Читать книгу: «Судоходство в пролет. ЖЖ-ФБ 2006—2013», страница 2

Место для памятника

Крепнет и укореняется впечатление: наши правители наворовали уже столько, что им уже больше нечего приобрести, изобретение потребностей не поспевает за обеспеченностью. Поэтому завелись лишние деньги, которые нужно срочно потратить. Примерно так действовали мои предки в эпохи денежных реформ в 47 и 61 году, когда им приходилось скупать разнообразную дрянь, да поскорее.

Я тоже краду! В частности, название для этой записи. У моего почтенного земляка Даниила Гранина.

Я ни секунды не сомневаюсь, что из всех проектов облагораживания моего двора выбрали самый уродливый. Я для себя иного и не жду никогда.

Двор этот, будучи малой родиной, был дорог мне даже в запущенном состоянии. Там я и сам ковырялся в дупле исполинской ивы, которой давно уже, естественно, нет; там и покойная бабка успела посидеть на скамеечке, покачивая коляску с правнучкой. Скамеечка развалилась и испарилась следом за бабушкой, и посадочным местом сделался обширный пень, на котором пировали разные люди. Один раз я даже присоединился к ним, возбуждая в жене, глядевшей на меня из окна, крайнее негодование.

И вообще я похоронил там кота.

Сейчас двор преображается, никаких тебе пней и валтасаровых пиров. Его прямоугольник пересекли крест-накрест две инопланетные дорожки, ограниченные высоким бордюром-поребриком. И он стал похож на почтовый конверт. Это уродство режет глаза, как жизнь, на которой поставили крест. В середине оставлен овал, слишком маленький, чтобы можно было там поставить горку или песочницу. Не знаю, что там можно соорудить – разве что бронзовый бюст.

Очутившись в центре космического заговора, я начинаю догадываться, чей это будет бюст. Я его, слава богу, уже не увижу.

Майский жук, или Вестник несчастья

Это довольно нескромная история о дружбе и вероломстве.

Дело было так: мне исполнилось девятнадцать лет. Я написал на бумажке «Кабакъ», прицепил ее к двери в моей коммунальной квартире и пригласил двух друзей. Мы немножко посидели и пошли в пивной бар, чтобы познакомиться там с порядочными женщинами. Наше желание осуществилось мгновенно. Именно такие женщины там и сидели, а никаких других не было. Но с нами подружились только две синицы, а нам было нужно трех журавлиц. Однако дареному коню в зубы не смотрят, и мы в обнимку отправились ко мне в гости.

Я тогда проживал в двух смежных комнатах; выбрал себе даму и увел ее танцевать под пластинку фирмы «Мелодия», а мои товарищи остались в гостиной, где между ними что-то происходило, чего я не видел. Я был очень занят, но все мои усилия пошли прахом: дама довольно охотно танцевала, но делала вид, что помимо танцев ей не приходит в голову ничего дельного. Пришлось поделиться своими соображениями, которые ее почему-то сильно возмутили, и дама засобиралась обратно в пивной бар.

Однако ее подруга, когда мы перешли в гостиную, уходить наотрез отказалась. Обращаясь к ней перед уходом, моя дама негодующе воскликнула:

– Опять? Опять?

Это прозвучало подозрительно. Но мы были молоды, и думали, что будем жить вечно.

Она ушла, а мы остались. Подруга дамы обнимала моего долговязого приятеля, а тот, что был пониже, крутился рядышком, норовя подсунуться рылом, но его отгоняли. Избранника сильно тошнило, и он поминутно срывался с места, уходил. Тогда эта женщина позволяла маленькому временно заменить длинного, но стоило длинному вернуться, как она пихала маленького в морду и повисала на отблевавшемся. Однако ему вскоре сделалось совсем худо, и он ушел насовсем, окончательно опорожнившись лишь на платформе станции метро «Василеостровская».

Мой маленький друг возликовал, но не тут-то было. Он оставался в аутсайдерах, все внимание дамы вдруг переключилось на меня. Я чувствовал себя превосходно. Вдвоем мы с ней быстренько вытолкали нетерпеливца в спальню, прилегли на диван и погасили свет. Из спальни доносилось невнятное рассерженное бормотание, шаги, какой-то приглушенный стук. Мой приятель был крайне застенчив и хорошо воспитан, ему отчаянно хотелось в туалет, но он не смел нас побеспокоить. Поэтому он помочился из окна пятого этажа, отчетливо выделяясь в ночи силуэтом на фоне освещенного окна – к удовлетворенному хохоту ночных людей, отдыхавших во дворе. Впоследствии соседи приписали этот силуэт мне самому, о чем и доложили моим родителям, из-за чего те сильно огорчились, и мне влетело. Поступок этот истощил терпение моего товарища. Мы с дамой о чем-то доверительно беседовали, когда дверь распахнулась, и он влетел к нам, уподобившись рассвирепевшему вепрю. В кулаке он что-то прятал.

