Ведьмы Чёрного леса

Лисий хвост

Коль от Плоского озера на север долго топать, да там чуточку на запад податься, можно выйти к месту нелюдимому. Мало там чего. Деревеньки разрознены, а то многие и вымерли уже. Одним словом, Захолустье.

Да есть там болотце одно. Не такое, как Топкая Чаха или Мутное болото. Рядом с ними это болотце так, как лужа малая, деревьями спрятанная. Да живёт там ведьма. Из тех, что людей в животных обращает, а животных в людей. Поговаривают, однажды она козла обычного в мужичонку обернула. Да, хоть по сущности своей козлом он и остался, мужиком неплохим получился.

И вот, пришёл однажды к ведьме этой охотник из небольшой лесной деревни, что на много дней южнее получилась. Пришёл не просто так, ради любопытства или интереса. Помощи просить.

Дескать, повадилась к ним в деревню лисица. Таскает кур, уток, гусей. И хитрющая такая, что не поймать. Следы вроде есть, а идёшь по ним, как будто рыжая в один миг в небо улетела. И глазом не найти, куда ушла, и псины след теряют.

А между тем, деревенские уже и замками птичники запирают, и псин у каждой дырки в заборе привязывают. А всё одно. То у одного птичник на утро пуст, то у другого. Кругом следы лисьи петляют, а пойти по следу не выходит.

– Так, а я чем помочь тебе могу? – закряхтела старая ведьма, бросив камешек в болото, разогнав слишком громких лягушек.

– Да пойми, старуха. – отвечает охотник. – Это же моё дело зверя разного бить. А тут, ну как позор уже для меня. Четвёртую луну от лисицы страдает вся деревня, а я сделать ничего не могу. Хитра она и я понять хитрость её не могу. Мне бы как то научиться. А поговаривают, ты со зверем дела имеешь постоянно.

– Правильно поговаривают. – отвечает Ведьма. – Да только ты монету сперва выложи, сколько не жалко.

– А вот с этим сложно. – отвечает охотник. – Не жалко мне много, а вот выложить могу только столько, сколько есть. А есть у меня всего три.

– Три? Именно про столько я и хотела сказать. Именно столько цена моей помощи. – захихикала мерзко ведьма и достала из-под вороха шкур лисью. Старую, потрёпанную, молью поеденную. – Вот она. Кривом его звали. Ну, того, с кого шкуру эту сняли. Не будь дураком, бегал бы ещё.

Взяла ведьма нож острый, да хвост от шкуры отрезала. Протянула мужику, да наставления дала.

– Ты к этому хвосту пояс пришей. Да после заката себе повяжи хвост этот. Обратишься ты лисом. По лисьему сможешь мир увидать, о чём лисы мыслят, о том и ты помышлять будешь. Оно тебе и поможет выследить плутовку. Будешь ты лисом до первых лучей солнца. Только потом вновь лапы в руки превратятся и сможешь ты хвост отвязать. Но, запомни. Коль в облике лиса поешь или попьёшь, пусть, даже каплю росы проглотишь, лисом останешься навсегда. Вот как Крив.

Поблагодарил охотник ведьму, да домой отправился. Всё сделал как она велела, и первой же ночью за деревню вышел и хвост себе повязал. Обратился он лисом, да вот только чуть в собственной одежде не запутался. С большим трудом выбрался, разорвав и портки, и рубаху новую.

Отдышался, привык. Всё в лисьей шкуре иначе. Ночью всё, как днём видно. Звуки кругом громкие, запахи яркие и голод такой, что мышей жрать готов. А они, ну как назло, в траве бегают. Вкусные на вид.

Полночи мужик в лисьей шкуре по округе бегал, да так, что даже понравилось ему это. И как то иначе мыслить начал. Понимать стал, где ему бы прятаться от охотников было лучше, где зимовать сытнее, да как со следа псин сбивать, следы заметая. Понял даже, как по запаху ветра выследить добычу. А к утру запах лисий учуял. Бросился по следу, да тут дорогу ему сама плутовка рыжая перегородила.

Ощетинилась, зарычала, на незнакомца бросилась и так подрала его, что охотник с трудом лапы унёс. А как с рассветом обратился человеком, облик свой принял, так и вовсе худо стало ему. Пять дней ничком валялся, раны лечил. На шестую ночь, вроде как, оклемался и опять пошёл лисицу выслеживать. Уже к тому месту, где встретил её.

