Читать книгу: «Путь Счастья», страница 2

Фотография святого

Написал о знакомстве в Крыму. О счастливой супружеской жизни, начавшейся странно, с неприятия. Но продолжившейся так хорошо, так хорошо. Эти замечательные люди, умные, красивые и… не найдёшь никаких иных слов, кроме избитых: созданные друг для друга – Леонид Константинович и Анна Николаевна – ныне здравствуют, у них внуки, они известные преподаватели, учёные.

Одно воспоминание тянет за собой другое, подобное. Хотя бы одна деталь в том, о чём думаешь, перекликнулась с похожей в совсем другой ситуации, но первая тогда властно привлечёт новую. Чудесный полуостров Крым, поезда, море, рождение семьи. Обыкновенная и всегда новая история. Та, что сейчас развернулась в памяти, меня всегда волновала и удивляла. Но в ней – никаких приключений. А только что-то внутреннее, радостное и важное. Впрочем, как взглянуть: чудесное в ней есть, есть. Тем более эта история лично для меня важна и волнительна, что я эту ещё одну счастливую московскую семью, овеянную Крымом, и Москвой моего детства, а их молодости, дом Алексея Андреевича и Ольги Григорьевны, знаю много лет. А уникальная фотография, сделанная молоденькой Олей в 1958 году, у меня всегда перед глазами. Фото уникальное в первую очередь своей историей, но и фигурой, конечно, запечатлённой на плёнке.

Теперь по порядку. Алексей Андреевич после учёбы в институте поступил инженером на работу в Метро-гипротранс. В комнате, где располагалось его рабочее место, спустя какое-то время появилась новая сотрудница, самая юная в коллективе. Молодые люди, Алексей и Ольга, обратили друг на друга внимание. Алексей Андреевич внимательно и целомудренно стал ухаживать за Олей. Они дружили, встречались, были женихом и невестой три года, при этом отношения между ними, как и положено было среди правильно воспитанных людей, всегда оставались сдержанными, чистыми.

Работая в метростроевской организации, Оля и Алексей пользовались бесплатными билетами на поезд (на одну-две, наверное, поездки в год). Олина мама очень любила море и уговорила дочь поехать в Крым. Им посоветовали Алушту, местечко тихое. Туда, в Крым, в июле 1958 года к Оле с мамой, уже отдыхавшим в Алуште несколько дней, приехал жених. Выезжая из Москвы, выслал телеграмму.

В тот год в середине июля погода в Крыму стояла нежаркая, небо часто заволакивалось облаками, дул ветер с моря. Но для прогулок всё равно хорошо. Если стоять лицом к морю, то от Алушты направо идёт дорога к Черновским камням, несколько километров вдоль побережья. По ней часто гуляли наши москвичи. Ольга Григорьевна носила с собой фотоаппарат «Смена-2».

И вот однажды случилось нечто загадочное, непонятое сразу, но оставившее след на всю жизнь. Навстречу молодым людям шёл величественный старик в льняном белом одеянии, в белой шапочке, с седой бородой и в чёрных очках. Он опирался на руку худенькой невысокой женщины. У Оли сразу сработал инстинкт фотографа:

– Давай снимем, – сказала она, взявшись за аппарат.

– Что ты! Нельзя, не надо. Вот так в лицо нехорошо, – отговорил её Алексей Андреевич.

Человек прошёл мимо притихшей пары. «Я, – вспоминает Ольга Григорьевна, – была тогда ещё некрещёная. Но семья моя пострадала от сталинского режима. И глубокое уважение, даже благоговение к вере у нас хранилось. Тогда, в конце 50-х годов, нечасто можно было увидеть священнослужителей в рясах. И мы даже подумали, что это какой-то иностранец. Когда он проходил… я не могу передать, что я почувствовала: у меня мурашки пробежали по коже. Что-то невыразимо могучее и духовное исходило от его стати, от всего его облика. А шёл человек пожилой, в тёмных очках. Позже-то мы узнали, что он почти совсем ослеп к тому времени. Он поравнялся с нами, и вот уже уходит, а впереди его ждёт автомобиль. Там на снимке видно: стоит и ждёт его “Победа”. А я всё-таки не удержалась, быстро настроила аппарат и щёлкнула. И самое удивительное – дальше: получился отчётливый снимок. А ведь это был последний кадр в плёнке. Последние обычно выходили или чёрными, или совсем пустыми. А этот не засветился. Плёнку потом мы свернули рулончиком и не выбросили, а положили в мешочек и забыли о ней лет на тридцать пять».

