Читать книгу: «Интеллигентные люди. Сборник рассказов», страница 3

Врачебная ошибка

Моя родная тетка по отцовской линии, Ида Менделевна, жила в Ленинграде. Овдовела она, когда ей было восемьдесят лет. Детей не было. Все, что можно было оставить в качестве наследства, это однокомнатная квартира. Наследников трое – два моих старших брата и я. Особенного интереса к будущему наследству все трое тактично не проявляли, хотя несколько тысяч долларов, которые каждый из нас мог получить, всем были бы очень кстати.

Наступил момент, когда обо всем этом пришлось задуматься: из Ленинграда позвонила соседка тети Иды и сообщила, что дела очень плохи. Тетка слегла, перестала узнавать окружающих, начала нести всякую околесицу, перестала есть. Надо было ехать в Ленинград. Совет братьев-наследников немедленно состоялся. Решено было, что ехать должен я – и как самый свободный, и как врач. Задача была сформулирована для меня так: во-первых, дать медицинский прогноз для жизни, то есть сказать, когда все произойдет; во-вторых, выяснить, как обстоят дела с юридической стороной дела, то есть узнать, есть ли завещание и что оно предусматривает.

Через два дня я приехал из Нижнего в Ленинград. Доехал до дома на Ново-Измайловском, где жила тетка, и с тревожным чувством позвонил в дверь ее квартиры. Открыла соседка, которая ухаживала за тетей Идой. Я вошел в квартиру. В нос ударил характерный запах одиноко живущих стариков, который был мне хорошо знаком еще со времен моей работы на скорой.

Тетка действительно была заторможена, меня не узнала, пробормотала что-то и забылась, постанывая. Соседка рассказала мне, что в таком состоянии тетя Ида уже четвертый день. Был участковый врач, который сказал, что дело идет к концу. Я поблагодарил соседку и отпустил ее домой. «Похоже, вот-вот» подумал я тогда и приготовился к самому худшему. Посидел минут тридцать, глядя в одну точку, пытаясь представить себе последовательность собственных действий. Потом пошел в магазин, купил литровую бутылку красного сухого вина, сосисок, сыру, еще что-то из еды. Принес все это домой, приготовил, накрыл на кухне и пошел будить тетку. Разбудил, помог подняться, с трудом довел до кухни и усадил за стол. Глаза у нее были тусклые, непонимающие. Налил по бокалу вина ей и себе. «Будьте здоровы, тетя Ида», – сказал я и подумал, что если бы кто-нибудь мог видеть эту картину со стороны, то принял бы меня за сумасшедшего. Тетка медленно выпила бокал вина. И дальше произошло чудо, объяснения которому у меня до сих пор нет. Буквально через пять минут, на моих глазах, моя тетя начала приходить в себя, закусила сыром и, узнав меня, сказала: «Здравствуй, Ленечка». В следующие десять-пятнадцать минут она превратилась в ту самую тетю Иду, которую я помнил – остроумную, по-одесски пересыпающую свою речь удивительными выражениями, пожилую, но очень приятную женщину. Глаза ее заблестели, а выражение лица стало немного хитрым, как всегда. Что произошло тогда? До сих пор не понимаю.

Когда через три часа пришла соседка, она застала нас за разговором о жизни в Нижнем, о ценах, о братьях и их женах, о политике. На столе стояли бокалы с вином. Соседка была потрясена. Я сделал вид, что ничего особенного не произошло, просто в Питер из Нижнего приехал приличный доктор, вот и все.

Весь вечер мы разговаривали с теткой. Она вспоминала Одессу, где прошла ее молодость. Рассказала немало интересных историй. Рассказчицей она была замечательной.