– Нате! – Он подбежал к дивану и метнул нам под одеяло что-то крошечное. – Говорят, что майский жук приносит несчастье!

Мы озадаченно молчали. Мой товарищ скрылся в спальне, заперся и уснул, а я теперь знаю, почему у меня жизнь как не задалась в молодости, так и сейчас такая муторная, что неинтересно рассказывать.

Давно это было.

Либо ружье, либо последний акт

Сновидение, которое не выдержит натиска вульгарного фрейдизма.

Я обзавелся обрезом с очень красивыми автоматными патронами. Вышел на балкон и пальнул в воздух. Пуля описала величественную параболу и шлепнулась во двор, где играли детишки и старушки. Туда же обрушилась гильза. Какая-то въедливая шапокляк мгновенно сориентировалась, подобрала гильзу и пулю и стала осматриваться в поисках источника. Я спустился во двор, прогулялся там немножко с этой бабулей и небрежно объяснил ей, что все это наверняка чепуха. Но она не согласилась и осталась стоять, раздираемая желанием разобраться. Я вернулся домой, выглянул на балкон и увидел, что шапокляк уже сидит на лавочке в окружении милиционеров. Те рассматривают пулю и гильзу и сосредоточенно кивают бабуле. Я озадачился: не пальнуть ли мне в милиционеров? Но отказался от этой мысли и спрятал ружье.

По-моему, все очевидно.

Но мне ближе Юнг. Я думаю, что ружье в данном случае – всего лишь ружье.

Продовольственный секс

Джонатан Кэрролл закладывает в уста героине следующие слова: «Для нас, стариков, еда это секс».

Очень правильно! Именно это и говорили нам психиатры. Я сам об этом не однажды писал, хотя и хуже, конечно, чем Кэрролл. Ну, там о всякой топографической анатомии пищевого и полового центров, атеросклерозе, общем поражении. Как раз по этой причине я и не люблю приходить в мясную очередь, где женское общество стоит и вожделеет, топорщась шубами. Нет, они выбирают не мясо – они выбирают полового партнера.

– А вот мне было отложено… мяско! пока я была в овощном… ага, ага, вот-вот…

– Восемьсот восемьдесят…

Чек выбит, сдача лежит. Но – чу!

– Ой-ой-ой! стойте!… мне еще, на остаточек денюжки!… щас пожарить… я щас пожарю… вон тот! постненький! завалился, ха-ха… вон тот кусочек…

Между прочим, она и не старая вовсе. Да хоть бы и старая. У мужчин такой же атеросклероз, но покупают иначе. В чем тут дело?

Дело в том, что женщины, как и везде, заточены на прием, то есть намерены принимать все это в себя. А мужчины, хотя и примут, настроены на передачу. Так что в пизду и на хуй – это совершенно различные модальности в структуре продовольственных отношений.

Котик

Дочка нарисовала котика.

Я сильно растрогался и сделал из этого закладку. Уже вторую книжку закладываю – Данелию. А когда буду читать Сорокина, заложу его чем-нибудь другим.

– Какой хороший котик, – говорю я дочке.

– Это не котик! Это собачка…

– Ага. – Осторожно: – А что она ест? вон изо рта что-то валится…

– Она не ест! Она бешеная…

Ибанок

Я не выношу высоких каблуков.

И вот почему: когда я еще сплю, они цокают. И мне начинает сниться нездоровый поверхностный сон об их отпиливании.

Что за дурная ночь! Сначала приснился ужасный сон, от которого пришлось проснуться и покурить. Будто на меня хотят написать жалобу за то, что я в пьяном виде позвал милицию и хочу преподать урок беспризорным детям, которые нюхают клей и с крыши бросают в меня камни. Потом – как это считать? во сне или наяву? – меня укусил комар и пел победно, кружа вокруг. А утром, ни свет ни заря – зацокало.

Я, например, когда кто-то спит, хожу на цыпочках и говорю шепотом.

