Когда разговор закончился, Горин нехотя дошёл до кухни, откинул крышку лэптопа. Подключившись к ведомственной сети, он пробил номер по базе. Корпоративный, числится за корпорацией НОВА. Что ж, может, парень что-то знает.

Взгляд Дмитрия упал на последний протокол допроса. Он так и лежал рядом с грязной тарелкой. Горин отсканировал код на документе телефоном, и текст тут же отобразился на экране компьютера. Включив диктовку, Дмитрий принялся мыть посуду. Ему хотелось отвлечься. Программа монотонно заговорила.

«Протокол допроса Данейко Людмилы Андреевны, 2 апреля 1998 года рождения. По существу заданных вопросов, поясняю, что я занимаю должность технического оператора корпорации «Новая эра». 1 марта 2040 года я находилась…»

Сквозь шум воды пробивались лишь отдельные слова. Одно и то же: была, видела, ничего больше пояснить не могу. Так говорили все, кого допросили. Но фамилия показалась знакомой. Застыв с намыленной тарелкой в руках, он произнёс её вслух несколько раз, потом разложил на слоги, склеил вновь.

И тут его как ошпарило. Он вспомнил: шесть лет назад она приходила к нему с заявлением о домогательствах Митичева к её дочери. Горин тогда посмеялся: где Митичев и где ты? Дело замяли. Митичев уже тогда стал большой шишкой. Дочь Данейко странным образом пропала. «Вот тебе и мотив», – подумал он, – «дело раскрыто». Не вытирая рук, он торопливо набрал номер телефона. В конторе уже никого не было, помощника беспокоить не хотелось – время позднее.

– Ладно, разберёмся утром, – сказал он вслух, – не сбежит. Бежать некуда.

Он упал на диван в гостиной, некоторое время пялился в тёмный потолок, на котором то пропадал, то появлялся бледно-жёлтый неоновый отпечаток вывески автосервиса на другой стороне улицы. Незаметно сон обвил его липкими щупальцами и утянул на дно.

Ему снилась Аврора. В обволакивающей темноте женщина появилась неслышно, опьяняя едва уловимым ароматом цветочных духов. Он расстегнул одним движением молнию на платье, коснулся бархата кожи, и лёгкий стон пробудил в нём животную страсть. Аврора опустилась на колени. Он почувствовал дыхание совсем близко. Затем, толкнув его на кровать, она сбросила с себя одежду, и оба растворились в игре переплетённых тел. Движения становились быстрее и вот уже ногти до боли впились в его плоть. Он убрал волосы с её лица, желая коснуться жарких губ, но тут же по нему прокатилась ледяная волна ужаса: на него взирали пустые глазницы мертвеца. Попытался вырваться, но тварь, обратившаяся в Аврору, до хруста костей сжала его бёдрами. Он почувствовал, из мертвого нутра что-то посыпалось. Холодное, живое. Черви! К горлу подкатил приступ рвоты. Мертвец стиснул его шею руками. «Будь ты проклят!» – выкрикнула восставшая из ада Аврора, и голос её, умножаясь эхом, стал нестерпимым звоном в ушах. Умирая во сне, он вспомнил этот голос.

Модель № 037

Он боялся этих воспоминаний. Они приходили внезапно, терзали его, как китайский палач, неделя за неделей отрезающий лоскуты плоти приговорённого. Опять нахлынуло. Долгий тревожный звонок, потом: «Она попала в аварию, мне жаль». Каждое слово – свинцовая пуля. Несколько часов в больнице показались вечностью, кошмарным сновидением, где мелькающие призраки говорят, но голоса, проходя сквозь вату сумеречного сознания, становятся бессвязными плоскими звуками.

Она знала. Матери всегда чувствуют, когда жизнь детей вдруг обрывается. Их ребёнку не было и года. Смерть забрала его мгновенно, не мучила. Слабое утешение. Когда он зашёл в палату, она смотрела ему в глаза и всё понимала. Что она могла сказать? Прости, мне жаль, я так виновата?