Взял с собой охотник курицу. На том месте, где подрала его рыжая, курице той башку свернул, разделся и хвост себе повязав ждать начал. Как стемнело, обратился он лисом.

И так хорошо ему стало, вольно на сердца. Лес огромным показался, свободным. Только вот, голод. Уж так есть хочется, хоть завывай. А тут ещё курочка свежая лежит. Вкусная, жирная. И нельзя есть, а так хочется хоть бы крылышко одно укусить. И может, победил бы голод охотника, да в кустах что-то зашевелилось.

Выпрыгнула та самая лисица, ощетинилась, зарычала. Но охотник не стал, на сей раз в драку втягиваться. Курочку носом толкнул, а сам на присядках задом отполз.

Посмотрела лисица, подумала. Схватила подарок и в кусты. Охотник за ней, а той и след простыл.

Три ночи мужик собственных кур лисице в подарок носил, сам лисом оборачиваясь и с голодом страшным сражаясь. А тот с каждым разом всё сильнее становился. К нему ещё и жажда прибавилась. Будто всё в этом колдовстве сделано так, чтоб не сдержался и в лисьей шкуре остался.

На четвёртую ночь принёс охотник целого гуся. Гусь хоть и старый уже был, но жирный. Обратился лисом и ждёт, слюнки сглатывает, свою рыжую знакомую дожидается. А та ждать себя не заставила. Из кустов выпрыгнула, вокруг обошла, гостя странного понюхала. Гуся взяла и в кусты, да не так быстро, как прежде, а не торопясь, хвостом повиливая. Вроде как, с собой зазывает.

Пошёл охотник за лисицей, да к логову и пришёл. Нора под упавшим деревом, а в норе пара лисят. Сосунки ещё совсем. Вот только глаза открыли и на лапки вставать начали.

Осмотрелся охотник, а в логове костей от уток и кур особо и нет. Только от тех, что он лисице приносил. Видать, из деревни таскает и в другом месте жрёт. Может от того и выследить не получалось? Может от того и псины запах путают.

Ну, подумал охотник, что днём вернётся с пиками, да и саму лису заколет и лисят ей вытащит. Да только мелкие начали на него виснуть, как на няньку. Скулят, тявкают игриво. Будто нападать пытаются.

Сам мужик не заметил, как играть с ними начал и как ему весело стало. Пока лисица гуся доедала, мужик в пыли весь извалялся, с лисятами кувыркаясь. А как те к мамкиной титьке присосались, так тихо из норы и ушёл.

Жаль ему стало семейство это вытравливать. Да и сколько им надо для пропитания? Видать, лисица много утаскивает, чтоб впрок было.

Решил охотник самостоятельно подкармливать зверей, чтоб рыжая не разбойничала в деревне. Днём бил дичь, а к ночи оставлял в условленном месте. Сам к логову не приближался, чтоб запахом человеческим не вспугнуть. А когда и вовсе, оборачивался лисом и с лисятами играл. Да и хвостатая его признавать свои начала. То на поле за мышами поведёт, то на реку за рыбой, то за зайцами.

Необычно было охотнику в шкуре зверя охотится. По-иному всё. А один раз забылся и чуть ошибку не совершил. Чуть мышь пойманную не съел. Но обошлось.

А лисята росли, добрели. Уже щенками окрепшими стали. Охотника с визгом встречали, да с разбегу прыгали на него, в пыли валяли. А ему самому и в радость. Да и в деревне спокойно, птица не пропадает больше. Только вот, голод страшный мучил и иногда забываться заставлял. Иногда уже и забывал мужик, что охотник он, а не лис.

Решил он, что дальше лисий хвост до беды доведёт. Спрятал его в сундуке и больше не надевал. Но, так и продолжал рыжее семейство подкармливать.

Как то утром проснулся охотник, а за окном шум. Мужики ругаются, кричат. У одного из них кто-то весь птичник обобрал. Кругом следы лисьи. Да петляют так, что непонятно, откуда пришла и куда ушла.

– Вот же тварь рыжая. Всё ей мало. – выругался про себя охотник. Пику схватил, да к логову плутовки. Осторожно подкрался, прислушался. В нору заглянул, а там только лисята. Нет самой плутовки.

