Петруша Рокамболь

На его щеках выступил слабый румянец.

– У-гу, – поддакнул Верхолётов, сжав губы трубкой. – И я могу понадобиться на это дело? – спросил он затем.

А Петруша весь точно воспламенился. Стукнув себя в грудь кулаком, со слезами на глазах и с дрожью в голосе он выкрикнул:

– Не всё же нам быть кисейными барышнями революции! Люди гибнут, жертвуют собой, а мы… мы…

Он не договорил, задохнувшись, и пошёл прочь от Верхолётова, застыдившись выползших из глаз слёз.

– К чёрту кисейные мармелады! – думал он. – К чёрту!

Домой возвратился он возбуждённый, как и всегда в эти последние дни, точно ужаленный самыми невероятными замыслами, поминутно загораясь необузданною грёзою. Два дня, однако, он боролся с соблазном, видимо, каким-то инстинктом чувствуя смертельную опасность. Но боролся не напряжённо. Сердце в эти минуты мечтаний билось так благородно, а молодая грудь так непреодолимо рвалась к самой кипучей жизни и к самым невероятным приключениям, что отнестись к задуманному критически прямо-таки не приходило в голову.

Инстинкт замолчал, испепелённый пылкостью фантазии. Петруша решился действовать и послал к Верхолётову с горничной Наташей записку следующего содержания:

«В борьбе обретёшь ты право своё».

«Дорогой товарищ! Приходи сегодня ко мне в семь часов вечера попить чайку. Один на один я изложу тебе некоторый замысел одного лица, если в твоих жилах кровь, а не клюквенный морс. Жду!

Твой П.Б.»

Отправив письмо, он долго бродил у себя в комнате, возбуждённо потирая холодеющие ладони. В его голову толкалось:

«А ведь это начало самого настоящего заговора? Значит, я заговорщик? Да?».

И румянец вспыхивал на его щеках. Наполовину – от удовольствия, наполовину – от жуткости.

Наташа вернулась с ответом не скоро, и Петруша, весь сгорев от ожиданий, вырвал из её рук ответную записку, едва не свихнув ей пальцы. Вот что писал в ответ Верхолётов своему другу:

«Пролетарии всех стран, объединяйтесь!»

«Товарищ! Ты знаешь, что я принципиально против всяких бурных выступов. Придти же к тебе пить чай не могу, так как отозван на шоколад к Образцовым. Понятно, мою записку предай пламени.

Твой Т.В.»

«Трус, – подумал Петруша, дочитав до конца записку Верхолётова, – шоколад Бормана, а не сознательный гражданин!»

И в его глазах выступили слёзы досады, беспомощности и тоски.

Ночью ему снились тёмные коридоры, в которых он блуждал одинокий, всеми покинутый, со слезами на глазах и коротким кинжалом у пояса. А утром, едва раскрыв глаза, он медленно процедил сквозь зубы:

– Карамбо! Как всё на свете мелко, ничтожно и пошло!

Но Верхолётов оказался не трусом.

Осведомившись при встрече о замысле «одного лица», иначе сказать – Петруши, он, действительно, сперва широко раскрыл глаза. Но затем свернул губы трубкой и выговорил:

– У-гу. В самом деле не бланманже у нас вместо сердца. Я согласен!

– Ты? – всокликнул Петруша, точно поражённый громом, в свою очередь. Верхолётов усмехнулся одною половиною губ.

– Я, Тарас Верхолётов! – выговорил он скромно, но твёрдо.

– Ты – благородное сердце! – совсем задохнулся Петруша. И крепко пожал его руку.