Добиться того же от моего семейства совершенно немыслимо. Нынче к цоканью добавился прочий гром: тесть, нагостившийся, собирался в дальнюю дорогу. Банки! банки литровые – что, нельзя уложить вечером?

Помню, в далекие годы, когда я его еще более или менее терпел, теща дала ему записку: привези то-то, то-то «и банок».

Союз слился с существительным, и тесть недоумевал: какой-такой ибанок? Имелось, конечно, кое-что на примете, приблизительно подходившее семантически, но он не был уверен.

Сегодня с утра пораньше ибанок засовывали в мешок, и я содрогался с каждым пихом.

Конечно, ради его отъезда я и сам бы хоть круглые сутки грузил ибанок, производя любой шум, какой попросят. Время собирать ибанок, время его увозить, зато теперь радостная тишина.

Зажигалка

На выходе из метро полез в карман за носовым платком и чуть не выронил зажигалку. И сердце екнуло. Оно ушло в пятки, и я с трудом перевел дыхание, когда зажигалка все-таки не упала.

До самого дома я шел и думал: что же меня напугало? Почему оно екнуло? Уронил бы я зажигалку – и что? Предположим, ушел бы без зажигалки, увлеченный толпой, хотя толпы не было. Предположим даже, что кто-то на нее наступил, поскользнулся, упал и разбил себе рыло насмерть. – что мне с того? Огорчился бы я, перестал бы ночами спать? Да нет, это маловероятно.

Я пришел к выводу, что дело здесь в боязни несовершенства, в угрозе потери контроля. Я старательно выковываю свою персону-образ, шагаю себе независимо и строго, помахиваю зонтом, смотрю вокруг равнодушно и с некоторым презрением. И вдруг эта гармония нарушается непредвиденной случайностью. Дальше возможно все: я нагибаюсь, поскальзываюсь, у меня рвутся штаны, из носа капает, а руки начинают жестикулировать в сложном тике, который я до того умело скрывал от общественности, но ее не проведешь.

На этот раз обошлось, но рубец остался – вернее, зарубка на память.

Если хозяин с тобой

Двор это микрокосмос. Не надо далеко ездить, надо просто набраться терпения. И все случится.

Недавно я просматривал, позевывая, местные скандалы на тему собачников – еще одна неисчерпаемая тема. И только что убедился, что собачники – люди принципиальные, они себя в обиду не дадут.

Дворик наш слегка, как я уже написал, благоустроили, и коренастый крепыш в зеленом свитере привел туда чудовище без намордника, которое мгновенно село срать и привлекло внимание соседки над нами.

Соседка повела себя точно так же, как поступают иные сетевые ораторы:

– Сволочь! Ублюдок!

И так далее. Третий этаж.

Крепыш, поощряя дальнейшее собачье сранье без намордника, набрал камней и начал метать в окно третьего этажа. Я не мог не восхититься его меткостью: бил очень точно. Мог бы попасть и в меня, радостно глазевшего на него, но не попал, все точненько ложилось окошком выше, кучно, как и собачье говно. Послышался звон, грохот, стекла посыпались, в комнате соседки что-то упало.

– Ах ты, сволочь! Урод!

Со двора:

– Ах ты, блядь!

Новый камень, и снова попал. Собака посрала и пошла по дорожке, роняя слюну.

Я думаю, настоящим собачникам ничто не грозит.

Маме приснилось

Матушка моя отожгла: ей приснилось, как я величественно скачу по небу на огненном коне, и вроде бы это Пегас.

Не иначе, как в связи с созданием народных коммерческих романов.

Мне это сновидение показалось довольно тревожным. Я не готов увидеть себя на небе. У каждого человека есть тайное подлинное имя и тайная суть, о которых он до поры не имеет понятия. Может быть, кое-что приоткрылось?

Вообще говоря, обидно. Вот так спишь, спишь, и ничего подобного про себя не увидишь. Мне все время показывают одно и то же: то я в тюрьме сижу, то больных принимаю, то бутылку прячу.

Гомеопаты

С интересом слежу за явлениями реанимации, развернувшейся во дворе.

Сперва эта троица промаршировала через двор, который виден из кухонного окна. Ярко выраженное быдло в количестве двух штук, не вполне вменяемое, волокло третье быдло под руки, вцепившись ему в волосы и запрокинув голову.