Да вот лисята мужика как увидали, вначале ощетинились разом, а потом принюхались. Заверещали весело, да на мужика и прыгнули. Об ноги его тереться начали, скулить, нежно за руки покусывать, будто не смертельный враг он им, а самое близкое существо.

И как бы ни старался охотник внимания не обращать, как бы ни хотел себя заставить на пику лисят насадить, а не смог. Не лисами они уже для него были дикими, а будто детьми приёмными.

Со злости пику пополам о колено переломил и, в кусты забросив, ушёл. Лисята за ним хотели топать, да он их кое-как отогнал.

Домой злым вернулся, ещё засветло. Напился с досады и спать завалился.

Ночью встал по нужде, а в птичнике его как то не спокойно. Вроде куры его волнуются, гуси гам подняли.

– Неужели ко мне забрела, тварь ненасытная, неблагодарная. – выругался мужик и топор схватив, в курник свой. Да только дверь распахнул и чуть топор не выронил.

Хозяйничает в его птичнике староста. Кур в мешок собирает живыми, гусям шеи скручивает. А на ногах у него интересная обувка. Вместо подошвы на ней отпечатки лисьих следов из деревяшки вырезаны.

Как охотника староста увидал, так с перепугу на задницу, прям в птичье дерьмо под насестом и присел.

– А, ты. А я тут. А почему ты не на охоте?! Почему лису не ловишь? – выдавил из себя староста.

– Да вот, охочусь. На лисицу. Только попался лис. Жирный такой, хитрый! – заперев за собой дверь и покрепче сжав в руке топор прошипел охотник.

– Да ведь я. Ну. – забормотал староста. – Ну, прости меня. Ну, не хотел. Дела просто мои не очень, поправить хотел. На перекрёстке, в пяти днях пути, в трактире проигрался я. Вот курами и отдаю. Да ты не думай, я тебе всё возмещу. И даже поделюсь своим. Только не выдавай меня. А?

– Не выдавать? А что мы людям скажем? Куда птица пропадает? Им тоже всем возместишь?

– Людям? А пусть на лису думают. Я же вот, даже следы специально оставляю.

– Следы. Следы это хорошо. Только уже не верят люди. Следы твои петляют вокруг птичников, да пропадают. И псины следы не чуют. Давай так. Ты мне будешь раз в два дня курицу приносить свежую, а я никому и ничего не скажу. И сделаем так, чтоб следы на настоящие были похожи.

– А получится?

– А ты сейчас сам увидишь. Кур моих на насест посади обратно, да из дерьма вылезай. А я сейчас. – сурово сказал охотник и в хату к себе метнулся. Достал хвост лисий, да обратно в птичник.

– Вот. – протянул он хвост старосте. – Ты повяжи его вокруг пояса, да следами своими потопчись вокруг. Гуся возьми, перья раскидай. Потом топай к ручью, да только так, чтоб хвост по земле волочился. И перья не забывай разбрасывать, будто лисица гуся тащила. А у ручья хвост снимай и в воду бросай. Утром псин поведём, они до воды приведут. Такие следы на правду будут схожи. Но, смотри, про своё обещание не забудь!

– Да как можно. – обрадовался староста. – Раз в два дня тебе одна курица. И твоих птиц больше не трогаю.

– И остальных скромнее разоряй впредь.

– И остальных скромнее. Спасибо тебе. – поклонился староста и хвост лисий приняв, на пояс себе повязал.

Вдруг одежа на нём велика стала. Запутался в ней староста. Выбраться попытался, руками рубаху распутывая, да только вместо рук у него лапы оказались. С трудом разорвав рубаху, в клочья разорвав портки, начал староста метаться по птичнику.

Глядит, а охотника нет и дверь заперта. Только куры перепуганные вопят на жерде. И так, и этак выбраться из птичника пытался староста, а не получается. В дверь когтями царапать начал, а она не открывается.

Устал, запыхался, а тут ещё и голод такой напал, что живот сводит. Но, на счастье, не в яме сидит, а в птичнике. Еды сколько хочешь.

Выбрал староста себе гуся пожирнее, да вместе с перьями и костями его умял. Наелся до отвалу и уснул.