– Твоя тетя, – начинала она, – была весьма привлекательной девушкой. Кавалеры обращали на меня внимание, но я очень тщательно выбирала тех, кто составлял круг моего общения. Как-то раз моя подруга Фирочка пригласила меня к себе на раут. Фирочка была из богатой, по тем временам, еврейской семьи – большой частный дом, веранда и даже рояль «Беккер». Собирались придти молодые люди. Я должна была петь. Ты знаешь, что твоя тетя очень прилично пела в молодости? Так вот. Я пришла к Фирочке. На мне было синее платье в белый горошек, вот здесь и здесь выточки, а рукав – напускной. Фирочка подвела меня к одному совсем не симпатичному молодому человеку. Он был маленького роста, с большой головой. Но это еще полбеды. На нем были штаны, которые заправляют в сапоги… да, голифэ, цвета хаки. На тохесе была большая заплатка. Фирочка сказала: «Он будет тебе аккомпанировать», и я поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет. Потом я пела. Успех, конечно, необыкновенный. Этот страшный парень, как оказалось, вполне прилично играл на рояле.

Дальше была длинная пауза и хитрый взгляд в мою сторону.

– Так кто же это был? – спросил я.

– Это был Эмиль Гилельс.

Тетя Ида посмотрела на меня в ожидании реакции и, только убедившись, что я все правильно понимаю, добавила:

– Если бы не тот дурак, оториноларинголог Фельдман, который сжег мне голосовые связки, когда лечил ларингит, я могла бы стать не тем, что ты сейчас видишь перед собой.

Так мы болтали о разных людях, временах, книгах. О скрипаче Бусе Гольдштейне, о войне, о Сталине, о ее муже. Когда уже устраивались спать, тетка сама начала тему завещания.

– Ленечка! Я скоро умру, – сказала она без всякой грусти. – Так я хотела бы, чтобы вы, братья, знали: я завещала вам квартиру, всем поровну. Чтобы вы, как интеллигентные люди, не передрались. Я покажу тебе завещание, что бы ты знал, где оно и что в нем написано. Она, как фокусник, достала папку неизвестно откуда, показала мне завещание, настояла на том, чтобы я прочел и записал себе номер документа и фамилию нотариуса. Когда мы уже погасили свет в комнате и промолчали минут десять, пытаясь заснуть, она сказала:

– Леня! Когда ты приедешь назад в Нижний, ты будешь давать пресс-конференцию для своих братьев. Скажи им по моему поручению, что вашу бабушку, мою маму, убил Гитлер. Но ваша прабабушка, моя бабушка, прожила сто два года. Это так, на всякий случай. Она хихикнула. Потом было тихо. Я успокоился после сумасшедшего дня и заснул.

Еще через день я уезжал из Ленинграда, оставляя тетю Иду во вполне приличном состоянии под опекой соседки. Вернувшись в родной город, я рассказал обо всем, что было, своим братьям. На прямой вопрос, сколько, по-моему, она проживет, я ответил также прямо – два-три месяца. Она прожила еще семь долгих лет. Братья посмеивались надо мной по этому поводу. За годы работы это была, конечно, не единственная, но самая удивительная моя врачебная ошибка.

Выход

Это была одна из рабочих суббот весны 1987 года. Кто помнит, подтвердят, что купить водку или вино тогда было можно только по талонам. И еду тоже. А жизнь-то продолжалась: люди женились и разводились, рождались и умирали, просто ходили друг к другу в гости. Конечно, без спиртного жить было невозможно. И не жили без спиртного. Просто, приходилось искать выход из созданной заботливым государством ситуации. Искали и находили.

Фельдшер морга Семеныч и я дежурили по патологоанатомическому отделению, но умерших в тот день, слава богу, не было, вскрытия не проводились, и мы просто отсиживали рабочее время. Позвонил мой старый друг, с которым я очень давно не виделся, сказал, что к вечеру зайдет ко мне домой в гости. Я позвонил жене, предупредил, чтобы приготовила что-нибудь. Дальше стал думать, где добыть спиртного. Поделился своей проблемой с Семенычем. Он сразу же меня успокоил, спросив, сколько мне нужно водки. Я ответил – бутылку, а лучше – две.

– Так не могу. Могу только ящик. Скажи, сколько возьмешь из ящика?

Я пересчитал наличность.

– Восемь, это по максимуму.

– И я пяток, – сказал Семеныч. – Пока я буду все оформлять, позвони хирургам и попробуй пристроить остальные семь бутылок. Это не трудно. Сейчас всем надо.

