Читать книгу: «Конверт», страница 3

Обычно в тюрьме спишь плохо: мешает никогда не гаснущий свет, спёртый воздух и сама атмосфера, насыщенная энергией страданий и несвободы. Но в ту ночь, не знаю почему, я сплю на удивление крепко и под утро вижу сон.

ПОБЕГ

Среди сотен книг моей библиотеки мне особо дорога одна: время слизало с неё обложку, многократное чтение растрепало страницы, а игривый щенок оставил на переплёте следы крошечных зубов. Но стоит только взять её в руки, как услужливая память переносит на много-много лет назад

Я вижу прямоугольник света, льющегося в спальню из окошка выше двери, ряды кроватей с посапывающими одноклассниками и себя, склонившегося над книгой. Перевернёшь страницу – и Дик Сэнд выводит «Пилигрим» в полное опасностей плавание, а могучий Геркулес в очередной раз спасает пятнадцатилетнего капитана. Забываю обо всём: мне снова десять, я – ученик третьего «А» класса специализированной школы-интерната №1.

Алексей Рыжов, октябрь 1978 г.

Из окон струится шафрановый свет осеннего утра. Сон ещё держит в крепких объятиях одиннадцать мальчишек. Александра Георгиевна, осторожно приоткрыв дверь, входит в спальню. Половица возле кровати громко скрипит, но я не просыпаюсь. Прикосновение к худенькому плечу: – Алёша, пора вставать! Ты сегодня дежурный. Не забыл?

Сложно десятилетнему мальчишке выныривать из глубин приятных снов. Будто после нырка ты рвёшься вверх, но упругая, словно кисель, вода не пускает, тянет вниз. – Я уже встаю

Босыми ногами на прохладный линолеум; пальцами нащупываю тапочки. Десять шагов до белой двери – под ногами скрипят доски коридора. Налево – «комната гигиены» с железными умывальниками и вмурованными зеркалами. Кафель на полу вытерт до белизны. Ещё пять шагов – и кабинка туалета принимает меня.

Надо мной грозно возвышается зелёная труба, увенчанная чугунным бачком. Хищно клацает, закрываясь на шпингалет, дверь – я остаюсь наедине с тайной. Живя внутри меня, она мучительно-сладко подкатывает к горлу и наполняет тревогой длинные зимние ночи. Во мне начинает шевелиться что-то новое, словно рождается изнутри, и это новое обитает где-то внизу живота.

Томление тела иногда становится настолько невыносимым, что я залажу рукой в трусики, шарю в поисках маленького отросточка и мну его, пока он не станет твёрдым – тогда я надолго замираю в сладкой истоме. Уже несколько раз Александра Георгиевна ловит меня на том, что слишком долго торчу в кабинке туалета, но ничего с собой поделать не могу. Отвечаю через тонкую дверь, что у меня запор и надо посидеть подольше. В ответ воспитательница сердится и требует, чтобы быстрее выходил и не задерживал весь класс.

Сегодня тороплюсь – наспех чищу зубы и, брызнув в лицо холодной водой, бегу в спальню.

Костюмчик из шерсти пополам с полиэстером, белая рубашечка и алый галстук из ацетатного шелка, слегка пахнущий горелым от ежедневной глажки – всё это быстро надевается. Минута – и я готов нестись в столовую.

Топот быстрых ног по гулкому дереву ступенек. Забегаю в раздевалку. Здесь, на серебристых крючках, отдыхают пальто. Спящие в ячейке под вешалкой, начищенные с вечера, ботинки приветствуют хозяина. Проношусь каменной лестницей, ведущей вниз с веранды – и мчусь, шаркая плохо зашнурованными ботинками, в столовую.

Задерживаюсь у покрытой первым ледком лужицы, надавливаю носком ботинка на стеклянную поверхность – с хрустальным звоном лопается лёд и чернильная жижа выступает из разлома. Бегу дальше, мимо роняющих лимонные листья тополей и корпусов старшеклассников. Пар, вырываясь изо рта, клубится облачком.

