Об истории Тверского бульвара – самого первого бульвара Москвы – мы подробно писали в книге «Тверская» серии «Прогулки по старой Москве». Поэтому начнем сразу с его отдельных достопримечательностей.

Первая из них – дом №7. Он был построен в 1882 году, но, фактически, его можно датировать более ранним временем. Часть этого дома составляют флигели голицынской усадьбы, главное здание которой до сих пор скрывается с глубине двора. Впрочем, при желании дату постройки можно сдвинуть в противоположном направлении – в 1893 году дом надстроили еще одним, четвертым этажом.

Этот дом вошел в историю. Здесь, на квартире у критика Кругликова – заведующего музыкальной частью в легендарной частной опере Саввы Мамонтова – бывали композитор Римский-Корсаков, певец Шаляпин, художники Врубель, Коровин. По соседству снимал скромную квартиру молодой еще Леонид Собинов.

А хозяином этого славного доходного дома был некто Романов. Он устраивал в свободных помещениях театральные репетиции, чем вызывал недовольство постояльцев, от богемы далеких. Они даже составили петицию: «Репетиции эти сами по себе, конечно, ничего дурного из себя не представляют, но если принять во внимание, что в дни таких репетиций от разносящегося по всем номерам крика, шума, смеха актеров-любителей не приходится в собственном помещении спать далеко за полночь, то такие репетиции, в особенности для лиц трудящихся, которым предстоит к 9 час. утра уже быть на службе, – являются истинным наказанием.

Да если прибавить к этому, что одной из жилиц названных меблированных комнат разрешается держать в нумере трех кошек, к которым по ночам являются еще их гости, устраивающие свои кошачьи концерты иногда до утра, и что, несмотря на сетования квартирантов, администрацией нумеров никаких мер к прекращению этих концертов не принимается, то вы поймете, какие мытарства испытывает по ночам усталый и желающий отдыха квартирант меблированных комнат г. Романова».

В 1905 году перед домом выросла грозная баррикада, а в квартире радикально настроенного зубного врача Данишевского был обустроен для революционеров перевязочный пункт.

«Вляпался» дом и в следующую революцию, 1917 года. Одна из обывательских квартир была захвачена смутьянами, которые установили пулемет в окне.

Что ж – место было беспокойное.

* * *

А по соседству с этим домом, в переулке – Театр на Малой Бронной, бывший ГОСЕТ – государственный еврейский театр. Его художественным руководителем был легендарный Соломон Михоэлс, сын даугавпилского хасида.

Путеводитель по Москве с гордостью сообщал его репертуар – «Стена плача» Л. Мизандронцева, «Король Лир» В. Шекспира, «Миллионер, дантист и бедняк» Э. Лабиша, «4 дня М. Даниэля, «Глухой» и «Мера строгости» Д. Бергельсона, «Колдунья» и «Суламифь» А. Гольдфадена и так далее. То есть, театр не ограничивал себя сугубо национальным репертуаром. Но, безусловно, он преобладал.

А посетивший Россию Фейхтвангер писал в своей книге «Москва 1937»: «Я видел в Московском государственном еврейском театре превосходную постановку „Короля Лир“, с крупным артистом Михоэлсом в главной роли и с замечательным шутом Зускиным – постановку блестяще инсценированную, с чудесными декорациями».

Театр пользовался популярностью и часто ездил на гастроли – Франция, Германия, Бельгия, Австрия, Нидерланды.

В основном все держалось на личности Соломона Михоэлса. Один из современников писал: «Михоэлс вообще… он замечателен. У него такие движения – механическая привычка мерить аршин, он как бы разговаривал, а в это время отмерял вот так, ладонью руки, сколько раз она помещалась в пространстве. Потом, когда он выиграл, и ему говорили: „Ну, ты же теперь барин. Ну так вот, надо же пыжиться“, – как он на себя шапку надевал, подушку надевал, как наполеоновскую шапку, и изображал из себя важного барина. Все это играючи, все это с шуткой такой легкой. И все это было по-своему необыкновенно изящно. Здорово! Спектакль всегда имел большущий успех, потому что все было весело, жизнерадостно и глубоко народно. Все выстроено на народных корнях».

Вскоре после начала Великой Отечественной войны театр эвакуировали в город Ташкент. Условия жизни там были довольно тяжелыми. Одна из актрис вспоминала: «Голодали, было плохо. Я все время мечтала о хлебе, особенно тяжело было беременной. Мой 6-летний сын ездил в центр города за супом».