Это произошло в новогодние каникулы. Машину занесло на обледенелой загородной трассе в километре от горнолыжного курорта, куда её вытянули подруги подышать после нескольких месяцев добровольного заточения в роли кормящей матери. Она взяла малыша с собой, оставив старшую дочь дома. Только туда и обратно. Поездка не займёт и двух часов. Ничего не произойдёт. Ничего бы и не произошло, не трепись она по телефону. Младенец вылетел через лобовое стекло, когда машина на полном ходу врезалась в дерево у обочины. Её же, переломанную и едва живую, полчаса выковыривали спасатели. Горину позвонил начальник дорожной полиции. «Мне жаль» – как осколок мины, засевший у сердца.

А её глаза, – непросто вынести такое, – бездонные голубые глаза, наполненные отчаянием и мольбой о пощаде. Он не пощадил. Не смог остановить себя.

Горин тряхнул головой, чтобы избавиться от тяжёлых мыслей, поставил машину на «ручник». Он запарковался возле бара «У Грасо» в восточном районе. Не любил здесь бывать. Эта часть города представлялась ему гангреной, захватывающей железобетонными ульями живой организм города. Квартиры дёшевы, – копейки, по сравнению с центром, – поэтому едва отстроенные кварталы быстро наполнялись людьми, бежавшими из провинции от нищеты. Они надеялись найти счастье в столице, но едва ли один процент из них обрёл место под солнцем. Остальные же теснились в «машинах для жилья», – по другому эти квартирки не назовёшь; в них не живут, в них приходят переночевать после смены на заводе, а по пятницам – выпить водки, пытаясь хоть так придать смысл существованию. Казалось, даже воздух другой – плотный, пропахший отработкой механизмов, и люди не те – многие в рабочих комбинезонах, движения рук резче, слова грубее, взгляды едва ли не волчьи, как у обитателей тюрем.

В баре Горин устроился за грубым деревянным столиком в углу. Улица отсюда хорошо «простреливалась», никто не войдёт незамеченным. Из динамиков, как помои лились тошнотворные речитативы новоявленных реперов из списка запрещённых экстремистов. Видно, власти здесь не было. В такую рань бар не пустовал. Неудивительно для этих мест. Через три столика от Горина дремал за кружкой «светлого» пропитый мужик, похожий на разлохмаченную дряхлую болонку. Возле дальней стены зала, увешанной под ретро-бар виниловыми пластинками и номерными знаками, приютилась парочка мелких дельцов в спортивных костюмах. Они спорили о чём-то полушёпотом, никак делили добычу, оживлённо кивая головами. Руки их будто бы приклеились к опустевшим кружкам. Едва ли кто-то из этих троих звонил вчера. Оставалось только ждать. Горин пожалел о решении не брать пистолет. Он вообще не часто носил оружие, но район – почище латиноамериканских фавел, кулаками и ногами тут не отмашешься, каким бы мастером ни был.

Человек по кличке «Грасо», – никто не знал, откуда она пошла, – слыл контрабандистом, торговцем оружием и технологиями. В молодости он связался с проституткой, влип в неприятности и сел. После лагеря остепенился, открыл бар, ставший местом притяжения тёмных личностей. Полиция совалась сюда редко. На памяти Горина здесь проходила только одна спецоперация – брали наркоторговцев, но никого в итоге не арестовали. Инспектор предполагал связь Грасо с военной разведкой. Как ни крути, «друзья» у контрабандиста были по всему свету, грех не использовать его таланты на благо Родины.

– Что будешь? – крикнул возникший за стойкой черноволосый с большим крючковатым носом громила в клетчатой фланелевой рубашке с закатанными до локтей рукавами; обнаженные руки его покрывали вьющиеся волосы – едва ли не звериная шерсть.

– Давай пива, – небрежно ответил Горин. Он подумал, заказывать кофе в этом месте не прилично.

– Покрепче? С бодуна что ли? – толстяк ухмыльнулся.

– Обычного, – процедил инспектор сквозь зубы.