Алексей Андреевич и Ольга Григорьевна поженились в 1960 году, в апреле, на Красную горку.

Пришли девяностые годы. Алексей Андреевич, поступивший когда-то на работу простым инженером, стал генеральным директором своей организации. И Ольга Григорьевна отдала Мосметрогипротрансу всю свою рабочую жизнь. А когда наступила свобода для души, когда начала возрождаться Церковь, вся семья сочувственно откликнулась на эти перемены в обществе. Появились книги, можно было заняться своим духовным образованием. И Ольга Григорьевна прочитала про архиепископа Симферопольского и Крымского Луку (Войно-Ясенецкого). И фотографии в книге внимательно рассмотрела. И дочери своей, с замиранием сердца, уверенно говорит:

– Катя, я видела этого человека.

Когда же в книге дочитала до того места, где сказано, что любимой дорогой для прогулок святителя был путь от Алушты к Черновским камням, сомнений не могло и остаться. Порылись в шкафу, и нашли мешочек с плёнкой, и проявили… Все кадры оказались засвеченными, кроме последнего, на котором священноисповедник Лука уходит величественно, мощно, тихо, согнувшись от праведных трудов, вдаль…

В 2010 году супруги отметили золотую свадьбу. Там где-то, в начале их пути, как таинственное благословение, светит им и становится с годами всё теплее и дороже встреча со святым человеком.

Архиепископ Лука причислен к лику святых. Подумать, сколько тысяч жизней спасли его руки, руки выдающегося и универсального хирурга, умевшего делать операции в самых невероятных условиях. А сколько десятков тысяч жизней спасли его труды учёного-медика, автора «Очерков гнойной хирургии», за которые он получил высшую премию в СССР. Он, прошедший через сталинские тюрьмы и пытки конвейером (следователи сменяются – подсудимому не дают спать и есть), и ссылки, и травлю. А сколько сотен тысяч жизней спасала и спасает его проповедь Слова Божьего, его молитва, вся его цельная, могучая, святая жизнь! Такой чистый и сильный человек только мимо пройдёт – и простого встречного проберёт до сердца. Почему, каким образом? Трудно объяснить дремлющей душе.

Удар

Приезжал человек к нам в храм на службу. Исповедовался несколько раз. Однажды попросил меня об отдельном разговоре.

– Вы кому-нибудь расскажите о моём опыте. Семейной жизни. Я не просто разрешаю, а даже и хотел бы.

– Кому рассказать? Дело всё-таки деликатное.

– А чтобы попалось на глаза такому же, как я. Как я был когда-то. Влюбчивому. Только имени моего не упоминайте. Я не скрыть чего-то там хочу. Просто из-за родственников жены. И моих тоже. Их трогать не нужно, ворошить. Нам иногда кажется, что то, что мы переживаем, вот в таких вот именно тонкостях и особенностях, не испытывал никто и никогда. И в общем, это так и есть, потому что меня второго нет. А с другой стороны, мы все родные, у всех сердце, и совесть у всех есть, и душевные боли. Короче, у меня сердце болит. Поэтому хочу вам рассказать подробнее, с начала.

Я с женой в какой-то период нашего совместного существования (вы, может быть, предполагали это, когда меня слушали на Казанскую) как-то неладно стал жить. У нас вообще брак ранний, ей было восемнадцать, мне двадцать. Любовь такая бурная – кино. Однажды под забором прокопал лаз, чтобы незаметно цветы на террасе поставить, на рассвете. У неё на даче. Ухаживал лихачески, с подвигами. Поженились. Я перевёлся на вечерний, ну и работать устроился. Дочка родилась.