Во время премьеры «Короля Лир» в ташкентской филармонии произошло пятибалльное землетрясение. Художник А. Тышлер писал в мемуарах: «С колосников на голову играющего Михоэлса и с потолка на зрителей посыпалась штукатурка. Началась паника. Михоэлс продолжал играть, как будто ничего не произошло. Своим огромным темпераментом он заставил публику слушать спектакль до конца. Казалось, что землетрясение пришло не извне, а из спектакля, из сцены бури, из печального крика и стона Михоэлса, обращенного в зрительный зал, как бы ищущего успокоения в народе, который напряженно, с волнением слушал Лира-Михоэлса. Во всем этом вечере было что-то библейское, поистине шекспировское».

Тем не менее, жизнь продолжалась. Одна из актрис вспоминала: «Репетиции у нас проходили очень интересно. Михоэлс был такой внимательный и такой необычный. Хотя он был уже немолодой, но мог из зала прыгнуть на сцену. А оттуда – в зал. Кое-что ему приходилось показывать актерам, потому что у нас были актеры, которые не имели представления о жизни Средней Азии VIII века. Соломон Михайлович из зрительного зала смотрел все сцены, наблюдал, кто как двигается. Следил за каждым, а мы все следили за ним, за его реакцией… Он был человеком эмоциональным, очень эрудированным и умным. Содержание пьесы, каждую роль он прекрасно знал. Каждый день он и Уйгур разрабатывали новые и новые сцены, мизансцены. Михоэлс предлагал свои решения тех или иных образов… Актеры, конечно, с большим интересом его слушали. С ним было очень интересно работать… Он вообще часто бывал в нашем театре. „Отелло“, „Гамлет“ и другие спектакли смотрел по нескольку раз и делал замечания актерам. Мы у Михоэлса очень многому научились».

В сорок третьем театр благополучно вернулся в Москву. А в 1948-м его руководителя не стало.

Михоэлс был убит чекистами по личному приказу Сталина. При этом исполнители задания произвели инсценировку – якобы режиссера сбил грузовик. Вот показания одного из исполнителей, Лаврентия Цанавы: «Примерно в 10 часов вечера МИХОЭЛСА и ГОЛУБОВА завезли во двор дачи. Они немедленно с машины были сняты и раздавлены грузовой автомашиной. Примерно в 12 часов ночи, когда по городу Минску движение публики сокращается, трупы МИХОЭЛСА и ГОЛУБОВА были погружены на грузовую машину, отвезены и брошены на одной из глухих улиц города. Утром они были обнаружены рабочими, которые об этом сообщили в милицию».

Театр, разумеется, закрыли.

* * *

Кстати, до революции здесь размещалось «Собрание служащих в кредитных учреждениях Москвы». Это «Собрание» сдавало помещение Московскому шахматному кружку, в котором 19 февраля 1910 года Александр Алехин дал первый в своей жизни сеанс одновременной игры. «Шахматное обозрение» писало: «Наш молодой маэстро впервые попробовал свои силы в подобного рода игре, и первый же опыт оказался блестящим. К сожалению, сеанс проходил в маленькой комнате, где с трудом удалось поместить 22 партии (желающих играть было больше)».

У здания весьма богатая культурная история.

* * *

Рядом, в доме №6 по Большой Бронной располагалась синагога. Она была частная, домовая, принадлежала известному предпринимателю Лазарю Полякову – действительному статскому советнику, председателю Московского еврейского хозяйственного правления и миллионеру. Она была закрыта для «чужих». Интересно, что в этой синагоге, находящейся в поляковском особняке, был предусмотрен подземный ход, который мог быть использован во время погромов.

Эта синагога действовала до 1938 года, после чего была закрыта. Здесь расположился Дом народного творчества и так называемый агитпункт – организация, которая через так называемых агитаторов пыталась обеспечить максимальную явку на выборы. Одна из этих агитаторш, некая Е. Веселовская писала в мемуарах: «В давно прошедшие времена преподаватели, студенты и сотрудники накануне выборов посещали население близлежащих домов в качестве агитаторов. Агитпункт обычно располагался как раз в этом доме рядом с булочной – невысоком, необычной архитектуры, с украшениями на фронтоне в виде треугольников и ромбов. В то время здесь был Дом народного творчества.

В предвыборные недели мы приходили сюда отмечать в списках избирателей, особо указывая больных, немощных, инвалидов.

Да что и говорить, тогда к выборам готовились тщательнейшим образом… Не дай Бог, кто-то из занесенных в списки не живет по своему адресу: агитатор до тех пор будет мучиться, пока не установит, где проголосует этот гражданин или гражданка.