Впереди – самая высокая лестница. Не сбив дыхания, взлетаю на последнюю ступеньку. Передо мной открывается бескрайняя площадь, заканчивающаяся махиной столовой. В центре агоры – клумба с малиново-черными головками полковников и отцветшими ноготками. На ходу успеваю сорвать засохшую головку цветка и, размяв пальцами, рассыпаю за собой пушистый след.

Пять высоких гранитных ступеней – я уже в столовой. Поворот направо, к раздаточной. «Первый!»

Широкие тётки в поварских колпаках помешивают в гигантских кастрюлях манную кашу.

– Ну що, синку, вже прибіг? – сверкая золотыми зубами, большущая повариха с высоты весело смотрит на меня.

– Да, – отвечаю робко. – Добре. Який клас? – Третий «А».

– Добре, – повариха, шевеля губами, ведёт ручкой по списку. – Тримай.

На стойку, вровень с моей макушкой, выставляется гора яиц с лиловыми печатями на скорлупе. Перед поеданием яйца с позеленевшими от долгой варки желтками участвуют в жестоких битвах: у чьего яйца макушка крепче, тот и победил.

Затаив дыхание, осторожно снимаю с оббитой сияющей жестью стойки добычу и несу в зал, к столам.

Хлопает высоченная входная дверь; в холл врываются отставшие дежурные других классов. Среди них старшеклассники, но я спокоен: мой класс – первый в списке на выдачу.

В воздухе мелькает черпак на длинной ручке. Горячая манная каша сползает в глубокие стальные тарелки. Теперь это богатство надо перенести в зал. На обычный поднос из коричневого пластика в один ряд можно поставить только шесть тарелок. После многих тренировок и падений, я освоил искусство переноса девяти тарелок одновременно – внизу шесть и ещё три во втором ряду. Два подноса – и на сером пластике стола паруют восемнадцать порций манной размазни.

Подходит очередь аккуратно нарезанного хлеба и самого ценного – кубиков масла. Напоследок, зачерпнув из котла, размером с дом, тётка наполняет чайник и отдаёт мне.

Долго выуживаю из горы вымытой посуды себе и друзьям вилки с восходящим солнцем на ручке.

На поцарапанном пластике столов выстраиваю икебану: напротив каждой табуретки – полусфера стальной миски, наполовину заполненная ещё дымящейся манкой, справа – ложка. Перед миской – пустой стакан. Чай налью позже – чтобы не остыл. Лимонные кубики масла – на тарелках. Прямоугольники хлеба горками покрывают ажурные подставки. Яйца пирамидой пушечных ядер высятся в центре каждого стола. Готово! Теперь можно, раскачиваясь на табуретке, поджидать, пока одноклассники добредут до столовой.

Александра Георгиевна

«Тяжело видеть страдания детей, чей здоровый мозг, а часто и доброе сердце втиснуты в исковерканную оболочку. Скрюченные руки, вывернутые ноги, изломанные спины – похожие на персонажей Гойи, они несут крест по жизни со стоическим спокойствием

Когда мне сразу после института предложили работу в интернате, я отказалась – не чувствовала в себе силы помочь этим, обиженным Богом и людьми, детям. Восемь лет проработала в обычной школе, среди нормальных, здоровых детей: преподавала немецкий язык. Встретила достойного мужчину. Полюбила. Когда предложил выйти замуж – согласилась. Через год у нас родилась Дашенька.

В ночь родов врач-акушер (это я узнала потом) выпил на дне рождения медсестры и уснул в ординаторской. У меня отошли воды, а добудиться пьяного эскулапа не могут. Пришлось медсестре-акушерке принимать роды самостоятельно. Что она сделала неправильно, я уже никогда не узнаю.

Когда Дашеньку принесли на первое кормление, сразу обратила внимание – ножка у малышки выгнута как-то не так. К тому дню, когда муж, с коробкой конфет и букетом роз, встречал нас возле роддома, стал известен жестокий диагноз – детский церебральный паралич.