Утром глаза открыл и подумал о том, какой это чудесный сон ему приснился. Надо же, лисой во сне был. Но, как увидал, где находится, так и испугался. Слышит разговоры за дверью, слышит, как охотник народу говорит, что лиса поймал.

Хотел, было, староста закричать, что не лис он, что охотник обманом его заманил, да вместо голоса только тявканье вырвалось.

Как дверь открываться начала, так и решил староста, что кинется бежать в лес. Уж если быть лисом, то хоть живым. Да только успел он в щель шмыгнуть, как вилами в бок и получил. Завопил, заскулил и обмяк.

Хитрого лиса, который несколько лун людям птичники разорял, на показ всей деревне на главном пятаке подвесили. Только вот, не понятно людям было, зачем охотник хвост отрезал. А луну спустя ушёл охотник в лес налегке, лишь только хвост этот с собой взяв, и не вернулся. Но, птичники лисы больше не разоряли.

Невеста мертвеца

Собрала как то Умила, дочь шкурника нашего, ныне почившего уже, почитай, как двенадцатую зиму, девок на ночёвню. Ну а чего? Дело молодое. А то ведь, мужиками обзаведутся, детей малых наделают, и времени посплетничать даже не будет, не то, что бы, вот так, запросто, ночь пробездельничать.

Так вот, баню натопили, банника сбором ягодным задобрили, что бы в питьё да кушанье силу свою не напустил, да и заперлись на всю ночь. Парятся, вениками друг дружку по задницам пухлым стегают, смеются. А как разгорячатся, в предбаннике стол накрыт, квасок холодный, да выварка ягодная. Байки травят, парней молодых обсуждают, страшными историями про силу гнилую друг дружку стращают. Вот с историй этих и началось всё.

– А я вот ничего не боюсь! – говорит Умила, попивая с чарки квас. – Вот нет во мне страха с детства, как в пятилетнем возрасте на болоте с кимором повстречалась, когда с мамкой ползуниху собирали. Огромный, что слобень, смердящий как боров. Вот как вас вижу, так на него смотрела. А не тронул он меня, увидав, что не боюсь. Сила гнилая, она страх чует. А коль страха нет перед ней, и человек для ней как место пустое.

– Так уж и не боишься? – спросил кто-то из девок – Все боятся чего-то.

– А я не боюсь. Все боятся, а я нет. Вот на что хочешь, поспорим давай. Вот возьму, из бани в ночь и выйду!

– Выйти каждый горазд. – начали подначивать девки – А не застращает тебя, в чём мать на свет принесла, до ручья спуститься и камыш сорвать?

– А не застращает! – гордо заявила Умила, сбросила полотенце, да дверь на улицу и распахнула.

Смотрят девки, как та по тропе пошла с пригорка, да в темноте и растворилась. Ждут. Прошло время, а не возвращается. Кто-то переживать начал, говорить, мол, сходить бы надо. Да боязно всем. Вдруг слышать, звук шагов босых по земле влажной. Смотрят, идёт Умила, камыш в руке несёт. А в другой руке ткань разноцветная, золотом, да серебром блестит в свете луны. Идёт, улыбается, будто не к ручью в темноте ходила, а на празднике подарок получила.

Заперли девки дверь, да давай находку рассматривать. А Умила и рассказывает.

– Вышла я к ручью. Смотрю туман опустился холодный, ну будто мертвец надышал. Я аж кожей гусиной покрылась. Было уже, назад хотела, но уговор был камыш принести. Вошла в туман, а там и не разобрать, где тропа, где берег заканчивается и где вода начинается. На силу мосток нашла, да только сидит так кто-то. Показалось, будто мужик какой, а я в чём мать в этот свет принесла. Не страшно, но кто знает, что на уме у него? Спряталась я в траву, жду когда уйдёт. Продрогла так, что зубы стучат. А тот сидит, как на печи в хате, не шелохнётся, комара не пристукнет. Решила, тогда, я сама выйти, да потихоньку камыш и сорвать. Прокралась по мосточку, там где поросль поближе, дотянулась, сорвала. А сама на мужика того глазом кошу. Сидит, не шелохнётся. Будто спит. На наших не похож. Волосы больно длинные. Наши мужики так не отращивают.