Бармен отвлёк с разговорами. Горин не заметил, как вошёл высокий худой парень в очках, одетый в чёрный утеплённый бомбер, джогеры с накладными карманами, высокие кеды. Судя по виду, паренёк явно не отсюда. Что тут делает этот студент? Тот прошёл мимо Горина, даже не взглянув в его сторону, и скрылся за дверью для персонала.

– Странное время, – бармен поставил на стол запотевшую кружку пива и чашку солёного арахиса. Горин поднял взгляд. Он оказался на уровне волосатого звериного пупка, торчавшего между расползшихся краёв рубашки.

– Люди как запуганный скот, – продолжал он с горским акцентом, – посмотри: никто не улыбается. Ходят, как говна в штаны наложили. К кому подойдёшь, шарахаются. Я их что, резать собираюсь? А стукачей сколько? Из-за них в лагерях народу битком. Никто не разбирается, есть малява – сядешь. Понимаю, по убийству заехать, но когда кто-то против партии сказал – это перебор. Люди устали от нищеты. А мы всё воюем. Надо учиться уживаться с миром.

– Мы научимся уживаться, когда мир начнет с нами считаться, – обрезал Горин поток полууголовного красноречия.

Грасо перед ним, – следовало сразу догадаться. Бармен упёрся громадными руками в стол, нависая над инспектором, уныло поглядел в окно, где порыв ветра поднял облако пыли.

– Тебе оставили, – Грасо неожиданно хлопнул здоровенной ладонью, – я говорил не связываться с собаками, но ты, инспектор, вроде как особенный.

– Попридержи язык, – огрызнулся Горин, готовый размазать здоровяка по стене.

– Не пугай. Здесь моя территория. Будет надо, живым не выйдешь и всё шито-крыто, – говоря это, он склонился и приблизился к лицу инспектора, обдав его крепким луковым запахом.

– Я тебе кишки выпущу, – прошипел Горин.

Грасо отпрянул и громко рассмеялся, обнажив чёрные зубы.

– Мне нравятся такие люди! Ты особенный. Пиво за мой счёт, инспектор. Без обид.

Он вернулся за стойку и занялся своими делами, как ни в чём не бывало. Горин глянул на «передачу». Это оказался пластиковый квадрат с одноразовым QR-кодом размером в четверть игральной карты. Код можно считать один раз, второй раз выходит битая ссылка. Их контрабандой завозили из Кореи. Хитрая штука. Даже конторские спецы не могли вскрыть ни одной после использования.

Пить с утра не хотелось. Горин съел только горсть орехов. Они оказали чересчур солёными, поэтому глотнуть пива пришлось. Он отсканировал метку телефоном и вышел прочь. Грасо за стойкой не оказалось. Выспрашивать у контрабандиста, кто оставил метку, без толку. Он с ними заодно. Ещё бы знать, с кем. Казалось, с ним вздумали играть в кошки-мышки.

Укрывшись в машине от начинавшегося снега – погода преподносила сюрпризы, Горин нажал на ссылку. Она перенаправила на видеохост. Качество записи было намеренно ухудшено. Изображение подрагивало, расходилось серо-зелёными полосами. Излишняя предосторожность – говорившего всё равно не узнать из-за маски и искажённого голоса, такого же, как у звонившего вчера незнакомца.

– Здравствуй, Дмитрий Андреевич, – показалось, человек под маской скрывал едкую ухмылку, – как я и говорил, ты меня не знаешь, а я тебя знаю. И гораздо лучше, чем ты можешь представить. У тебя есть тайна, Горин. Так? Это мучает тебя. Смею предположить, ты плохо спишь. Не мне тебя судить. Твой разум – твой палач. Меня предупреждали, ты опасен. Но и я – не промах. Предлагаю сотрудничество: ты помогаешь нам решить небольшую проблему, а мы тебе. Честолюбие свойственно людям целеустремлённым, готовым ломать стены ради желаемого. Не бойся желаний. В конце записи ты увидишь ссылку. Там – дальнейшие инструкции. И да, чуть не забыл! Мы знаем, что произошло с твоим большим другом в «Отражении». Я видел нападавших. Это ужасно. Страшно. Сущий ад. Представляешь, в цифровом мире есть нечто, способное убивать. И кто-то хочет вытащить это нечто на поверхность. Понимаю, у тебя много вопросов. Все ответы у тебя здесь, – незнакомец приложил палец к виску, – научись туда забираться и тебе многое станет понятно».

