – И наградила Глена взглядом, каким владыки одаривают приговорённых к казни. – Я спрашивала про Ию! Ты всё знал! Знал, но сказал, что ничего не знаешь! Ты солгал! Ты!..

– Лин…

– Ненавижу тебя!

Заготовленные оправдания будто замёрзли в горле. Глен открыл рот и закрыл, чувствуя, как доспехи напускного хладнокровия трещат по швам. Лин сбросила с плеча ладонь гувернантки и вихрем забежала в дом. Дверь бахнула так, что с козырька над крыльцом соскользнул ком снега.

Боги милостивые! Глен упал лбом на ладонь и судорожно вздохнул, надеясь, что хлынувший внутрь холод остудит жар разбушевавшихся тревог. Хотя Лин и нарекала Глена братцем, а он её сестрицей, куда больше они походили на отца и дочь. И отец из него вышел скверный. Он не ведал, как надлежит воспитывать детей, а уж тем более девочек. Не ведал и безустанно ошибался.

– Смилуйтесь, молодой господин. – Голос Сурии вернул Глена в действительность. Она поклонилась и заправила за ухо прядь тронутых серебром волос. – Лин юна и беспечна. Я побеседую с ней, не переживайте. У вас и без того полно забот. И как вы только всё успеваете? Я бы не смогла…

– Что ж, – Глен натянул поводья, и Ирис послушно шагнул за ворота, – подлинное счастье, что это мой удел, а не ваш. Не ругайте Лин. Во многом я повинен в случившемся.

Воинам не подобало являться во дворец во столь растрёпанных чувствах, и уж тем более – в изгаженных кровью доспехах. Посему сперва Глен наведался в купальни. Водица окутала благодатным умиротворением. Смыла не только грязь, но и пагубные мысли.

Глен быстро омылся. Скрыл изрезанное шрамами тело за штанами и белой рубахой. Сверху накинул серебристый кафтан и застегнул на ряд пуговиц. К поясу прикрепил ножны с саблей. А под рукавом спрятал стилет – пристегнул к наручу с хитрым приспособлением, способным выталкивать клинок в ладонь.

– Владыке Дуги́ уже сообщили о деяниях фениксов, – бодро сообщил прибывший из дворца слуга. – Он дозволил потерпевшим разместиться у наядов, а заодно изъявил волю собрать к полуночи воинский совет.

– Благодарю, – Глен кивнул и покинул купальню следом за слугой.

Небосвод уже помигивал звездными огнями. В Танглей они сверкали особенно ярко и услаждали взор. Казалось, облачные стражи рассыпали драгоценные камни по чёрным шелкам. Любо-дорого смотреть!

Пока Глен пытался возвратиться в избитую реальность, где ещё вчера не находилось места мстительным фениксам, раздорам с сестрой и беседам с Эсфирь, вёзший его Ирис поумерил шаг. Застыл у рва, усаженного шипами и заполненного водой. Пар валил от неё клубами. На поверхности воды лопались поднявшиеся из глубин пузыри, а воздух вокруг пропитался лазурным сиянием.

Ров сверкающим кольцом опоясывал дворец – десятки островерхих башен, облицованных льдом. В детстве Глен сравнивал обитель правящих с игольницей великанов. Ходили слухи, что при её постройке пало около пяти сотен океанидов, отчего изредка дворец величали возведённым на крови и костях.

Линейка хранительниц огибала ров, поблескивая остриями копий. Высокие и беловолосые, закутанные в доспехи из чешуйчатой кожи, девушки ступали шаг в шаг и выдерживали равное друг от друга расстояние.

– Благой ночи, господин, – хором произнесли они.

– Благой ночи. – Глен спешился, похлопал скакуна по спине и двинулся к перекинутому через ров мосту.

Взору предстало диковинное зрелище. У моста восседал воин. Белый плащ делал его почти незримым на снегу. Только исходившее от воды сияние выделяло могучий силуэт туманной голубизной.

– Прошу прощения, любезный, – проронил Глен, привлекая внимание. – Вам дурно? Позвать лекаря?

Воин повернул на зов изрезанное шрамами лицо, освещенное лазурным светом. В густой бороде путались сосульки.

– Господин Сэра́… – Глен признал своего мастера. – Благой ночи.

Ответом послужило лишь биение собственного сердца.

Мастер Сэра́ трижды моргнул, словно пытаясь разгадать, кто же замер перед ним и выпустил в мир заздравные речи. На дне его зрачков полыхнул серебряный огонь – мимолётный и такой незнакомый.