Взяла я камыш, да обратно к бане, но интерес меня взял, кто же там. Вернулась, встала поодаль да окликнула. Сидит и не вздрогнет даже. Подошла я к нему, да как стукну кулаком, он обернулся и на мосток упал. Смотрю я, а то мертвец, давно уж трухлявый, как колода старая. Глазницы пустые, губы сухие, будто глина в солнечный день, кожа как бумага истлевшая. Толкнула я его ногой, а он лёгкий, как перо утиное, скатился с мостка и в воду. Как ветка сухая поплыл по ручью. А как в темноте скрылся, за ним и туман развеялся, как по наговору.

Удивилась я, да ладно. Холодно, идти нужно. Только смотрю, а мертвец оставил что-то. Подняла я, а то платье это.

Удивились девки рассказу, похвалили подругу за храбрость такую, только не рискнули руками платье трогать. А как утро настало, разбрелись по домам. Быстро историю, что ночью произошла, по деревне разнесли. Стал люд собираться у дома шкурника. Всем охота на диковинку посмотреть. А посмотреть есть на что. Платье красоты не виданной. Только знатным дамам из самого Княжества такие носить. Шелка разноцветные, ремешки из кожи змеиной, и всё это с орнаментом золотым, да клёпками серебряными. Явно мастер платье шил.

Все Умилу хвалят, а бабы и подбивают её примерить. Только сестра младшая, Смирена, тихо так, просит вернуть платье туда, где взято было. Не доброе это дело живых обирать, а мертвецов и подавно. Но, посмеялась Умила.

– Да что ты знаешь, сопля мелкая? Сила гнилая по законам живёт. Если не боишься её, ничего она тебе не сделает. Да и зачем мертвяку платье такое, в каком только замуж выходить? Не в гробу же ему в нём прохлаждаться. А точно, а выйду я в этом платье замуж! – заявила девка. А бабы и одобрили. Ещё бы, в таком платье, да первая на выдан будет.

Недолго думая, взяла Умила, да платье надела. То как раз в пору пришлось. Вышла она в середину светёлки, хвастается. А бабы да девки хвалят. Кто восхищается, а кто зависти не скрывает. А как снять платье попыталась, так не смогла. Затянулись ремешки и ослабляться не хотят. А чем больше тянешь, тем сильнее узелки затягиваются. Всё в шутку вначале обернулось, да потом испугалась девка взаправду. Платье тесное стало, не продохнуть. А под ним будто змеи по телу ползают, ноги да руки сдавливают. Заголосила девка, на пол упала. Кинулись ей помогать, да не тут-то было. Ремешки, что из кожи змеиной, и вправду в змей обратились. Шипят, жалом на окружающих цокают. Испугались бабы, разбежались. А девка на полу корчиться осталась. Отец прибежал на крик этот, помочь хотел, да только чем сильнее тянет, тем платье сильнее сжимается, будто в кожу врастает. А змеи пуще прежнего кидаются. Уж как, не знаю, додумалась Смирена, сестра её, в баню сбегать да кипятка крутого принести. Окатила сестру кипятком. Та, хоть и обварилась, но и змеи на платье замерли и вновь ремешками обернулись. Содрала Смирена платье с сестры, да за дверь швырнула. А Умила под лавку забилась, калачиком свернулась и выть начала, как псина. Смотрят, а она вся в покусах змеиных.

Знахарку позвали, та травами отпоила. Только вот девка, как умом помутилась. В глазах ужас застыл.

Платье то это злосчастное, мужики сжечь хотели, да только не горит оно. Хотели к ручью оттащить, так даже крюками трогать страшно. Будто живое оно становится, как только тронешь. Зашевелится ткань и начинают из платья змеи ползти в разные стороны, да под завалинки в дома пробираться. Так и оставили его в пыли валяться. Решили, что лучше за сечником вольным послать. Так и поступили. Отправили Варяжко. Парня, что давно к Умиле в женихи набивался.

День прошёл, а люд темнее тучи ходит. Очень уж тряпка эта страхов нагнала. Да и змеи по всей деревне ползают. Кого ужалят, а кого просто напугают. А как солнце село, иная напасть пришла. Опустился туман на деревню. Холодный, будто мертвец надышал. А вскоре и сам мертвец появился, будто из воздуха возник.

Стоит под окнами дома шкурника, пальцем на платье указывает и воет.