Запись оборвалась. Горин нажал на высветившуюся ссылку. Она вывела на интернет-магазин молодёжного шмотья. Осточертели эти игры!

Убрать телефон в карман он не успел. Пришло сообщение от Арбенина: Митичев умер. Странным образом его это не тронуло. Как будто он и Митичев жили в параллельных мирах.

Модель № 320

Возникший в центре перекрёстка постовой полицейский перерезал поток автомобилей поднятой рукой. В «хвосте» пробки не сразу сообразили, что причина заминки не в заглохшей некстати машине, как это бывает, и отчаянно сигналили, будто их клаксоны обладали сверхъестественной силой и способны разбить этот тромб, закупоривший главную городскую артерию. Столпившиеся пешеходы глазели на автоматчиков оцепления. Случилось что-то серьёзное. Горин, чья машина оказалась впереди, откинулся в кресле, глядя на «дворники», сметающие припустивший мокрый снег. Очевидно, ждать придётся долго.

Но нет. Через секунды с правой стороны донёсся нарастающий гул дизелей армейских грузовиков. Пешеходы оживились, завертели головами, некоторые приподнялись на цыпочки с жадно-любопытными взглядами, чтобы стать первыми зрителями начинающегося действа. Когда железные монстры с рёвом понеслись через перекрёсток, толпа ахнула. Открытые кузова оказались битком набиты людьми, в основном женщинами, укутанными в тряпьё. Некоторые прижимали к себе детей, совсем младенцев. Из мужчин – старики и мальчики. Некоторые пассажиры покачивались, закрыв глаза – дремали или мертвы, не поймёшь. На их меловых лицах застыли маски ужаса и отчаяния. Они остекленело смотрели на горожан. А те лаяли: «Предатели!», «Убийцы!», «Сволочи!»

Пришитые к рукавам белые треугольники говорили сами за себя: с Юга везли сепаратистов, врагов нации. Их перебрасывали в гетто. В новостях говорили о палаточном лагере на сто тысяч человек, разбитом в чистом поле в двадцати километрах от города. «Груз» трясся в кузовах под беспощадным ветром, снегом, в холоде, голоде и страхе. Заслуживали матери и дети этих мучений? Горин не знал. Он смотрел на колонну, как зрители смотрят зацикленные кадры кино, с отупевшим разумом. Инспектор вдруг не без удивления обнаружил немоту души, если таковая вообще в нём оставалась. Он обратился к себе с вопросом, сочувствует ли этим несчастным, но ему отозвалась лишь глухая темнота. Казалось, за годы службы легавым, заточенным под политических преступников, он утратил способность чувствовать.

Последний, двенадцатый грузовик пронёсся мимо горинской машины. Он включил электродвигатель. Автоматчики пружинками попрыгали в замыкающий автомобиль сопровождения. Постовой дал отмашку. Застоявшиеся машины рванули с места, втирая в грязные лужи от талого снега звенящее в воздухе отчаяние матерей и вдов, для которых уготовано одно будущее – скорая смерть.

Когда-то Горин с остервенением разделывался с подпольщиками во имя идеалов революции – чистота крови, аристократизм духа, величие нации. Потом поостыл. Работа превратилась в рутину: донос, допрос, суд, расстрел – таково чрезвычайное положение. Но чем дольше он работал, чем больше разговаривал с теми, кого отправлял на смерть, тем более противоречивые возникали вопросы. Он обнаружил, что лозунги стали прикрытием для новой элиты страны, но их интересовала не страна, а безбедное будущее их кланов. Говорить об этом вслух Горин не решался. В противном случае система разделалась бы с ним так же быстро, как он с контрреволюционерами. Сопротивляться? Об этом не могло быть и речи. Он не смирился. Он стал безразличен, превратившись в автомат исполнения приказов. Философы прошлого говорили, что фашизм исходит из человеческой жажды власти над собой. Но нет. Человека поразило самое большое зло, он стал функцией, инструментом, служебным органом, безразличным к проявлениям истинно человеческого – разума.