Очень мечтал о богатстве, из кожи лез. Потом как-то пошёл, пошёл по карьере. Ничего, небедно стали жить.

Недвижимость прикупал, вертелся, но не об этом сейчас… Дочь выросла, непослушная стала. Короче, к сороковнику дело, а мне моя семья о-го-го как в тягость. Познакомился с женщиной.

– Понятно!

– Ну да-да. Всё как всегда, и у нас ничего оригинального. Я уверял себя, что вот такая душевная, отзывчивая мне и нужна была с самого начала. Встречался с ней год, а жена, конечно, чувствовала. Дома я придирался ко всему, всё меня раздражало и в ней, и во всякой мелочи. Потом пропадал по неделям и не звонил. И тут вдруг дочь исчезла на целых три дня. А появилась с хорошего похмелья. Говорит вызывающе: мне восемнадцать, ухожу к парню. Я ей в ответ нравоучение, а она мне матом. И козлом меня назвала блудливым. Кричит: «Вот скажи, скажи маме, что у тебя нет бабы! Соври, давай!» А я в запале и скажи:

– Ну есть женщина, и что?

Дочь смеётся, а жена устало махнула рукой и ушла на кухню.

Потом Юля, дочка, чего-то прихватила, какие-то шмотки, и убежала. Я через час захожу к жене, а она сидит спокойно. Нет ни сцен, ничего, молчит. Ещё через неделю я, всё обсудив с моей подругой, сообщил жене, что решил по-честному уйти, что я её больше не люблю.

– Спасибо тебе, Катя, за прожитые годы, но общего у нас ничего нет, даже поговорить как будто не о чем.

Она меня вроде так мирно отпустила, даже собраться помогла. И тоже говорит:

– И тебе спасибо.

Вы не поверите, мы на прощание обнялись. И я ушёл. Как будто через себя ушёл.

Прошло месяца два, а может, меньше, точно не помню. Звонит Юля, дочь:

– Пап, – говорит, как ни в чём не бывало, – знаешь, с мамой чё-то не то. Ездит куда-то, наверно, в больницу. Похудела.

– Переживает, – отвечаю. – Время залечит, так бывает.

– Да? А мне кажется, тут серьёзно.

– Слушай, это не она тебя подослала?

Я отключил телефон с досадой. Разозлился, даже хотел набрать Юльку и наговорить ей. Что как же это она на отца матом кричала, а тут ни здрасте, ни прости. Но спустя минуту остыл. И места себе не нахожу.

На следующий день поехал. Ключи от дома я сохранил, вошёл – никого нет. И всё как прежде, даже беретка моя, которую я не забрал, на полке, где и была. И кружка моя чайная на том же месте, на столе. Она пришла, и мне показалось, что не очень удивилась, ну или вида не подала.

– Юля звонила, беспокоится о тебе. Чего там у тебя стряслось?

А она так безучастно, будто не о ней:

– Рак.

Я посмотрел на неё и понял, что да. И глупо спрашиваю:

– Как же это?

– Не знаю, – отвечает мне покорно, – очень вдруг заболело. Начала проверяться, и вот сейчас поставили.

– И что, операцию теперь?

Она пожала плечами:

– Говорят, попробуйте. Деньги всё-таки. Она уже большая, опухоль.

Мне всё так противно стало, тошно. В моей тогдашней жизни. Я помню, как-то растерянно прошёлся по комнатам, чего-то переложил. Потом говорю ей:

– Я сейчас.

Приехал к своей гражданской подруге, вещички собрал, написал записку коротенькую, что жена больна, и вернулся домой.

Операцию сделали через неделю. Когда я в больницу ездил, мне казалось, как я сейчас уже припоминаю, что я никуда и не уходил. Просто видел сон. Даже сейчас кажется, что не уходил. А ведь дело успел сделать, удар-то я нанёс, и какой!.. Потом её выписали, и вроде надежда появилась.