– Взяла! Выходи и отдавай!

А у Умилы от страха душа в пяты ушла. Боязно ей до смерти, но вой мертвеца такой, что вот-вот кровь из ушей пойдёт. Забилась она под лавку, уши руками закрыла и мычит. Сестра её, Смирена, ставню приоткрыла и как крикнет – Вон платье твоё, забирай и уходи! – да только мертвец на своём стоит, пальцем указывает и вернуть требует. Так до рассвета и простоял. А как туман с рассветом рассеялся, так, кто кур недосчитался, кто уток. У кого поросята издохли.

Прибежали люди к дому шкурника и давай ответ с него требовать. А заодно и требовать, что бы возместил ущерб причиненный. Не по нраву это было ему, да ругаться с соседями ещё меньше хочется. Пусть не его вина, а дочери, но ответ держать надо. Отдал живность со своего подворья, да пообещал, что как сечника гонец приведёт, сам с тем и расплатится. А коли денег не хватит, дочь старшую в рабство продаст.

Успокоились соседи, притихли. Да только ночью повторилось всё. А на утро опять, кто птицы, кто другой живности не досчитался. А после третьей ночи и пару стариков на деревне к Кондратию отправились.

Затихла деревня. Днём на улицу никто не выйдет, а ночью и подавно. Кто ставни наглухо заколотил, а кто в бане заперся. Ждёт возвращения мертвеца.

Аккурат к закату гонец вернулся. Из сил выбился, но успел. Отдышался минуту, воды студёной безмерно выпил, чуть голоса не лишился. Стали его расспрашивать, где, мол, Варяжко ты был? Почему сечника не призвал?

А тот и отвечает, что нет сечников в деревнях ближайших. Узнал он у старика одного, из ведунов тот, что не поможет тут сечник, так как не успеет. До ближайшего сечника одна луна пути, а потом одна луна обратно. Да только мертвец за платьем своим приходить будет всего луну одну. И каждую ночь он будет жизни из деревни забирать. Вначале живность, а потом и за людей примется. А в последнюю ночь вся деревня сгинет. Будто бывало это уже так. Сила гнилая по своим законам живёт. То, что, Умила платье надела, да в голос сказала, что замуж в нём выйдет, это она себя мертвецу, как невестой, пообещала. Пока не получит он обещанного, или откуп не получит, не уйдёт. А откупом будет всё живое, что в деревне есть. Так что, или девка должна к мертвецу идти добровольно, платье на себя надев, или всем, кто жить хочет, бежать надо как можно дальше.

Загалдели люди. Начали требовать отдать мертвецу Умилу. Да только, какое там. Она на разум ослабла. Как псина испуганная под лавкой третью ночь лежит и лбом об пол бьётся. Только к рассвету успокаивается. Попытались выманить, да не даётся. А далась бы, так как платье заставить надеть. Пока возились, тут и солнце село.

Разбежались люди по хатам, заперлись, дрожат. Каждый небеса молит, что бы до рассвета дожить. Как ночь настала, так враз туман на деревню опустился. Стоит мертвец, пальцем на платье указывает и воет.

– Взяла! Выходи и отдавай!

Смотрят люди в щёлочки, кто от страха, кто из любопытства, а кто надеется знак увидать, кого на этот раз мертвец приберёт. Глядь, а из дома шкурника выходит кто-то. Смотрят, а то Смирена.

Вышла девчушка, лицом бледная, сама как осиновый лист на ветру трясётся. Медленно, не смело, мимо мертвеца прошла, тот даже глазницы пустые в её сторону не повернул, стоит и выть продолжает. Подошла девчонка к платью, взяла его в руки, да не смотря на то, что из него змеи клубками под ноги ей выпадали, на себя да и надела. Враз платье в пору пришлось ей, ремешки затянулись, а мертвец замолчал и глазницы пустые в сторону девки повернул. Стоят, молча, друг на дружку смотрят. Да так до самой зори и простояли, как два изваяния. А с первыми лучами солнца растворился туман, а вместе с туманом и мертвец и Смирена. Никто в ту ночь в деревне не умер.