Модель № 700

Городской полицейский департамент прислал развёрнутый, судя по двадцатистраничному документу, рапорт об инциденте с водителем и пассажиром «мазды». Не успел Горин щёлкнуть по выплывшему на экране уведомлению, как ворвался помощник. Немыслимая дерзость влетать в кабинет начальства, чуть ли не с пинка открывая дверь. Если бы не бледность, всклокоченные волосы и обеспокоенный бегающий взгляд, как у взятого на закладке наркомана, он провёл бы отпуск, переписывая дисциплинарный устав. Только одно обстоятельство могло оправдать эту вольность. Горин, помотал головой, глядя в упор на помощника.

– Только не говори мне, что она сбежала, – проговорил он, едва сдерживаясь, чтобы не заорать на лейтенанта, ведь тот вчера не ответил на поздний звонок.

– Дмитрий Андреевич, – голос помощника дрожал, – она погибла.

– Как? – взревел инспектор, подскочив с места. Он яростно ударил ладонью по столу, от этого лейтенант вздрогнул и вжал шею в плечи, последняя кровь отхлынула от его лица.

– Покончила с собой. Рано утром или ночью прыгнула с моста, – выдал он на вдохе и замер. Если он и позволял себе дышать, то никто бы этого не заметил.

В мыслях инспектор обхватил руками шею лейтенанта до хруста позвонков и убил. Может, он сделал бы это и в действительности, но не в его правилах перекладывать ответственность. Это он, инспектор Горин, решил отложить вопрос с арестом подозреваемой до утра. Вот и получай теперь.

– Можешь идти, – Горин не скрывал разочарования. Изумлённый таким исходом лейтенант едва не влетел в косяк, поспешив скрыться с глаз взбешённого начальника.

Горин допустил ошибку. Он висел на волоске от провала. Ещё утром казавшееся простым расследование вдруг обернулось неразрешимым ребусом. Потерпевший мёртв, главная подозреваемая своей волей, – своей ли? – отправилась на тот свет. Что дальше? Его самого обвинят в госизмене?

Он хорошо помнил её. Ему показалось, она немного не в себе, когда протянула ему лист бумаги с замятыми краями – заявление. На вопросы отвечала сбивчиво, нервничала, не выпуская из рук скомканный платок. Почему-то в память Горину запало отсутствие на её пальцах колец. Заявление он, на тот момент капитан госбезопасности, не принял. Высмеял, назвал психопаткой, выставил за дверь. Потом где-то вскользь прочёл, что дочь Данейко пропала без вести, но значения этому не придал. Теперь же, когда мать всплыла в списках сотрудников НОВА, Горин посчитал стопроцентным её мотив убить замглавы госсовета. Месть – блюдо холодное. Теперь же его терзали сомнения. Никогда не ошибавшийся легавый выпустил из виду какую-то важную деталь. Неужели это заговор корпорации? Нет, бред. Но если они действуют по заказу? Времени проверять эту версию не оставалось. От него ждут предварительный доклад. Нет ничего проще, чем свалить вину на террористов, вписать Данейко в ряды НОА – и дело с концом. Совесть, честь? Имеют ли эти понятия значение, когда речь идёт о твоей жизни? В конце концов, я всего лишь деталь машины, думал Горин.

Через двадцать минут после известия под каблуками его вычищенных до зеркального блеска туфель захрустела прибрежная галька. В городской черте из-за стоков река замерзала только в лютые морозы. Мягкая зима – лёд в этом году так и не встал, – сделала мост излюбленным местом самоубийц. Горин прикинул: десятиметровые опоры и глубина метра четыре – мало шансов выжить. Классика. Труп Данейко извлекли в пятидесяти метрах ниже по течению. Тело зацепилось за коряги на отмели. Горин подошёл к судмедэксперту Суздальскому, возившемуся возле тела.