Даша была почти нормальным ребёнком – живым, подвижным, улыбчивым и смышлёным, но только «почти»… ВТЭК определила: «родовая травма вследствие асфиксии». За те несколько секунд, пока неопытная медсестра, не зная, что делать: будить врача или пытаться справиться самой, металась по родзалу, какой-то маленький участок в мозгу моей девочки просто отмер.

Жизнь Дашеньки акушерка спасла. За это я ей благодарна. Но изогнутая ручка и волочащаяся ножка сделали Дашу не такой, как все.

Прошло семь лет мучений: и моих, и Дашеньки. Были и бабки, и массажисты-костоправы, и поездка в далёкий Курган, к кудеснику-ортопеду Илизарову. Всё бесполезно. Даша стала бояться врачей и при виде белого халата с плачем прижималась ко мне.

Пришло время доченьке идти в школу. О том, чтобы отдать Дашулю в обычную школу и речи не шло. Ей нужен особый присмотр и лечение. Я вспомнила об интернате для детей с ДЦП.

К тому времени муж, устав, по его словам, от бесконечных врачей и санаториев, ушел от нас, превратился из живого человека в ежемесячную квитанцию об уплате алиментов.

Пришлось пойти на работу в интернат. Побеседовав с директором, Александром Викторовичем Романовым, узнала две вещи: во-первых, что в интернате как раз есть вакансия воспитателя младших классов, а во-вторых, что Дашу могут зачислить в подготовительный класс только в том случае, если я эту вакансию займу.

Первого сентября красавица Дашенька стояла в толпе таких же, как она, деток. Одиннадцатиклассники вручили каждому из «приготовишек» по белоснежной хризантеме и глянцевой открытке: «Первокласснику от выпускников».

Потекли будни. Дашенька осваивала азбуку, занималась лечебной физкультурой и терпеливо сносила электрофорез и ЛФК. Я помогала детям-инвалидам натягивать по утрам неподъёмные ортопедические ботинки, проверяла каракули на самоподготовке и следила, чтобы никто не обляпался манной кашей, пронесённой мимо рта дрожащей рукой.

Листья каштанов возле нашего корпуса опали, выросли и готовились вновь укрыть землю. Дашенька перешла в первый класс: в интернате все дети в начале становятся «приготовишками», а через год их разделяют. «А» класс учится по обычной школьной программе. В «Б» попадают дети с задержкой умственного развития: к восьмому году обучения, дай Бог, осваивают программу четвёртого класса.

В моём 3-м «А» двое совершенно здоровых детей: два Алексея – Рыжов и Шпанько. Коллеги шепчут, что их устроил сам Романов.

Рыжов – весёлый, общительный мальчишка. До того, как познакомилась с его родительницей, и не подозревала, что она давно в разводе и сама растит двоих сыновей. Почему Романов разрешил принять в интернат здорового ребёнка, для меня загадка.

Мать Рыжова – энергичная блондинка с незакрывающимся от беспрерывного говорения ртом, похоже, не сильно переживает за младшего сына. Алёша частенько остаётся на выходные в интернате и бродит со скучным лицом.

С поведением у мальчика проблемы: обычно уравновешенный, спокойный, но иногда как учудит! Два месяца назад подставил ножку первокласснице, которая бежала по актовому залу. А недавно в кровь разбил нос однокласснику. После драки сказал, что тот украл у него из тумбочки фантики. Вот и не получает похвальных грамот: в аттестате все пятёрки, а поведение – между «неуд.» и «удовл.».

Что действительно любит, так это забиться в тихий уголок с толстой книгой в руках; читает, бесшумно переворачивая страницы, пока не позову на ужин или не выключу свет. Библиотекарь жалуется, что все книги на полках для его возраста уже перечитал и теперь клянчит Жюля Верна и «Спартака».