Умила после этой ночи успокоилась, но на ум всё равно слаба осталась. Шибко страха натерпелась. Такую её Варяжко в жены брать не захотел. Да и никто не захотел. Пропала потом она. Кто говорил, в лес ушла, а кто рассказывал, что отец её в рабыни и продал кому-то, кто с того берега плоского озера. Сам-то, шкурник, недолго по свету ходил. Следующей зимой приобнял его Кондратий.

Дочку его младшую, Смирену, помнят тут все. Кто-то верит, что жива она и вернётся однажды. Дом их берегут. Ещё бы, не пожертвовала бы девка собой, может и никого в деревне не осталось бы. А ей то, на тот момент, всего тринадцать было.

Клонилось солнце к закату. На реку уже опустился холодный, густой туман. Такой густой, что дальше руки вытянутой и не видать ничего. Дело для мест этих привычное, ничем пугающим не отличается. Да только вот, не в этот раз. Солнце ещё деревьев не коснулось, а народ уже по хатам прячется. Смотрят люди в щёлочки, кто от страха, кто из любопытства. Кто надеется знак какой приметить, кого на этот раз гибель ожидает.

Темнеть начало и туман, всё равно, что живой, пополз по деревне, обволакивая всё вокруг. Такой холодный, как мертвец надышал. Цветы у изгороди пожухли, вроде морозом прибило. Комары на землю мёртвыми попадали. А тут и сам мертвец появился.

Стоит нежить проклятая у дома шкурника, и голосом утробным завывает. Требует, чтоб девка вышла, да платье, что украла у него, вернула. Да только знает люд, что девка на разум ослабла, под лавкой как псина скулит, да лоб себе о половицу разбивает. Знать, не выйдет она. Знать, кого другого этой ночью мертвяк утянет.

Смотрят в щёлочки люди, от страха под себя сходить готовые. Глядь, а из дома шкурника выходит кто-то. Смотрят, а то младшая дочь его, Смирена. Сестра Умилы, той, что платье у мертвяка по дурости своей и умыкнула.

Вышла девчушка, в одной рубахе ночной, лицом бледная, сама как осиновый лист на ветру трясётся. Видно, что страх её сковывает. На мертвяка старается не смотреть, да прямиком к платью, что на земле валяется, и идёт. Взяла в руки наряд проклятый, да, несмотря на то, что змеи внутри копошились, да клубками шипящими под ноги ей падали, на себя и надела. Платье в раз в пору пришлось. Ремешки сами затянулись. Чувствует девка, как гады ползучие под платьем вьются, да тело её обвивают, тут просто крикнуть от ужаса не выйдет, не говоря уже про то, чтоб шаг сделать.

Замолчал мертвец. Голову в сторону девки повернул, глазницами пустыми смотрит. Стоят, молча, да друг на дружку смотрят. Ночь проходит, а не меняется ничего. Вроде как два изваяния кто оставил посреди двора. Люди уж даже поуспокоились, видать миновала смерть на сей раз. А как первые лучи солнца показались, туман растворился, как и не было его. А с туманом и мертвец и Смирена пропали. Да только это людям так со стороны казалось.

Лишь первые лучи солнца на деревню упали, кинулся мертвяк к девчонке, да крепко руками холодными схватил её. Смотрит Смирена, а вокруг всё вроде туманом обернулось. Дом её, изгородь, даже конура собачья. Только очертание и осталось, вроде как облака форму принимают. Поднял мертвяк девку на руки, да сквозь очертания эти в сторону реки и пошёл. А как из деревни вышел, вроде ветром подхваченные полетели они над рекой.

Смотрит Смирена, а мимо только облачные очертания деревьев, хуторов да деревушек мелькают, места такие и не узнать.

Недолго путешествие это длилось. Остановился мертвец, на землю девку опустил, да вмиг всё вокруг вновь непрозрачным, настоящим стало. Смотрит Смирена, а кругом погост. Да не просто погост, а огромный настолько, что и конца не видно. Древний очень. Надгробья все покосившиеся, попадавшие. Многие вовсе такие, вроде поставлены были ещё до того, как небо упало.

Были мысли бежать, да мертвец за руку крепко держит. К могиле подвёл, рукой взмахнул, земля могильная и обвалилась. Смотрит девчонка, а там путь под землю. Туда мертвец её и уволок. Как зашли, проход назад и засыпало.