Мы, агитаторы, наведываемся в квартиры избирателей постоянно: не только просим, чтобы они сходили «проветриться» на избирательный участок, то есть сверить свои паспорта со списком, но и выслушиваем их жалобы на плохую работу домоуправлений, на тесноту в коммуналках другие просьбы… Полдня, а то и больше, бывало, пробегаешь в день выборов – от квартир избирателей (а квартир несколько, иногда в разных домах) на участок и обратно – торопить людей: все ли, мол, дома? когда придете голосовать? не заболел ли кто внезапно?»

В 1991 году здание передали хасидской общине, которая к 2005 году завершила реставрационные работы был воссоздан ее исторический облик).

* * *

Вообще же поляковские владения были масштабны. Известная московская меценатка Маргарита Морозова писала в своих мемуарах: «Когда мне минуло 8 или 9 лет, мы переехали на Тверской бульвар, в один из больших домов Полякова. Дома Полякова занимали целый квартал Тверского бульвара, а сад, тянувшийся позади этих домов, выходил на Бронную, Сад был огромный, как парк, в нем были тенистые аллеи и даже пруд. Около сада, на дворе была еврейская синагога. Словом, весь этот квартал со всеми домами, садом и синагогой составлял целый мир, замкнутый в себе, во главе которого стоял Лазарь Соломонович Поляков и его семья. Поляков был страшно богатый человек и жил очень роскошно. За особые услуги он был награжден правительственными чинами и орденами, был действительным статским советником и дворянином. Но он всегда оставался правоверным евреем. Тогда еще не было создано «черты оседлости», поэтому в Москве можно было видеть еврейскую бедноту. На дворах домов Полякова ее было много. Л. С. был очень добрым и симпатичным человеком и делал всем евреям в Москве очень много добра.

Мы очень подружились на нашем дворе с дочерью одной из управляющих Полякова – Анетой. Анета была очень умная и развитая девочка, училась в казенной гимназии. Благодаря нашей дружбе с Анетой, мы постоянно забегали в маленький домик, где она жила; нас очень интересовало все, что происходило в их доме. Я помню, что мать ее носила на голове шелковый повойник, какие носили нянюшки в старину, и когда она его снимала, то голова ее оказывалась совсем голой, а те волосы с пробором, которые были видны из-под повойника, были париком.

Все лето мы проводили в саду с Анетой. Часто мы с ней забегали вечером в синагогу, забирались наверх, где сидели женщины, и слушали кантора, который нас потрясал своим пением, чудным голосом и трагизмом выражения».

Чем не уроки толерантности?

Впрочем, главной достопримечательностью для живущих во владениях Полякова, был сам бульвар. Морозова писала: «По утрам к нам приходила француженка, а позднее – немка, мы читали и ходили гулять на Тверской бульвар. Тогда по Тверскому бульвару ходило много студентов, так как на Бронной было студенческое общежитие, и кроме того, на Бронной они большей частью жили. Студентов можно было узнать по длинным волосам и накинутым на плечи пледам. Они носили фуражки и часто очки. Мы с любопытством на них смотрели.

Помню как на Тверском бульваре строился памятник Пушкину. Сначала все это место было скрыто наглухо сколоченными досками, потом явилась фигура, вся обернутая какой-то пеленой и обвязанная веревками. Помню, как толпа народа ее окружила в день открытия, музыка гремела, пели хоры, и я ясно помню, как вдруг пелена, которая окутывала фигуру, медленно упала, и глазам предстал тот памятник Пушкину, который мы все знаем и любим».

Впечатлений хватало.

Ермоловский особнячок

Жилой дом (Тверской бульвар, 11) построен в 1830-е годы.

Этот дом, неоднократно перестраиваемый с момента своего появления на свет, в 1889 году приобретает адвокат Шубинский, более известный как супруг актрисы Марии Ермоловой.

Дом жил жизнью насыщенной. Т. Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «Вся московская молодежь, проезжая или проходя мимо этих розовых окон, смотрела на них с благоговением».

Сказывали, что в комнате самой актрисы некогда проходили заседания масонской ложи, которые активно посещал сам Пьер Безухов. И не беда, что никакого Пьера в действительности не было – для романтичных москвичей это ни в коем разе не помеха.