Алексей Рыжов

Большая перемена. К группке мальчишек из третьего «А», занятых набиванием фантиков на подоконнике, почти строевым шагом приближается Маргарита Халихановна, завуч младших классов. – Алексей, пойдем – к тебе пришли. – А кто? – так неохота отрываться от игры. – Пошли – увидишь!

Завуч, подождав пока спрячу фантики в карман, берёт меня за руку. Идём мимо столбов света, льющегося из окон, вперёд – туда, где длиннющий коридор заканчивается ступенями. Там, возле окна, невысокий и чёрный, стоит он – тот, кого мама в последнее время иначе, как «извергом», «фашистом» и «скупердяем» не называет – отец.

Родители давно развелись. Мама запрещает видеться с отцом. Каждое упоминание его имени она сопровождает каким-нибудь обидным словечком.

Увидев отца, разворачиваюсь и бегу прочь. Из груди мужчины вырывается стон. Последнее, что вижу – окаменевшую фигуру возле окна.

Вечером на кровати лежит кулёк конфет с караваном верблюдов на обёртке. Хрустящие вафельки зажаты между слоями коричневого крема и облиты тоненьким слоем шоколада – вкуснотища! «А „Гулливеров“ не принёс, скупердяй!».

Учеба идёт легко, и я частенько скучаю на уроках. Учительница математики всегда подбрасывает по пять дополнительных задач – чтобы не бездельничал.

Историк (залысины делают его похожим на Владимира Ильича Ленина) после урока зовёт в каптёрку. В комнатке без окон чудесно пахнет старыми книгами и клеем.

– Держи! Подарок – как лучшему ученику. – «Ленин» протягивает потрёпанный томик. На обложке – мальчик, вращающий огромный штурвал.

– «Пятнадцатилетний капитан» – мгновенно читаю надпись на обложке, надпись.

– Про моряков?!! – Конечно. Давай, беги!

Звонок громким треском выгоняет классы с последнего урока. Раскачиваясь на ходу, кренясь во все стороны и надолго застревая на лестницах, мальчишки и девчонки третьего «А» медленно ползут к виднеющемуся на вершине холма зданию с колоннами. Здесь их уже ждёт обед.

Муха, обманутая теплом, бьётся в оконное стекло, когда я на цыпочках вхожу в спальню. В верхнем ящике тумбочки, под куском клеёнки, лежат мои сокровища – переливающиеся календарики и горка фантиков. Но сейчас там пусто. Снова и снова приподнимаю клеёнку, шарю по углам – безрезультатно! «Это Ефа и Куница! Только они могли зайти в спальню, пока другие учатся» – в голове кружатся злые, колючие мысли.

Сашка Ефименко, по прозвищу Ефа, – самый высокий в классе. Мы дружно его ненавидим. И есть за что. Он крадёт всё, что попадается под руку – мелочь из карманов одноклассников, деньги из кошельков учителей, сладости, игрушки. Он даже умудрился стащить обручальное кольцо у воспитательницы из первого «А».

Дружок его ещё отвратительней. Новенький, с говорящей фамилией Куницын. Он и вправду похож на куницу – длинный, худой и вертлявый. Карие глазки перебегают с предмета на предмет – высматривают: что бы ещё стянуть у зазевавшихся учителей и одноклассников?

Несколько раз после очередной кражи класс объявляет воришкам бойкот, но двое сдружившихся изгоев общаются между собой и, похоже, не особо страдают.

Из мыльницы, рефлектора и квадратной батарейки я смастерил подобие карманного фонарика и продал его Кольке Лыкову. За три рубля. «Зелёненькую» спрятал под матрас: хватит на мороженое и на кино, ещё и на «Раковые шейки» останется. Утром сунул руку в тайник, а там – пусто! Ясно, что это работа воришек Ефы и Куницы. Пришлось пожаловаться Александре Георгиевне. Вещи пацанов проверили, но денег так и не нашли.

Накрыв на обед, поджидаю класс, сидя на табуретке. Раскачиваюсь при этом сильнее обычного. Когда, по моим расчетам, класс уже должен подойти к дверям столовой, выхожу в вестибюль.