С работы я нигде не задерживался, потому что колоть её надо было по часам, утром и вечером. Из-за пробок машину сменил на метро: опаздывать нельзя было. Иду к дому, это всегда без пятнадцати семь, а она в окне стоит (у нас квартира на седьмом этаже) или, если я минуты на три-четыре раньше, то нарочно замедляю шаг, а она подходит, отодвигает занавеску и смотрит, как я иду. Зима пришла, я стал её видеть ещё отчётливей: силуэт её в окне. Потом она перестала вставать. Я помню, она мне неожиданно сказала, незадолго (я подвожу столик с инъекцией, спиртом, ну там всё, что нужно):

– Ты знаешь, я почему-то всё думаю, что ты однажды придёшь, что-нибудь узнаешь новое – и сделаешь.

– Катенька, я делаю. Всё, что нужно, мы делаем.

– Нет. Что-нибудь такое, что я поправлюсь. Конечно, глупо. Начинаю думать и сама удивляюсь, что так могу забываться. Но когда тебя жду, то всё думаю, что ты обязательно что-то сумеешь.

Через неделю, да, или… Дней через восемь она уснула, у меня на руках.

Михаил посмотрел на меня твёрдо, прямо в глаза. Я ничего лучшего не нашёл, чем спросить:

– Давно она скончалась?

– Три года было в апреле, двадцать шестого. Знаете, как вчера.

– А дочь?

– А с дочерью нас это примирило. Хотя мы и не ссорились серьёзно. Как будто оба виноваты. Она сразу присмирела, смягчилась. Но она-то что? Она ни в чём не виновата. Это совершенно ясно. Всё зажёг я. Мы отвечаем за детей, дети отвечают нам. Тут ещё недельку назад объявилась моя старая подруга, та самая.

– И что? – в моём голосе послышалась, наверное, тревога.

– Да что вы! Ничего. Я ласково её попросил больше не звонить. Два раза предавать…

Как красиво…

Я теперь вспоминаю, в связи с записанным выше, другой разговор. Многодетный отец, верный и любящий супруг, ударял себя слегка по голове – не картинно – и искренне повторял:

– До сорока пяти дожил, балбес, и только недавно начал понимать, что вся задача в браке – не домогаться всё время какого-то удовольствия, наслаждения, кайфа или хоть скромного утешения, удовлетворения амбиций, хоть в детях. Или, как многие рассуждают: «Да я уж ничего не требую, только оставьте меня в покое». Нет! Вся задача – другого человека сделать счастливым!

Да… Во как! Прочитает иной скептик или насмешник такую пафосную декларацию и заметит с иронией: «Боже мой! Как же он додумался до этого?»

А вот если раненым сердцем, побаливающей, обнажённой, как голый нерв, совестью взглянуть на свои реакции, всплески, да даже на свои тяжёлые, как топор в воздухе, молчания… Тогда? Тогда один вывод: да мы просто несчастны. Потому что все поголовно живут для себя.

Не все, не все! Счастливых много. По-настоящему счастливых. Мудро счастливых. Хорошо, когда положено хорошее начало. Когда чистое и глубокое чувство в основе будущего. Но вино в Кане Галилейской – ты же хорошее вино сберёг доселе – ясно показывает, что любовь, как доброе вино, не растраченное до срока, в незрелости, с годами становится сильнее. Хранить вечно!

Самый красивый брак, какой мне довелось… Неужели? Прикинуть хорошенько, так все браки – самые. И не самая красивая пара, которую мне довелось венчать… А просто одно из самых необыкновенных венчаний, которое мне дал Бог совершить, было вот какое. Прошло с тех пор немало лет. Шло лето, 1996 или 1997 год. Точнее даже, и это очень важное уточнение, был последний разрешённый для венчания день перед началом Успенского поста. Пора – жаркая, и в целом время было такое, что я целыми днями бегал по строительным и хозяйственным делам. Я служил тогда в посёлке санатория имени Герцена, мы восстанавливали Пантелеимоновский храм рядом с замком князей Щербатовых, ставшим санаторием. И ещё рядом располагался Центр реабилитации – больница, и ещё Кубинский аэродром – лётчики, асы. А я всё время отъезжал куда-то: то на рынки, то на завод, который нам помогал, то к военным, которые давали нам технику и солдат. За Минским шоссе, подальше, служили ещё десантники и танкисты. Одним словом, на приходе днём застать меня было трудно.