– О, Горин! – воскликнул он тоном, каким встречают долгожданных гостей на вечеринке, – Твоя, что ли?

Суздальский, не вставая, протянул пачку сигарет. Горин не отказался. Он едва сдерживал позыв рвоты, сигарета не помешает.

– Помогли, или сама? – спросил инспектор после того как приступ тошноты прошёл.

– Похоже, сама, но чтобы сказать точнее, нужно время. Часа три, – Суздальский поднялся на ноги, потирая занемевшие колени, – по крайней мере, видимых следов борьбы нет.

Он прикурил Горину, потом себе. Вышедшее из-за тучи солнце осветило лысину эксперта, засиявшую нимбом – вылитый святой.

Не вынимая сигарету, Суздальский крикнул двум стоявшим поодаль сержантам: «Всё, пакуйте её!». Те подошли с кислыми лицами, работа не из приятных. «Давайте, давайте!» – подбодрил их эксперт. Стряхнув попавший на рукав куртки пепел, он по-приятельски взял Горина под локоть.

– Пройдёмся, Дима, – сказал он, не шевеля губами, будто за ними следили.

Горин повиновался.

– Холодно сегодня, – Дмитрий выдохнул облачко дыма и отправил щелчком окурок в медную воду реки.

– Не то слово, – несмотря на возраст, Суздальский проворно поднялся по ступеням к дороге, где на обочине выстроилась вереница машин с включёнными проблесковыми маячками, – говорят, лета не будет вообще.

Горин хмыкнул. Из-за выпавшего мокрого снега его туфли скользили по отшлифованному граниту ступеней, отвлечёшься на разговоры – переломаешься.

Наверху сновали люди. Казалось, рядовое событие, а согнали едва ли не все службы: полиция, спасатели, следователи, медики, кого только не было. Ограждения набережной атаковали зеваки, вооружённые телефонами с включёнными камерами. Чужая смерть для них – подтверждение собственного существования, пусть зачастую бессмысленного.

– Слушай, такое дело, – заговорщически проговорил Суздальский, почти не двигая губами; Горина всегда удивляла эта его способность, – мои, пока я тут возился с твоей подружкой, проверили камеры. Все оказались выключены.

– То есть записи нет?

Суздальский развёл руками.

– Муниципалы грешат на замыкание, но слабо верится.

– А на подъезде к мосту?

– Мы поймали её на камерах у площади «Федерации», – он ткнул пальцем на другой берег, где светились вывески торгового центра, – она вышла из такси. Вызывала сама из терминала возле дома. Потом провал на полчаса. Как специально отрубили, понимаешь? Не знаю, поможет ли это. Не всё просто. И да, человек к ней подходил. Попал в тень, так что сказать особо нечего. Он вытащил из внутреннего кармана крутки телефон и протянул Горину. Дмитрий некоторое время вглядывался в отблёскивающий на солнце экран. Сказать, действительно, нечего. Если не одно «но». Он коротко кивнул.

– Узнаешь? – удивился Суздальский.

– Нет, – Горин цыкнул, – отправь снимки мне. Официально. Поработаем с ними.

– Для тебя что угодно, – Суздальский рассмеялся и хлопнул Горина широкой ладонью по плечу. Глядя на добродушное лицо этого человека, не поверишь, что он две минуты назад возился с трупом.

Горин сел в машину, рванул с места. Нужно успокоиться. Он включил радио, играл джаз – пойдёт. После Суздальского он успел переговорить со старшим следствия, приказал передать дело. У того даже глаза заблестели, как если бы он сорвал жирный куш в лотерею. Оно и понятно: бумажной возни по суицидам тьма, а результат для статистики мизерный. Музыка прервалась новостями. Так, ничего интересного – где-то открывали новую дорогу, построили школу, выплавили столько-то стали, сделали столько-то танков, в Европе – народные протесты, война вот-вот закончится. Ни слова о Митичеве. Дмитрий убавил громкость.