Первая пара, две девочки, преодолевают ступени лестницы, ведущей в столовую. Куницын, посвистывая, идет сбоку от строя. Решает погладить всеобщую любимицу – дворняжку Найду; подходит к закутку, где спит, похожая на овечку, собака. В этот момент прыгаю прямо с веранды на Куницына, намереваясь свалить гада на землю и уже там добить. Но Куница не зря казённый хлеб ел: он легко стряхивает меня с плеч.

Потеряв преимущество первого удара, будучи килограммов на пять легче и на полголовы ниже, с рычанием бросаюсь на врага, беспорядочно молотя руками. Чаще всего взмахи кулачков лишь рассекают воздух, но несколько ударов попадают в цель – на морде Куницы вспухает царапина. Мы кружим в боевом танце друг вокруг друга, и поднятая пыль почти скрывает нас от глаз собравшихся зевак.

Как мне удалось повалить намного более сильного Куницу, я так и не понял. Помню себя, сидящим на поверженном противнике и бьющим по ненавистному лицу. Найда весело скачет вокруг дерущихся мальчишек: она решила, что мы играем, и просится в компанию.

Прихожу в себя, вися над землёй: исполин держит нас за шиворот, ожидая, пока поостынем и перестанем размахивать руками.

– Вы чьих будете, бойцы? – широкая улыбка, бас и власть в голосе: директор! – Ну, что молчите? Какой класс, спрашиваю?

– Третий «А», – Куницын размазывает пыль по лицу, отчего оно становится ещё чумазее.

– Так, понятно – Александра Георгиевна недосмотрела. Хорошо, я с ней разберусь. А вы, – ставит нас на землю, – быстро мыть руки и за стол! Приду через пять минут – проверю.

Не глядя друг на друга, поднимаемся по ступенькам. Руки вымыты, лица протёрты вафельными полотенцами. Заходим в зал.

Класс уже сидит за столами. Александры Георгиевны ещё нет. Поедая гороховый суп, рассказываю друзьям о драке. Рот набит жёлтой жижей, поэтому соседи слышат только: «Я ефо – тах, а он меня – дых!». Брызги летят во все стороны.

Воспитательница приходит в середине рассказа. – Рыжов, доедай молча, а то тарелку опрокинешь. – Харафо, Алесандра Георгефна!

– Ну, вот и отлично! – грустно улыбается. – Есть тема для беседы на «тихом часе».

Александра Георгиевна подмигивает мне. Сразу успокаиваюсь и котлету с пшеничной кашей доедаю уже молча.

Александра Георгиевна

«Опять драка. Только что Романов отчитал словно школьницу. Я, видите ли, не могу навести порядок в классе! Прекрасно понимаю мальчишек: Куницын неприятен: смотрит преданно в глаза, а за спиной фигу держит. Но с Алексеем надо поговорить – можно было сначала рассказать мне».

На «тихом часе» Александра Георгиевна, заведя меня в комнату отдыха, долго выпытывает о причине драки.

– Ладно, все понятно – иди спать, — легонько касается выступающих из-под застиранной майки лопаток.

Алексей Рыжов

– Третий «А», подъём! – Александра Георгиевна распахивает шторы. Снопы золотистого света, льющегося из вымытых окон, ложатся на кровати. Мы легко просыпаемся от голоса воспитательницы и скачущих по углам комнаты солнечных зайчиков. До окончания «тихого» часа ещё пятнадцать минут, но воспитатель будит нас заранее: чтобы мы «легче переходили ото сна к бодрствованию»

Чаще всего Александра Георгиевна вспоминает рассказы Джека Лондона или истории о Шерлоке Холмсе, или что-нибудь из фантастики.

Сегодня, затаив дыхание, слушаем историю о человеке, идущему к далёкому океану. О том, как он остаётся без оружия и еды, но продолжает путь. Как, в конце, смельчак едва ползёт, стирая до костей ноги и руки. Страдания этого человека близки и понятны мальчишкам, чья жизнь – ежедневный подвиг борьбы с изломанным телом, непослушными руками и презрением со стороны тех, кому повезло родиться здоровыми.