Стоит девка, вздох боится сделать. Смотрит, а в могиле не так и страшно. Хоть вместо стен земля кладбищенская, мёртвая, но всё вроде как в землянке обычной. И лавки есть, и стол. Очаг только странный. Угли синим цветом светят, жар сильный, а огня вовсе нет. Кровать есть, посуда, сундуки вдоль стены стоят. А на стене гробовое крыто висит, из дуба морёного. Уж столь мастерская работа, вроде для барина, а то и вовсе, господина знатного делалось.

Дёрнул мертвец за платье, оно с девки и свалилось. Взял он его бережно, да на стену, рядом с крыто гробовым и повесил. Девке пальцем погрозил, да сквозь землю и вышел.

Осталась девчонка одна. Что делать и в голову не приходит. Ей то, четырнадцатый год только пошёл. Всю жизнь с тятей да сестрицей в деревне жила, дальше реки не ходила. С живыми чужаками не общалась, а с мёртвыми и подавно. Да и не рассказывал никто, как с мертвяками себя держать надо. А ну, сделает чего не так, не так посмотрит, чего доброго удушит, или живьём съест. Ну, решила так, что дважды к Кондратию не отправят. Да ещё и не ясно, что лучше, сразу к Кондратию в объятья, или взаперти, в могиле сидеть.

Огляделась девка. Нашла в землянке могильной и крупу, и муку. Вода в кадке была. Тесто не хитрое, пустое замесила, лепёшек напекла. Из крупы кашу сварила. Стол от земли посыпавшейся вытерла, кровать заправила. Вроде и уюта прибавилось, тепла. Даже как то и страх отступил, и даже веселее стало от того, что не мертва она, да и деревенские целы остались. Хозяйничает, песенку напевает. Глядь, а земля на входе осыпалась и мертвец вошёл. Как вошёл, вход сразу и завалило.

Посмотрел мертвец глазницами чёрными на землянку свою, ничего не сказал, только зайца с шеей перебитой на стол положил. Ну и Смирена решила так же как он поступать. Ничего не сказал, зайца освежевала. Шкуру отложила, потроха вынула, а мясо на вертел, да над углями, в очаг. Запах зайчатины жареной вмиг по землянке разошёлся, аж слюнки потекли. А как мясо готово было, накрыла девчонка стол на себя, да на мертвяка и молча села. Мертвяк напротив сел.

Сидят, молчат. Друг на друга смотрят. Пытается Смирена хоть что-то в нём человеческое разглядеть. Да где уж там. Кости наружу, плоть высохшая, вместо одежды лохмотья савана похоронного. Как не шевелится, так и вовсе не понятно, на неё смотрит, а может и не смотрит.

Ждала девка, как мертвец себя поведёт, да только тот не торопится. А кушать то уже хочется так, что сил нет, с прошлого ужина росинки во рту не было. Да и каша, и мясо остывают. Будь, что будет, подумала девка, и оторвала от зайца заднюю ногу. Наложила каши себе, лепёшку наломала. Наложила каши мертвяку, ему в миску кусок мяса, ему лепёшку наломала. Ложку, да плошку к самой руке подвинула ему, да и сама есть начала с аппетитом. Жуёт, вроде как дома у себя, да и не беспокоит ничего. Но сама на мертвяка поглядывает.

Сидит мертвяк, не шевелится. Покушала девка, остатки еды в котелок убрала, поблагодарила мертвеца за хлеб и кашу, да начала посуду мыть. Помыла, угли в очаге прикрыл, да по-хозяйски на кровати и расположилась. Засыпает, да на мертвяка поглядывает. А тот как за столом сидел, так и сидит. Вроде совсем умертвился, окончательно.

Проснулась девка с головой тяжёлой, кошмары всю ночь снились. Смотрит, а мертвяка и нет. Ну, коль нет хозяина, надо делами домашними заняться. Нашла скребок старый, корни со стен землянки порубила. На полу землю стесывала, бугры, да ямы заровняла. Пока трудилась, перемазалась вся. Воды нагрела, доску какую-то старую в углу землянки постелила, рубаху ночную сбросила с себя, да и помылась. По-простому, без щёлока, без золы. Да только вот, как искупалась, очень не захотелось грязную рубаху на себя надевать. Решила и в сундуках похозяйничать. Открыла один, а он серебра полон. Другой сундук открыла, а там одежа. Да такая, что и на праздник не стыдно.