Здесь бывало множество известных личностей, в первую очередь, из артистического мира – Т. Л. Щепкина-Куперник, А. И. Южин, К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, Ф. И. Шаляпин и многие другие. Кстати, о первом появлении у Ермоловой Шаляпина писала Щепкина-Куперник: «Когда его первый раз привели к М. Н. Ермоловой, очень заинтересовавшейся молодым артистом после того, как видела его в Мефистофеле, и он вышел к ней, застенчивый, не зная, куда девать длинные руки, она даже воскликнула:

– Как… Это – Шаляпин? – так не похож был вошедший на сатанинский образ Мефистофеля, яркий и до жути проникнутый гетевской иронией, – Шаляпин давал Мефистофеля не Гуно, а Гете.

Шаляпин сконфузился и пробормотал:

– Да уж извините… какой есть».

В 1920 году Москва праздновала необычную дату. Один из обывателей писал о нем: «Вчера исключительно торжественно отпраздновали 50-летний юбилей артистической деятельности Марии Николаевны Ермоловой. В полдень от Большого театра на Тверской бульвар к квартире Ермоловой направилась огромная толпа артистов и почитателей ее таланта со знаменами и флагами. На одном было написано: „Светочу русской сцены“, на другом: „Великая, живи!“ (последний плакат напоминает что-то не то щедринское, не то чеховское.) Юбилярша вышла на балкон, кланялась процессии „и зарыдала“. (Тоже что-то старое, юмористическое, „поклонилась и зарыдала“. ) Вечером был торжественный спектакль в Малом театре. Я слышал, что за места платили по нескольку тысяч рублей».

Несмотря на некую пошлость, вообще присущую всем массовым мероприятиям, и совершенно понятную иронию автора, это действительно был всенародный праздник.

Этому зданию поэт Н. Заболоцкий посвятил стихотворение «Старая актриса»:

В позолоченной комнате стиля ампир,
Где шнурками затянуты кресла,
Театральной Москвы позабытый кумир
И владычица наша воскресла.

В затрапезе похожа она на щегла,
В три погибели скорчилось тело.
А ведь, Боже, какая актриса была
И какими умами владела!

Увы, неописуема трагедия актрисы, утратившей с годами свое женское очарование.

Увядание Ермоловой было трагическим. Владимир Гиляровский писал в книге «Люди театра»: «Моя последняя встреча с Марией Николаевной была в 1924 году, 12 января – считаю по старому стилю. Это был Татьянин день, московский студенческий праздник. Я пришел на именины к Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Она жила в квартире М. Н. Ермоловой, в ее доме на Тверском бульваре. Квартира в третьем этаже, вход из-под ворот, по скверной «черной» лестнице. Попадаю на кухню, называю свою фамилию и спрашиваю именинницу. Старушка проводила меня закоулками в гостиную. Обстановка старинная. Чай – по-именинному, вокруг самовара, пироги домашние, корзинка с покупным пирожным, ваза с фруктами. За столом сидит Маргарита Николаевна, дочь Марии Николаевны. Именинница встречает меня. Только что я взял стакан с чаем, как входит та самая старушка, которая ввела меня, и говорит:

– Владимира Алексеевича просит Мария Николаевна к себе…

Через темную комнату, дверь с теплой гардиной, а за ней уютная комната Марии Николаевны. Она поднимается с кресла и тихо идет навстречу. Сильно постаревшая, осунувшаяся, какой я себе ее даже и представить не мог. Идет с трудом, на лице радость и вместе с тем ее вечная грустная улыбка. Глаза усталые и добрые, добрые. Я поцеловал ее горячую, сухую руку, она мне положила левую руку на шею, поцеловала в голову.

– Спасибо, Танечка, за то, что привела его, и за то, что ты именинница… А то бы я его так и не увидела… Ведь он у меня здесь в первый раз.

– Я бы обязательно зашел повидать вас и, кроме того, поблагодарить за милое письмо, что вы мне прислали на мой юбилей месяц назад.

– Я бы сама пришла, да больна была. Вот на этом кресле, где вы сидите, всегда Островский сидел, – сказала она, опускаясь в кресло. – Танечка, ведь мы с ним старые друзья… Еще в Воронеже в семьдесят девятом году играли. Все такой же. Как сейчас помню нашу первую встречу на репетиции – Владимир Алексеевич с пожара приехал, весь в саже, так дымом, дымом от него!

И помахала рукой перед лицом, будто от дыма отмахивается. Говорит медленно, с трудом, а все улыбается».

Это одно из немногих зданий, которое после революции было полностью закреплено за своими старыми владельцами – так высоко оценивался вклад Ермоловой в культуру нашей страны.

Сегодня здесь – музей Ермоловой.

Два таких разных брата

Усадьба Голохвастовых (Тверской бульвар, 13) построена в начале XIX века.