После полдника третьеклассники идут на самоподготовку. За два часа нужно успеть сделать уроки. Самые шустрые, после того как справятся с «домашкой», выжигают рисунки на дощечке или чеканят стержнем от авторучки олимпийского мишку на листике меди.

Два раза в неделю Калинкович, наш учитель пения, забирает меня на занятия по музыке.

Нас – четверо. Мы – школьный оркестр ионик. Белоснежная коробка с рядом стальных полосок, сбоку – короткая палочка, привязанная проводком к корпусу – вот и ионика. Зажал щепотью палочку, глаза следят за партитурой, ткнул в нужную клавишу – и звук льётся из динамиков, рождая чарующую мелодию заставки к передаче «В мире животных».

Высунув от старания кончик языка, ежесекундно сверяясь с партитурой, вонзаю стальной наконечник точно в нужный прямоугольник. Радуюсь, когда Калинкович хвалит оркестр, и огорчаюсь, когда учитель окриком: «Не так!!!» обрывает течение мелодии.

Час занятий музыкой для меня – мгновение. Устав до мушек в глазах, рассыпаю горох быстрых шагов по гулким коридорам. Бегом в класс!

Хороший, все-таки, этот Калинкович! Добрый, умный и по-немецки всё время говорит с Александрой Георгиевной. Странно звучит чужая гортанная речь из уст наших, советских, воспитателей. Многие из нас и по-русски говорят с трудом, поэтому учителя кажутся небожителями.

Солнце давно уже скрылось за вершинами каштанов. В золотистом свете фонарей чернеют силуэты корпусов. Близится время ужина. По пути в столовую решаю на минутку заскочить в корпус, проверить: в порядке ли сокровищница с календариками и фантиками? После драки я вспомнил, что утром перепрятал драгоценности в другое место.

Два пролёта вверх по скрипучим ступеням – спальня. Быстро руку под матрац. Пачка твёрдых прямоугольников с ребристой поверхностью просится в руки: посмотри нас! Любуюсь сменой картинок: вот – олимпийский мишка, перевернул – и уже переплетенье пяти колец! Вот хоккеисты из «Шайбу! Шайбу!» – смешные, носатые с черными волосами, поворот – и уже их противники – курносики с пшеничными шевелюрами. Но надо бежать, накрывать на ужин. Я должен быть первым!

Уже идя по коридору к выходу, слышу необычные звуки в пустом корпусе. На что это похоже, сказать трудно: больше всего напоминает борьбу или драку. Стараясь ступать на те доски пола, которые скрипят меньше всего, подкрадываюсь к приоткрытой двери комнаты отдыха – и оторопеваю. То, что я вижу, мне уже приходилось видеть и раньше. Год назад мы с братом, став на кухонный стол, подсматривали через окошко в ванной, как, похожий на медведя, дядя Лёня, сопя и рыча, делал это с мамой. При этом она выгибалась и мотала головой.

Но здесь! То же самое делают Александра Георгиевна и Калинкович! Они не совсем раздеты: брюки учителя музыки вместе с трусами спущены до колен. Среди черноты волос паха Калинковича краснеет громадный писюн, который то исчезает, то появляется, уже блестящий, из сокровенных глубин тела воспитательницы.

Несколько секунд заворожено смотрю на действо. Когда Александра Георгиевна, издав стон, поворачивается в направлении приоткрытой двери, бросаюсь бежать. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре, но я уже не думаю о том, что буду раскрыт. Стыд, разочарование и обида гонят меня вперёд. Выбегаю из корпуса и мчусь к футбольному полю. Опавшая листва посвистывает под ногами. Ещё несколько минут, и я – в балке, что начинается сразу за школой.

Полутьма и прохлада встречают разгорячённого стремительным бегом ребёнка. Безлистые ветви акаций трутся одна об другую. Таинственный шелест наполняет балку. Кажется, что кто-то страшный и громадный скрывается за каждым деревом.