Потом они обосновались на лавочке в другом дворе, где детские грыбочки и вообще все для них только что выстроено: горка, домик, качели. Я-то сперва подумал, что бедолагу волокут на какую-то разборку. Но он, похоже, наширялся до чертей. Может быть, и просто обожратушки, но что-то во мне сомневается. Усадили, стало быть, его на скамейку и начали воздействовать.

Оплеухи грохочут, как салют. Слышно за версту.

Судя по невнятному рыку, которым ему грозят уйти и бросить, убивать не будут. Это что-то глубоко личное, товарищеское, если-друг-наширялся-вдруг.

И – чудо! Он уже как огурец! Я думал, башка отлетит, так его добросовестно обхаживали. Нет, все успокоились, дружно заглядывают под лавочку. Что-то потеряли.

…Блин, надо же. Он уже здоровее тех, что его мудохали. Пошел куда-то. Полная гармония, дружба заново расцвела гипсовой розой.

Десант

Осень. Безрадостное пасмурное утро, оглашаемое печальными музыкальными всхлипами.

Возле Дома Культуры похаживают и поплясывают большеголовые ряженые – Телепузики, какие-то еще монстры, разрываемые мозговой водянкой. Аудитория не ахти какая, детишек почти и нет, затейники пляшут в одиночестве: приседают, раскидывают руки в изумленном гостеприимстве, пошатываются, подскакивают слегка. Имеют в общем и целом вид инопланетян, высадившихся не там, где надо.

Не исключено, что так оно и есть.

Понаблюдали с орбиты, сделали выводы, нарядились для облегчения контакта. Он и удался: уже какая-то лошадка к ним присобачилась, бегает по кругу с тележкой, возит желающих.

Но хотелось большего, конечно. И с музыкой промахнулись: надо не «Ласковый май», а какой-нибудь «Оборзевший октябрь».

Профессиональных контактеров пока не видно, и головастики продолжают выкладываться впустую.

Внутри они, скорее всего, сущие чудовища и побоялись напугать коренное население. Я уверен, что если сдернуть плюшевые головы – так оно и окажется, даже если они не пришельцы.

Сказка

Хорошее настроение, заря нового дня. Ее, к сожалению не видно, потому что за окном темно, но я и так знаю, что она есть.

Хочется писать разные сказки с намеком.

Жил да был, допустим, один человек. И вот он поймал в синем море Хоттабыча, и тот обещал исполнить его самое заветное желание. Но только наоборот.

А человек до того разволновался, что не вник.

И вскоре сделался душой общества. О нем говорили, что он приносит удачу. Многие хотели к нему прикоснуться, и прикасались, и после жили счастливо.

Правда, с ним не любили разговаривать.

Он кивал направо и налево, усердно желал здоровья и благополучия, но по глазам было видно, что врет. Странное дело, недоумевали люди.

Цивилизация

Меня занесло в Перинную линию, прогулялся. Гуляя, обращал внимание на «галеру» Гостиного Двора.

Там затеяли выставку восковых фигур. Подниматься я, конечно, не стал, потому что они денег захотели бы обязательно, эти фигуры, но и снизу все было видно прилично.

Впечатляющее зрелище.

Я так понял, что там показана цивилизация от палеолита до современности.

Первым стоял первобытный человек, похожий на культуриста – его я заметил первым и даже несколько опешил, потому что решил, что это какой-то перформанс. Потом начались некие греки и среди них почему-то – офицер современной российской армии, навытяжку. Возможно, это был живой экскурсант.

Цивилизация распухала, как на дрожжах. Далее я увидел дядю Тома в камзоле и парике, огромного сидячего старца – явного Бога, Римского Папу и нечто вроде Моцарта.

Завершал мировую историю Шрек.

Подробнее не запомнил: у меня кончилась папироса, и я ушел.

Фотопортрет

Пошел себе делать Писательскую Фотографию. На обложку.

Отчаянно трудное это дело. У меня все портреты такие, что никак не скажешь, что Писатель. И дело не в том, что нос погнулся после падения на асфальт, да еще и разрезан кухонным ножиком пятнадцать лет назад, в туалете, где я открывал бутылку «Эрети». Вся поза какая-то не такая, не заинтересованная в судьбах и нравах.

Вот, например, в Центре современной литературы на стенах полно фотографий, и все сплошь Настоящие Писатели. Что ни лицо, то обязательно держит себя за подбородок, иногда обеими руками. Или уткнулось подбородком в кулак. И лоб наморщен, а если вдруг у кого-то улыбка, то обязательно мудрая.

Черт его знает, как это достигается: на каждом портрете – печать вечности.