Я позвонил в стационар, предложил хирургам водку, они тут же согласились ее купить и прислали санитарку с деньгами. Минут через десять Семеныч подошел ко мне и протянул привычным жестом свидетельство о смерти.

– Подпиши, Михалыч!

Я взял у него из рук врачебное свидетельство о смерти и прочитал, прежде чем подписать. Фамилия, имя и отчество умершего были моими. В графе непосредственная причина смерти корявым Семенычевым почерком было нацарапано «Острая алкогольная интоксикация». В графе «Кем выдана справка» было подчеркнуто «врачом, проводившим вскрытие», а фамилия врача, выдавшего свидетельство о смерти, тоже была моей. Большая больничная печать удостоверяла справедливость всего выше написанного.

– Ты что, Семеныч, решил вычеркнуть меня из жизни? Я возражаю. Я молод. Красив. Умен. У меня дочь маленькая. И потом, почему я умер от водки, когда у меня ее вовсе нет?

– Ладно, не переживай сильно. Побудешь мертвым недолго. Ничего с тобой не сделается. Я пошел. И он ушел в магазин, что располагался недалеко от нашей больницы.

Винный отдел имел свой вход с улицы и работал в своем режиме. Перед входом была огромная толпа. Все за водкой, естественно. Были даже какие-то добровольцы, контролировавшие соблюдение очереди. Семеныч легко преодолел первый кордон, предъявив свидетельство о моей смерти.

– Горе, мужики, горе. Хороший человек умер. Ждать не могу. Поминки сегодня. С каждым может случиться, – объяснял он. Потихоньку протискиваясь все ближе к прилавку, он уже через пятнадцать минут оказался первым в очереди и торжественно предъявил скорбный документ продавщице.

– Только один ящик, – строго сказала она. Семеныч не спорил. Ящик так ящик. Кто-то из очереди помог ему вынести водку. Двум спитого вида и неопределенного возраста мужикам он предложил рубль за доставку ящика до морга.

Уже через полчаса мы сидели в санитарской комнате и выпивали: решили проверить, качественный ли продукт нам достался. С хирургами уже рассчитались, и рабочий день можно было заканчивать. Семеныч предложил тост.

– За твое, Михалыч, счастливое воскресение и длинную беззаботную жизнь! – он выпил, закусил плавленым сырком, потом, не спеша, достал из кармана свидетельство о моей смерти от острой алкогольной интоксикации и разорвал его. – Живи долго!

Я вспоминаю то время, ту бессмысленную борьбу с традициями целого народа и думаю: в тот вечер мы с другом выпили больше, чем хотели и могли. По их вине. Наверное, так не раз было и со многими другими. Чего они вообще все время хотят от нас? До сих пор. Понять бы, чего хотят, тогда легче было бы найти выход.

Ремесло

2.38. После окончания звучания траурной мелодии руководитель ритуала, стоя у изголовья гроба, открывает траурную церемонию прощания кратким словом (пример):

«Уважаемые (называет имена и отчества ближайших родственников), уважаемые товарищи, сегодня в этот скорбный для всех нас час, мы собрались в этом траурном зале, чтобы проводить в последний путь всеми уважаемого, дорогого (называет имя, отчество, фамилию покойного).

Траурную церемонию, посвященную прощанию с гражданином Союза Советских Социалистических Республик (перечисляет почетные звания, называет имя, отчество и фамилию покойного), разрешите считать открытой».

Руководитель ритуала предоставляет слово друзьям и сотрудникам покойного. Выступающие говорят о жизненном пути покойного, о его заслугах перед обществом, городом, организацией, семьей.

Примечание. Если нет лиц, желающих выступить на церемонии прощания, то слово о жизненном пути покойного произносит с согласия родственников организатор похорон или руководитель ритуала. Сведения о покойном они получают из «Кратких сведений об умершем (умершей)», которые дают родственники при оформлении документов.

2.39. В зале крематория по окончании митинга руководитель ритуала просит всех проститься с покойным. Участники похорон поочередно подходят к гробу.