Подбираю сухую ветку и иду, размахивая ею, словно мечом. Воображение рисует картины страшной мести. Вот я врываюсь в корпус: Калинкович ползает передо мной на коленях и могучий меч взлетает над головой презренного учителя, готовясь отсечь её прочь. Александра Георгиевна со слезами умоляет пощадить любовника. Я великодушно прощаю обоих предателей и мы, втроём, плачем в объятиях друг друга.

В другом варианте мести представляю, как разрубаю мечом прекрасную грудь Александры Георгиевны, и она падает бездыханной рядом с уже мёртвым Калинковичем.

Как они могли! Двое самых любимых людей оказались предателями! Нет, никогда их не прощу! Закусив губу, иду и иду вперед, пока не вижу со дна балки маленькие, словно игрушечные, домики на противоположном склоне оврага. Дальше идти некуда, назад – не к кому. Валюсь на спину в захрустевшие листья. Недавно взошедшая луна заливает охряным светом всё вокруг, и я долго смотрю на неё. В балке сильно пахнет сыростью и прелой листвой.

«Наверное, меня уже ищут. Ничего, пусть поищут, пусть побеспокоятся! Не хочу больше к этим предателям! Убегу к маме».

Тропинка белеет среди травы, подобно извивающейся змее. Шаг за шагом, преодолевая страх, усталость и голод, карабкаюсь наверх, хватаясь руками за выступающие корни. Вот и край оврага. Вдалеке, среди деревьев, горят огни интерната. Постояв минуту на самом верху балки, направляюсь не к школе, а от неё – вдоль забора, к остановке автобуса.

«Убегу! Уеду к маме! Она ждёт меня» – короткие, злобные мысли проносятся в голове и гонят вперёд. Вот показались огни фонарей вдоль шоссе, вот и сама дорога – матово-блестящая чёрная полоса уходит в город: туда, где меня ждёт мама.

Выхожу к остановке – серой скамейке под крышей из рифлёного железа. Лавочка высока, и я сижу, болтая ногами в воздухе. Напряжение спало. Даёт о себе знать усталость – веки слипаются, хочется есть, спать и к маме. Терпеливо жду, когда из-за подъема покажется дребезжащий ящик автобуса номер двадцать один, чтобы залезть на заднее сиденье и уснуть. Помню, что мне надо ехать до конечной остановки. Там, на «кольце», нужно сесть в трамвай, а с остановки – пешком домой, в уют родной квартиры, где меня ждёт мама.

Автобус всё не идет: руки начинают коченеть, холод прокрадывается под курточку, в желудке давно играет голодный марш. Хочется куда-нибудь, где тепло и есть горячий суп, пусть даже гороховый.

Александра Георгиевна, Калинкович и ещё кто-то из учителей появляются на остановке за минуту до того, как старенький «ЛАЗ», натужно рыча на подъёме, выезжает из низины.

– Алёша! Алёша! – Александра Георгиевна обнимает дрожащее тельце, шепчет нежные слова и гладит спину икающего от холода мальчика.

– Я любил вас, Александра Георгиевна! – бормочу, глотая холодные слезы и сопли. – А вы, а вы…

– Я тоже люблю тебя, малыш. И всегда буду с тобой и только с тобой. Ты, главное, больше не убегай.

Александра Георгиевна плачет вместе со мной и слезы словно что-то смывают с её души.

К корпусу идём, взявшись за руки. Я весело размахиваю свободной рукой. Вот и родные ступеньки, спальня и милая кровать. Александра Георгиевна присаживается ко мне. Ладошка тонет в её теплых и нежных руках. Уже через несколько минут я сплю, свернувшись клубочком. Мне снятся мама и тёплое, ласковое море. Шлёпая по накатывающимся на берег нежным волнам, я бегу к маме. Улыбаясь, она ждёт меня, раскрыв объятия.