И вот приезжает в храм молодой человек. Походил, посмотрел на всех: все носятся вдохновенно, чего-то перетаскивают, кричат. Один только терпеливо сидит на месте. Это был Костя Завиралин, художник, иконописец. Человек моментами резковатый, нелакированный, зато творчески могучий. Или вообще-то вполне обыкновенный человек, просто художник. Сидит он почти неподвижно, но не мёртво: от таких сидящих, как будто ветром, сквозит невидимой энергией. Молодой человек к нему с вопросом:

– А венчаться у вас в храме можно?

– Нужно, – отвечает Костя сурово, не отрывая глаз от большой, в полтора человеческих роста, бетонной раковины, в которую он щипчиками терпеливо вкладывает кусочки мозаики (эта раковина вскоре вошла иконой Пресвятой Богородицы между окнами в алтаре, на горнее место).

– А как?

– Есть на ком?

Молодой человек растерялся:

– Естественно.

– Где она?

Костя всё выкладывает разноцветные камешки и на него не смотрит.

– То есть? Ну здесь, рядом.

Тут Костя как будто проснулся, поднялся – словно раскладушка разложилась во всю длину – со своей низенькой табуреточки, повернулся к нему и оказался головы на две его выше:

– Тогда пошли в храм. Сейчас отца Павла найдём, и повенчает вас. Вы того, как его, расписаны, нет?

– Да.

– Так где она?

– Кто?

– Да жена твоя, кто!

– Её здесь нет, рядом нет. Я приехал в принципе выяснить, можно или нельзя. Например, на выходные? Нам бы очень хотелось на выходные. У меня весной командировка была, по службе, и перед ней мы расписались на скорую руку. Я ей железно обещал: если вернусь живой, поженимся красиво, со свадьбой, по всем правилам, с батюшкой. Она сейчас платье в Москве покупает.

Костя выслушал его с некоторым нетерпением:

– Так ты офицер?

– Так точно.

– Десантник? Давай-ка сейчас, быстрым рейдом, разыскал и привёз. Хочешь, из-под земли достань. Учти, у тебя впереди часов восемь, даже чуть меньше. Потому что сегодня последний день, когда венчать можно. Ты понял?

– Так точно. И сюда приехать до двадцати трёх? Форма одежды – парадная, – добавил он себе вполголоса. – Жена в свадебном платье.

Костя даже с некоторой едва уловимой тенью ласки взглянул на него как на способного ученика, которому не надо повторять два раза.

А надо ещё учесть, что в те годы мы мобильными телефонами не пользовались. Это сейчас легко: «Оль, Лен, ты где?» – «Я где? Платье выбираю». А тогда? И вот наш офицер мобилизует друзей-однополчан, и они стремительно и тотально прочёсывают свадебные салоны-магазины Москвы. Майор этот, Сергей, потом рассказал, как он летел в Москву – и пробок тогда почти не было, так, чепуха, в сравнении с теперешними, – и на молодую жену напал не какой-нибудь друг его, а он сам. Она как раз платье меряет, говорит, где убрать, что подшить. Он ей: «Привет! Сколько стоит? Дома подошьём. Не снимай, времени нет!» Расплачивается, выносит её на руках к машине прямо в платье, бережно опускает на сиденье, дорогой объясняет, что у них как раз десять минут добежать до канадской границы.

А мы в церкви, часов с восьми или с девяти вечера, ждём. Только недавно, месяца три назад, сняли внутренний второй этаж – перекрытие, и церковь у нас стала высокая, красивая. Заложили дыры от швеллеров в стенах, оштукатурили и повесили четырехъярусное паникадило. И хотя она и нерасписанная тогда стояла, и иконы по стенам маленькие, и иконостаса настоящего тоже не было, но для нас, помнящих недавнюю тесноту и сумрачность, – красота!