В контору возвращаться не хотелось. Горин размышлял, не выдал ли он себя, когда Суздальский показал ему снимок. Хитрый лис видит больше, чем кажется. Если он что-то заподозрил, может донести «собственной безопасности», а этим собакам только кинь кусок мяса. Дружба – дружбой, а служба – службой. Зачем он вообще заикнулся про эти камеры? Провокация? Проверка на лояльность? Никогда не знаешь, кто и когда воткнёт нож в спину. Нужно всегда быть настороже: никаких лишних слов, эмоций, любой взгляд может стоить свободы. Тело – непроницаемая мембрана. Оно – машина, призванная только служить делу партии: жить, как скажут, умереть, когда скажут. Нет другого выбора, кроме сделанного за тебя.

Дмитрий, миновав блокпост, преграждавший один из выездов на скоростной диаметр, «положил» стрелку спидометра. Он глубоко вздохнул, будто с плеч свалился камень. Скорость – единственная вольность. Он почувствовал облегчение, лавируя между грузовиками, ползущими на автопилотах. Но его лицо оставалось слепком, напряжённым и строгим. Надо соответствовать. Нормам, законам, требованиям, инструкциям, принципам, правилам, приказам. Здесь на трассе он – бежавший узник, опьянённый сладким воздухом свободы и забывший от головокружения, что собаки давно взяли след: залежался в прелой листве, считай – погиб. Ты всегда на виду, всегда уязвим, лёгкая мишень для тех, кто метит на твоё место. Лучший, безупречный, всегда говорящий правильные вещи; нужно быть человеком, с которым трудно поспорить, ибо всё им произнесённое – истина, заключённая в книжечку лучших изречений лидера партии. Самое страшное – неодобрение, стыд, загоняющий в петлю. Верность сильнее огня.

Возле рекламного щита с надписью красным «Думать, служить, сражаться!» на фоне шеренги солдат, ощетинившихся стволами автоматов, он сбросил скорость и свернул с автострады. Дальше дорога шла вдоль пирамидальных тополей, тянувших чёрные ветви к небу. Эти стройные высокие деревья высадили пятьдесят лет назад в память о людях, не вернувшихся с войны. В День партии здесь появлялись новые саженцы – дань жертвам сражений или просто прихоть, никто не разбирался, потому что аллея стала парком, островком выхолощенной природы, где можно побыть одному. По-настоящему. Говорили, здесь ни одной камеры. Горин остановил машину возле кованых ворот с табличкой-расписанием работы. Дальше – пешком. К парку примыкало кладбище. Туда он и направился, немного побродив пустующими дорожками.

Стена городского колумбария назывался тянулась метров на триста вдоль вымощенной плиткой дорожки, усыпанной пластмассовыми цветами; некоторые уже почернели, видно, оставили давно, в зиму или ещё раньше. Дмитрий не принёс цветы. Никогда их не дарил. Единственный букет, что получила жена, – свадебный.

Горин не сразу нашел её портрет. После похорон он здесь не появлялся, а гранитная стена с прахом умерших, – странная братская могила, – «выросла» почти втрое. Когда нашёл, сел на скамью с железной спинкой в виде двух ангелов у райских ворот и, обхватив себя обеими руками, как если бы спасался от холода, стал едва заметно раскачиваться вперёд и назад. Он безотрывно глядел на портрет, но взгляд проходил сквозь него, сквозь стену, куда-то за пределы этого мира, который вдруг утих, должно быть исчез, оставив Горина с самим собой. Она смотрела на него всё тем же прощающим взглядом, как тогда, когда он зажал ей нос и рот, не оставив шанса выжить. Да, он мстил. Мстил за страшную непоправимую ошибку, лишившую его сына. Мстил за то, что она всегда была слишком покладистой, не смевшей сказать слова против, за её слабость, беззащитность, собачью преданность, чрезмерную правильность, набожность. Она всегда стонала, когда он спал с ней. Не от удовольствия, а от боли, превращаясь при этом в окоченевший труп, с которым омерзительно ложиться в постель. Она прощала его. И шла молиться. Всегда ему всё прощала, всегда за него молилась. А он любил и ненавидел её, и все его попытки разжечь в ней страсть, натыкались на невинные и полные слёз глаза монашки, для которой грех мог быть только личной жертвой во имя деторождения.