Руководитель ритуала закрывает лицо покойного покрывалом и с помощью кого-либо из присутствующих закрывает гроб крышкой.

Руководитель ритуала объявляет: «Гражданин Союза Советских Социалистических Республик (называет фамилию, имя и отчество) закончил свой жизненный путь. Пусть добрая, светлая помять о нем сохранится в наших сердцах на долгие годы».

Звучит траурная мелодия. Руководитель ритуала склоняет голову.

Руководитель ритуала объявляет: «Траурная церемония закончена». Затем он провожает родственников к автобусу и, прощаясь, еще раз выражает им соболезнование.

Примечание. Продолжительность траурной церемонии до 30 мин.

(Из ИНСТРУКЦИИ о порядке похорон и содержании кладбищ в РСФСР)

Когда, «земную жизнь пройдя до половины, я оказался» телеведущим, оставив навсегда главную свою профессию патологоанатома, я уже вскоре обнаружил немалое сходство между этими двумя видами деятельности. И там, и там надо было точно и ясно излагать свои и чужие мысли. И там, и там ценится оригинальная точка зрения, но преобладает традиционная, и используются штампы и банальные выражения. Наконец, и там, и там делается попытка понять происходящее, но почти никогда не удается добиться желаемого результата. И еще. И там, и там есть настоящие профессионалы и просто работники. Как говорила одна моя знакомая, патологоанатом: «В нашу профессию попадают либо по призванию, либо по незнанию». И на телевидение тоже.

Сделать телевизионный сюжет, конечно, не просто. Нужно понять, чего от тебя хотят, чего хочешь ты, разобраться в существе дела, а потом изложить его на полстраничке, да еще, по возможности, интересно. Делать все это надо быстро. Повторяю, это не просто. Но, тем не менее, встречаются замечательные мастера этого дела. Но рассказать я хотел о другом.

Когда умерла моя тетка в Санкт-Петербурге, мы со старшим братом поехали ее хоронить. Опускаю все подробности подготовки похорон в незнакомом городе. Скажу лишь, что заключительная стадия – кремация, должна была проходить в полдень в малом траурном зале Питерского крематория. На это скорбное мероприятие должны были придти несколько человек: соседи, бывшие сослуживцы и старые друзья. Все они действительно собрались в фойе перед входом в траурный зал. Из-за его дверей вышла неопределенного возраста женщина в строгом черном английского покроя костюме и попросила меня зайти в зал. Я зашел. Она спросила меня приятным грудным голосом, будем ли мы сами вести «Прощание» или нам нужна ее помощь. Я выбрал помощь, во-первых, потому что и брат, и я устали, а во-вторых, из любопытства – первый раз в крематории. Затем она достала небольшой блокнот и стала задавать мне вопросы.

– Имя и отчество умершей?

– Ида Менделевна.

– Год рождения?

– 1912.

– Была замужем?

– Да, 60 лет жила с одним человеком.

– Воевала?

– Нет. Работала в тылу.

– Кто по профессии?

– Техник-технолог.

– Родные есть?

– Да, мы, племянники.

– И последнее. Сколько минут я должна говорить?

– У нас очень мало времени. Если можно, уложитесь в 3,5 минуты, – пошутил я.

– Хорошо.

Затем все собравшиеся были немедленно приглашены в зал, в центре которого стоял гроб с телом. Мы встали вокруг. Дама немного задумалась, и, никуда не подглядывая, начала речь. Я посмотрел на часы. Было 12 часов 2 минуты.

«Сегодня завершается земной путь скромного, но в высшей степени достойного человека, Иды Менделевны. Она пришла в этот мир в трудное для этой страны время. Да и было ли в этой стране другое время?». Она сделала паузу и внимательно оглядела всех присутствующих. Три седых русских старушки и два пожилых еврея с грустными глазами молча кивали, как бы соглашаясь. Она продолжила, добавляя постепенно своему голосу силы, а тембру – густоты.