Строгая девушка усадила меня на высокий стульчик, похожий на детский, и мне захотелось добавить себе нагрудничек и загулить. Поворачивала и так, и сяк, требовала ласковой задумчивости в глазах. Дурят людей-читателей! Ничего ласкового…

И вдруг одна фотография оказалась совершенно Писательская! Подбородок в кулаке, испытующий взгляд исподлобья, и складки на лбу, как у слона на жопе. Вылитый Набоков, начитавшийся себя самого.

Ее-то я и не взял.

БАМ

Маменькины воспоминания неизбежно повторяются и интересны, увы, все больше ей одной. Таков печальный удел всех мам. Но иногда ей удается меня удивить.

Например, следующей историей.

Мне было 10 лет. Я проснулся воскресным утром и спросил:

– Зачем нужен БАМ?

Все опешили. О БАМе в нашей семье почему-то не разговаривали, не вошел он в обиход. Началось растерянное блеяние. Тогда я серьезно сказал:

– Я согласен с Брежневым. Нужно отправлять туда молодежь, чтобы не хулиганила.

Мне давно казалось, что наше государство потеряло в моем лице замечательного министра внутренних дел. Теперь это подтвердилось. У меня всему нашлось бы применение – и русскому маршу, и гей-параду, и прочим шествиям. Поголовная и безутешная занятость.

Кинотеатр, сапог и дальнобойщик

В ноябре 2006 года я побывал на презентации.

Презентовали первый и второй выпуски альманаха «Литературные кубики», который я редактировал и пописывал в который. Мероприятие устроили неподалеку от моего дома, в магазине «Книжный дом», который сделали вместо магазина игрушек «Золотой ключик» – моего любимого, вечная ему память, у меня до сих пор сохранился поросенок, купленный там в 1970 году.

И вот мы расселись за столиками – главред, Владимир Рекшан и я, с табличками-имяуказателями перед собой, и с минеральной водичкой. А напротив расположились случайные потребители, все больше женщины с большими седалищами, да еще приблизился какой-то нетвердый мужчина в пятнистом ватнике. От мужчины исходил врожденный запах дубильных веществ и спиртов. Все вопросы писателям задавал он.

– А вот извините-разрешите спросить – про что вы пишете? – спросил он у Рекшана.

Это страшный для писателя вопрос. Рекшан растерялся и понес какую-то ерунду.

Мужчина посуровел, исполненный укоризны.

– А вот вы пишете про жизнь простых людей? Вот я – дальнобойщик. Вы пишете что-нибудь про дороги? Про нашу простую жизнь?

Выяснилось, что специально – не пишем. К сожалению, в данный момент у писателей таких произведений нет. Есть о любви.

– Любовь была вечно, – сказал дальнобойщик. – Мужчина всегда стоял перед женщиной на коленях. Вот о простых людях что вы пишете? Я целую неделю жил с бомжами, в подвале…

Причинно-следственная цепочка, вобравшая в себя проживание с бомжами и последующее стояние на коленях перед женщиной, начала отчетливо вырисовываться. Чтобы укрепиться в своих подозрениях, я попросил дальнобойщика показать книги, которые он уже купил. Роман «Запах любви» или «Ветер любви», с сердечком на обложке – ну, понятно. Уход из дома ради сожительства с бомжами – затея, за которую приходится платить и заглаживать вину. Стоять на коленях, покупать роман.

Книг о простых людях в его авоське не оказалось. Там имелся роман Петра Катериничева и что-то про космического робота.

Простой дальнобойщик взял на себя основную тяжесть беседы с писателями, выступил с наказами от простого народа и спросил, как я мог написать «Сибирского послушника», которого он не читал, зато побывал в Барнауле.

Потом состоялось вручение приза: оказалось, что издатель разыграл для покупателей домашний кинотеатр. Тут же его и выиграл какой-то пацан лет четырнадцати, который от этого совершенно ошалел, и менеджеру пришлось говорить по телефону с его мамой, убеждать ее в реальности случившегося.

Молодой человек сфотографировался на память с альманахом, кинотеатром, Рекшаном и мной.

Рекшан убивался: надо было и его допустить к розыгрышу. И меня. Я мужественно улыбался. Писатель не имеет права сетовать на лишения. Правый зимний сапог у писателя был расстегнут, там сломалась молния, и денег на новый не было. Это у меня сломался сапог.

Про Рекшана не знаю, но он тоже не выглядел автором Духлесса или чего-то еще, похожего.