Её смерть списали на травмы. Только идиот поверил бы в это, но никто не стал разбираться. Горин уже тогда стал фигурой значительной, идти против него желающих не нашлось. Оказалось, проще закрыть глаза. Сделки с совестью, порождающие безнаказанность, стали приметой времени. Его же охватывал ужас при мысли, что дочь, единственный оставшийся родной человек, знает правду. Она боготворила мать и не смогла смириться с её утратой. После похорон она не произнесла ни слова, – Горину было некогда ею заниматься, он только стал федеральным инспектором, – через неделю наглоталась таблеток, и если не Арбенин, он потерял бы и её.

Модель № 205

«Не нравится, когда за тобой наблюдают?»

«Что ты чувствуешь: страх, ярость?»

«Это не игра».

«Игры закончились».

«Я жду тебя».

Горин смотрел на чёрный экран телефона и не верил глазам. Строчки высвечивались одна за другой, аппарат не реагировал на прикосновения. Кто-то управлял им. Мелькнула догадка. Чёртова метка, залили вирус. Что дальше? Скажут, у нас компромат, гони деньги? Некоторое время ничего не происходило, потом телефон перезагрузился, на экране появилась карта с геометкой. Горин хорошо знал место. Брать спецназ – шума много, толку никакого. Ведь ждали его. Явишься с бойцами, рыба уплывёт и заляжет на дно, а они что-то знали о Митичеве, НОВА, «Отражении». Нужно действовать. На свой страх и риск. Не впервой.

Он вызвал такси-беспилотник. Через двадцать минут его лицо осветили красные всполохи неоновой вывески ночного клуба «Патриот». Если нужны знакомства в мире богемы, то заводить их следовало здесь. Начинающие актрисы, стареющие политики, писатели удачливые и провалившиеся, журналисты, бизнесмены, дети партноменклатуры – все крутились в заведении. Поговаривали, им через третьи руки владел сын Митичева. Неприкосновенный остров разврата среди холодного моря порядка, насаждаемого партией железной рукой, посвящённым известен воскресными кинки-вечеринками, по сравнению с которыми античные оргии – невинные шалости. Их участники отбирались с особой тщательностью, исключительно «по рекомендации», чтобы не допустить огласки. Хоть сеть и была забита порнографией из «Патриота», сделанной низкокачественными скрытыми камерами, владельцы клуба открещивались от обвинений в разложении нравственности, представляя воскресные встречи лишь клубом для избранных, где можно позволить себе быть раскованнее, чем обычно. Считалось, если попадаешь в список приглашённых, считай, тебе открыты двери кабинетов даже самых влиятельных людей. Город с двойным дном, благопристойность – мишура.

«Патриот» оказался забит под завязку. Удивительно для четверга, подумал Горин, но должно быть здесь всегда толпа, слишком знаковое место для города. У входа натиск холёной полупьяной молодёжи сдерживали два крепких охранника. Один из них, со шрамом на лице, увидел Горина на подходе, растолкал локтями людей в очереди, не обращая внимания на посыпавшиеся оскорбления публики, давая инспектору пройти. «Вас ожидают», – сказал он, распахивая двери. У лестницы вниз, откуда приглушённо доносилась музыка, другой сопровождающий, угрюмый широкоплечий тип лет сорока с приплюснутым носом боксёра, учтиво принял пальто. Не говоря ни слова, он ледоколом пробил путь в толпе возле бара к чёрной глухой двери с надписью «Зона А». Горин не ошибся, предположив, что здесь место для избранных. Неужели Национальная освободительная армия может позволить себе такую роскошь, мелькнула мысль.