Ждём. Все устали за день. Через час я отпустил и Костю, потом и двух девушек, собиравшихся петь. Оставил одного Шурика, бывшего афганца. Он тоже весь день вкалывал и сейчас сидел на лавочке и дремал. Рядом с ним лежал Апостол с закладкой. Отрывок из послания апостола Павла к христианам юной Церкви города Ефеса читается во время совершения Таинства Брака, на венчании. Там о том, чтобы жена слушалась мужа, и я в Слове к молодым после венчания часто уточняю: но не любого мужа, и не всё равно какая жена, а такого, который для своей жены как Христос для Церкви. И мудрый, и заботливый, и любящий до самоотвержения. Такого слушаться – счастье. И такому мужу любить свою жену, свою половину, неотторжимую свою часть, естественно и радостно. Поэтому и говорит апостол: никто никогда не имеет ненависти к своей плоти (если с головой всё в порядке), но питает и греет её, как и Господь Церковь! И вот поэтому каждый нормальный муж любит свою жену как самого себя, а рассудительная и чуткая жена боится разрушить это нежное равновесие, этот сокровенный мир семьи (у апостола сказано коротко: да боится своего мужа).

Ждём. Время критическое: почти одиннадцать. На подшив и ушив платья в домашних условиях ушло часа полтора-два, как выяснилось потом. Небыстро собирались и сослуживцы жениха. За окнами ночь, вся церковь пылает огнями: и паникадило, и все светильники по стенам. Я хожу, гашу догорающие свечи, ставлю новые. Подхожу в который раз к окну. Вот они наконец, сверкнули по деревьям лучи от фар. Сколько же их, целая армия? Даже как-то разволновался. Вышел в облачении ко входу в храм, словно на встрече архиерея. И тут только понимаю, что Шурик мой как пришёл на венчание от дневных трудов, так и не успел сбегать к себе, чтобы немного приодеться. Стоит в разбитых сапогах и в продранном ватнике, из ворота которого проглядывает тельняшка. Это его, конечно, роднит с десантниками, но… Шурик!

– Сгонять?

– Да поздно.

Они входят. Молодые офицеры в голубых беретах, которые снимают на пороге, в блестящих сапогах, в кителях с широкими отворотами и в ярких, как морские волны с гребнями белой пены, тельняшках. И в серебряных аксельбантах, и с боевыми орденами на груди. Это я сейчас так описываю. А на самом деле первой из всех я увидел невесту, и не платье её восхитительное, и не чудные локоны, а глаза, в которых встретилось и засияло всё. Исполнение всего, о чём мечтало сердце. В них горел свет, из них лучилось тепло; она подняла глаза к нашему сияющему паникадилу и тихо сказала: «Как красиво…» Словами я затрудняюсь рассказать о том, что я отметил, вернее, что почувствовал в те минуты. Как хорошо, что от этого венчания не сохранилось ни видеосъёмки, ни фотографий. Посмотрел бы я или любой другой участник того полуночного венчания глянцевый мгновенный светослепок – и убил бы в себе светлую память о том ночном дне, что теперь хранится в душе. У каждого о том дне – своя память. И при этом – наша общая.

Венчаю. Спрашиваю об их решениях, благих и непринуждённых, соединить свои жизни в одно могучее согласное течение. Вот уже венцы над ними вознеслись, парят в воздухе… Шурик читает отрывок из апостола, а в конце как закричит истошно и протяжно, от усталости, наверно: «А жена да боится своего му-у-жа!..» Смотрю, никто глазом не моргнул, не улыбнулся. Ну и хорошо. Потому что царила атмосфера общего доверия всему, что здесь сейчас совершается. Верное такое чувство, что совершается нечто важнейшее в жизни, а жизнь дана, между прочим, для осмысления того, что в ней совершилось. В процессе не всегда ясно, а вот улеглось – и осознал: было счастье. И текущие переживания и страхи понимаются спустя время совсем по-другому. И пожалеешь ещё – это я о себе говорю, – что смотрел вроде бы даже пристально, а лучших минут своих в упор не видел.