«За свою долгую и непростую жизнь ей пришлось увидеть и пережить многое: и Гражданскую войну, и НЭП, и годы первых пятилеток. Она знала, что такое страх в тридцать седьмом. Ее не обошла горем и потерями Отечественная война, унесшая жизни ее родных и близких». На этих словах две соседки и одна бывшая сослуживица тихо заплакали, видимо, припомнив своих родных и близких, погибших во время войны. Мужчины еще держались. Голос дамы обрел металлические нотки, был громким и проникновенным одновременно.

«Ей пришлось трудно и в послевоенные годы, когда страна боролась с космополитизмом. Наверное, не раз задавала она себе вопрос: оставаться или уезжать? И всегда выбирала эту страну. И через все испытания и невзгоды она прошла, сохранив свою честь и достоинство».

Проняло и мужчин. Было видно, что они-то точно не раз спрашивали себя, ехать или не ехать, и до сих пор не знают верного ответа на этот вопрос. А после упоминания про достоинство, у одного из них на глазах появились слезы.

«Она не была крупным чиновником или функционером. Скромный техник-технолог, она делала свое дело честно и снискала за это уважение коллег. Ее любили друзья, потому что ее нельзя было не любить. Сколько раз она бескорыстно помогала тем, кто в этом особенно нуждался!?».

Тут она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

«Ее любили племянники, самые близкие ей люди. Она ценила их участие в ее жизни и сама старалась сделать для них все, что могла. Но, увы. Даже лучших из нас смерть не обходит стороной». У меня в горле к этому времени был ком. Жалко стало тетку. Правда ведь была добрым и хорошим человеком.

«Она покидает этот мир в трудное для страны время. Так давайте будем крепиться, давайте стойко перенесем эту потерю, потому, что, уйдя от нас, Ида Менделевна сохранится в нашей памяти и в наших сердцах навсегда». От этой классической закольцовки сюжета и «трудного для страны времени» я пришел в себя. Посмотрел на часы. Было 12 часов, пять минут, тридцать секунд. Она говорила ровно три с половиной минуты…

Потом, когда все закончилось, я подошел к этой женщине, поблагодарил. Но не удержался и высказал слова восхищения и текстом и, особенно, точностью затраченного на речь времени. Она только улыбнулась в ответ.

«Скажите, а если бы я попросил Вас говорить десять минут?», – продолжал интересоваться я.

«Я бы говорила десять минут», – ответила она спокойно. Я ей безоговорочно поверил.

«А двадцать?», – вдруг неожиданно для самого себя спросил я.

«И двадцать», – ответила она также спокойно.

Мы ехали из Питера в Нижний, брат – за рулем. Молчали. Я думал обо всем сразу, по обыкновению. Среди прочего, и о той женщине в черном английского кроя костюме, которая каждый день ходит в крематорий на работу. Которая каждый день мысленно пишет и вслух «начитывает» сюжеты заданной длины и содержания. Каким прекрасным тележурналистом «Новостей» она могла бы быть? Как много настоящих, хоть и не знающих об этом, профессионалов-журналистов скрывается до поры в моргах и крематориях нашей необъятной и все еще «переживающей трудное время страны»?

Обида

Галину Александровну обидели. Обидели именно тогда, когда она этого менее всего ждала. И не сразу разберешь, кто обидчик. Хотя, если подумать…

Ей было пятьдесят два. Из них тридцать она проработала на молокозаводе. Пришла девчонкой, молодым специалистом, после института. Долго не могла научиться командовать людьми. Сплошь женщины, и все старше и опытнее ее. Научилась. Была бригадиром, начальником участка, начальником смены, начальником цеха. Некоторое время даже начальником производства. Все у нее получалось. Неплохо по тем временам зарабатывала. Вырастила дочь. Выучила ее на врача. Без отца. Уже внучка большая, школьница.

В июне ехали они с дочерью из деревни, где купили в прошлом году небольшой домик. Ехали электричкой. Тащили все на себе, как обычно. Но раньше всегда электропоезд довозил их до Петряевки, почти до дома, а тут что-то случилось на железной дороге или ремонт какой, но электричка привезла их на Московский вокзал. Толчея. Толкотня. Спустились в туннель, чтобы выйти в город.