С ермоловским особняком соседствует дом №13. Он стоит покоем и выглядит довольно странно – кажется, что это надстроенное дореволюционное здание, только надстроено оно не сверху, а снизу. В результате интересные с архитектурной точки зрения этажи оказались вверху, а заурядные, ничем особенным не примечательные – внизу. Таковы превратности перестройки 1951 – 1952 годов.

Этот дом принадлежал сановнику Д. Голохвастову, близкому родственнику А. И. Герцена. Няня Александра Ивановича, Вера Артамоновна рассказывала, как этот дом горел в войну 1812 года: «Пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть – добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался; другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, азарник, изодрал пеленки, да и бросил».

Кстати, отец Александра Герцена не слишком нежно относился к Дмитрию Павловичу Голохвастову, собственному племяннику. Правда, чувства эти по возможности старался скрыть.

Получалось забавно. Говорил Герцену про Голохвастова: «Очень хорошо, что ты с ним видаешься; таких людей надобно держаться. Я его люблю и привык любить, да он всего этого и заслуживает. Конечно, есть и у него свои, и пресмешные, недостатки… но един бог без греха. Скорая карьера вскружила ему голову… ну, молод в аннинской ленте; к тому же род его службы такой: ездит куратором учеников бранить да все с школярами привык говорить свысока… поучает их, те слушают его навытяжке… он и думает, что со всеми можно говорить тем же тоном. Не знаю, заметил ли ты – даже голос у него переменился? Я помню, при покойной императрице князь Прозоровский таким же резким голосом приказывал своим ординарцам».

Брат же Дмитрия Павловича был его полной противоположностью. Герцен писал: «Так, как его старший брат не мог ни на минуту обдосужиться весь свой век и постоянно что-нибудь делал, так Николай Павлович всю жизнь решительно ничего не делал. В юности он не учился; лет двадцати трех он уже был женат, и это презабавным образом. Он увез сам себя. Влюбившись в бедную и незнатную девушку, чрезвычайно милую грезовскую головку или севрскую изящнейшую куколку, он просил позволения жениться на ней, и этому я всего меньше дивлюсь. Мать, исполненная аристократических предрассудков и воображавшая, что за своих сыновей меньше взять нельзя, как Румянцеву или Орлову, и то с целым народонаселением какой-нибудь Воронежской или Рязанской губернии, разумеется, не согласилась. Но, как брат его ни уговаривал, как дяди и тетки ни усовещивали, светленькие глазки молодой девушки взяли свое; наш Вертер, видя, что ничем не сломит волю своих родных, спустил ночью в окно шкатулку, несколько белья, камердинера Александра, потом спустился сам, оставив свою дверь запертую изнутри. Когда к обеду следующего дня открыли дверь, он был уже обвенчан. Его мать так огорчилась тайным браком, что слегла в постель и умерла, принеся свою жизнь в жертву на алтарь этикета и приличий.

У них в доме жила вдова коменданта Орской крепости во времена чумы и Пугачева, старушка-офицерша, глухая, с небольшими усами и ворчунья. Часто рассказывала она мне потом о потрясающем событии побега и всякий раз прибавляла: «Я, батюшка, с малых лет видела, что в Николае-то Павловиче проку никакого не будет и никакого утешения Елизавете Алексеевне. Ему, извольте видеть, было лет двенадцать, – век не забуду, – прибежал ко мне, хохочет до слез, говорит: „Надежда Ивановна, Надежда Ивановна, поскорее к окну: посмотрите, что с нашей коровой сделалось!“ Я к окну – да так и ахнула. Ну, представь, батюшка: ей собаки, что ли, хвост оторвали, только она, моя голубушка, так-таки без хвоста и есть… Корова была тирольская… не вытерпела я, так это, я говорю, ты смеешься над маменькиной коровой да над своим добром, ну, какой же в тебе будет путь! Так я уж и махнула рукой с той самой поры».

Пророчество, так странно вышедшее из коровьего хвоста, которого не было на своем месте, начало сбываться быстро. Братья разделились, и меньшой пошел кутить».

* * *

Рядом – наоборот, весьма удачный вариант московской реконструкции. Два двухэтажных домика под №15 вовсе не так стары, как может показаться. Они были сооружены в 1970-е на месте примерно таких же, но дореволюционных. Вышло весьма убедительно.

12 След.

Бульварное кольцо – 2. Прогулки по старой Москве

Тверской бульвар

Тяжелая судьба еврейского театра

Ермоловский особнячок

Два таких разных брата

С этой книгой читают

Другие книги автора