II

Старухи Лярские – Дарья Панкратьевна и Глафира Панкратьевна или, как они звали друг друга, Дашок и Глашок, – приходились двоюродными тётками Петруше. Жили они на окраине города в собственном каменном домике, низеньком, заново выкрашенном в мутно-кофейный цвет, с весёлыми зелёными ставнями. Домик стоял на обширном пустынном дворе, с полуразрушенной теплицей в глубине, по плоской черепичной крыше которой Петруша некогда так любил путешествовать, мысленно называя тогда эти свои путешествия восхождением на вулкан Чимборозо. Высокие заросли лопухов казались ему тогда вигвамами враждебных индейцев, а кустики белых акаций у забора – снежными вершинами горделивых Анд.

Кроме старух Лярских, в захолустном домике этом проживали: старая кухарка Федосеевна, с волосатой бородавкой на нижней губе, облезлый попугай «господин Кро», чёрная, с седеющей мордой такса «Помадка», кривоногая, с кровавыми жилками на зрячем глазе, и толстый кот «Мурза-Мурзу», всегда довольный собой, всегда с достоинством щурившийся на весь белый свет. И к этому-то домику в четверг, на Фоминой неделе, в девять часов вечера и отправились: Петруша, Верхолётов и шестнадцатилетний мальчик из булочной Гринька, внук Федосеевны.

Заговор «одного лица», то есть Петруши, именно и заключался в том, чтоб совершить экспроприацию у старух Лярских. Деньги, добытые экспроприацией, конечно, должны были пойти на общее великое дело, и все трое, кроме того, перед выступлением в поход дали торжественную клятву совершить экспроприацию, не проливая ни единой капли крови.

– Разве мы разбойники? – недоумевающе спрашивал Петруша сообщников, – и нам ли пристала кличка хищников?

Однако экспроприации с голыми руками не совершишь, и все трое, ради острастки обитателей захолустного дома, всё-таки вооружились, если не «до зубов», то всё же весьма прилично. Петруша и Верхолётов опустили в свои карманы револьверы тульского происхождения, но сделанные под «Смита и Весона», а Гринька подвесил к своему поясу финский нож. И все трое, прежде чем вооружиться, подолгу разглядывали каждый своё оружие и даже обнюхивали его деревянные части, словно недоумевая, уж на самом ли деле в их руках находится столь опасное оружие, или же всё это им лишь снится в волшебном сне. Кроме оружия, Петруша и Верхолётов положили в карманы своих курток каждый по чёрной атласной полумаске. Прежде чем предстать перед обитателями пустынного дома, и Петруша, и Верхолётов, конечно, должны были надеть на свои лица маски, ибо старухи Лярские хорошо знали и Петрушу, и Верхолётова, и их вид без этих масок не устрашил бы даже благодушных старух. Гриньке же, к его сожалению, в полумаске было окончательно отказано, ибо наличность кассы заговорщиков позволяла им раскошелиться лишь на две маски. Взамен же маски ему было рекомендовано красиво прятать нижнюю часть лица в тёмно-лиловый гарусный шарф, который подарил ему ради торжественного случая Петруша, и поглубже нахлобучивать на самые глаза тёмную широкополую шляпу, добытую заимообразно Верхолётовым.

– Надвинь на самые глаза шляпу, – делал ему перед зеркалом позу Петруша, – вот так. Спрячь нижнюю часть лица в шарф! Великолепно! Правда, Тарас, он похож теперь на Парижского апаша? – справлялся он у Верхолётова.

Впрочем, и роль, возлагаемая на Гриньку, была не столь ответственна, по сравнению с ролями его сообщников. Он должен был стоять на часах против дома Лярских в то время, как Петруша и Верхолётов идут работать в самых недрах этого дома.

– И смотри в оба глаза, чтобы кто не вошёл во двор, – учительски натаскивал лупоглазого Гриньку Петруша. – Слышал? Чтобы и мышь не проскочила!

– Н-да, – кивал тот подбородком, пуча наивные серые глаза.

– А если кто войдёт в то время, когда мы будем… оперировать в дому, – подыскивал Петруша выражение, подходящее случаю, – слышал? ты точас же крикни совой! Слышал? Или лучше ему завыть шакалом? – озабоченно справился Петруша у Верхолётова.