В туннеле дочка решила купить в ларьке сигареты и шоколадку к чаю. Остановились. Дочь пошла к ларьку, а Галина Александровна осталась с котомками стоять неподалеку у стены. Сняла с себя смешной, старый берет, который надела из-за дождя, положила его на большую старую сумку с огурцами и луком. Устала очень, ведь до станции пять километров пешком, да всю дорогу в электричке пришлось стоять. Задумалась. «Вот соседка, Наталья, говорит, мол, зачем тебе этот дом у черта на рогах, последние силы отдашь за огурцы и помидоры, а их на каждом углу продают. А мне нравится. Конечно, тяжело всё на себе таскать туда и обратно, но своё вырастает. Настоящее».

Пока она обо всем этом думала, в ее старый берет прохожие уже успели бросить несколько бумажек и мелочь. Остановившаяся неподалеку женщина, примерно, ее лет, дала маленькой девочке, видно, внучке, мелкие деньги и сказала: «Отнеси тете». Только тогда Галина Александровна очнулась и поняла, что происходит. Ее приняли за нищую, побирушку. Жар подступил к лицу, как подступал уже полтора года, но это был другой жар – стыд.

Тут подошла дочь, увидела всю картину разом и начала смеяться. Они подхватили свои котомки и пошли дальше. Одна со смехом, другая с комом в горле и слезами на глазах. Дома, когда Галина Александровна немного успокоилась, она тоже посмеялась над возникшей ситуацией. Конечно, одета в старый грязный и мятый плащ, сама усталая, да еще эта беретка чертова. Что удивляться? За кого угодно примут. Вот ведь и люди у нас жалостливые. Но осадок в душе остался. А еще через пару дней выросла в этой душе обида.

Смолоду не лишенная амбиций, Галина Александровна делала карьеру легко. То есть даже и не делала. Просто работала, а должности приходили, как результат хорошей добросовестной работы. Она всегда одевалась скромно, но очень аккуратно. За долгие годы случались и служебные романы. Один раз даже чуть не вышла замуж, но вовремя себе сказала – главное вырастить дочь.

После этого дурацкого случая на вокзале что-то внутри перевернулось. Невольно начала думать о старости, о том, как прожила жизнь. Что будет с ней дальше. Об отношениях с дочерью, внучкой, другими людьми. Думала она обо всем этом как-то вяло, без какой-либо решительности.

Она вспоминала всю свою жизнь. Какие-то мелкие детали, которые, казалось, давно забыты, всплывали в памяти. Она вспомнила, как обидела когда-то, и не справедливо обидела, тетю Катю из второго цеха. Ее уж в живых нет давно, а вспомнила. И опять почувствовала жар, как тогда в подземном переходе.

Она стала часто думать о том, что, в сущности, она никому не нужна. Дочь ее не может устроить свою личную жизнь, потому что есть она, а жить негде. Она не нужна и внучке. У той своя жизнь. Она не нужна на заводе, которому отдала все свои силы. Молодые давно рвутся на ее место. Но еще хуже ей делалось оттого, что и себе самой она была уже и не интересна, и не дорога, и не нужна. «Я, правда, нищая. Только никто уже не подаст мне, потому что мне ничего не надо», – думала она.

А потом она стала болеть. И не то, чтобы что-нибудь конкретно болело, а как-то все сразу разладилось, не стало сил. Дважды по две недели была на больничном. Потом отпуск, который она провела, не выходя из дома. За два месяца она похудела, осунулась и превратилась из энергичной, полной сил женщины в слабенькую, неразговорчивую старушку.

На работе предложили перейти в отдел продаж. Там тихо и спокойно. Отсидел свои часы и ушел. Она согласилась: сил сопротивляться обстоятельствам не было. Работать не хотелось. Зачем?

Дочь пыталась лечить ее от всего сразу. Показывала разным врачам. Но состояние то оставалось прежним, то вновь ухудшалось. В ноябре появились явные признаки депрессии. Положили в больницу, просто пожалев измучившуюся дочь. Там через неделю Галина Александровна умерла. Ничего такого, что бы убедительно объясняло ее смерть, на вскрытии найдено не было.