Утро в новой камере начинается с шума воды. С грохотом Ниагарского водопада жидкость рвётся из трубы в туалете. «Подъём!» – вертухай гремит ключами в дверь. «Мог бы и не колошматить!», «Права на сон лишает, зараза!». Поднимаюсь вместе со всеми. Соседи раскуривают первую сигарету. В моём утреннем ритуале – обтирание холодной водой и разминка, стоя на помосте.

Сверху слышен перестук киянок – начался шмон. Вертухаи движутся с третьего этажа вниз. В платных камерах тюремщики простукивают решётки деликатно, не сильно стараясь. Элитные постояльцы выходят из камер не спеша. Никто не орёт на них и не тычет дубинками в спину. Богачи расслабленно идут в конец коридора, где спокойно дожидаются окончания шмона.

Совсем не так в обычных камерах, набитых рядовым отребьем.

Лязг отодвигаемого засова, скрип петель.

– Все на выход! Без вещей! Руки за спину! В конец коридора! Бегом!!!

Замешкался на старте – дубинкой по хребту. Не зевай Фомка, на то и ярмарка! Добежали. «Стоять! Раздвинули ноги!». Растяжка: руки в упор на стену («На краску, уроды! Увижу руки на побелке – отобью!»), ноги – за специально нарисованную линию. – Шире ноги, бандерлоги!

Молоденький вертухай проводит лопаткой металлоискателя вдоль каждой раскоряченной фигуры. Его коллеги в это время куражатся в камере. Двое переворачивают матрасики, кульки с одеждой и пищей. Двое простукивают стены и решетки. Что-то не так – и все пожитки летят в коридор. Нашли «запрет» – вся камера в карцер, если не выдадут одного на растерзание. А можно и на растяжке полчасика подержать – чтобы жизнь мёдом не казалась!

Шмон позади.

– Первая камера! Назад! Бегом! – и дубинкой по заду – чтобы сиделось легче.

Приводим в порядок вещи, раскладываем по кулькам одёжку и еду. Теперь можно расслабиться. На допросы выдёргивают редко. Если человек не даёт признательные показания сразу, он, впитав тюремную мудрость: «Чистосердечное признание облегчает совесть, но удлиняет срок», «Чем больше группа – тем длиннее сроки», замолкает, и с ним уже трудно работать. Поэтому опера рвут в клочья свидетелей, обыскивают офисы и квартиры, но к «клиенту» ни ногой. И только, если повезет что-либо откопать – стрелой летят в ИВС.

Рядом спит убийца. Никогда прежде не видел человека, лишившего жизни другого. Сквозь полуприкрытые веки иногда посматриваю на соседа. Парень как парень – высок, черноволос, лицо приятное, похож на Киану Ривза. Наверное, он и сам знает об этом: налёты, по его словам, всегда совершал в черном плаще, под которым прятал обрез.

– Всего-то делов, – с гордостью рассказывает он татуированному соседу, – подходишь к продавщице, показываешь ствол, и она стоит, не шелохнувшись, пока мы кассу чистим.

Но удача отвернулась от грабителей: бдительная бабулька, заметив, что возле дома околачиваются двое подозрительных парней, позвонила в милицию. Патруль зашёл во двор. Пацаны рванули в подъезд. Сержантики – за ними.

– Ничего не оставалось, как спускаться навстречу и мочить мусоров! Одного – наповал, второй – получил заряд дроби в плечо и не рыпался.

Вспоминаю: в марте весь город белел листовками с фотороботом парня в лыжной шапочке. «Разыскивается в связи с совершением тяжкого преступления».

Как-то утром Андрея выдёргивают без вещей. Возвращается нескоро. Войдя в камеру, долго молча курит. Затем, глядя в потолок, спокойно бросает: «Всё, пацаны, пошел я на пэжэ». Все головы поворачиваются к соседу.

– Захожу я в допросную, а там на столе, фотки какие-то, перевернутые. Ну, лежат и лежат – мало ли что опера притащили. Побазарили немного. Вдруг один опер мне прям в лобешник: «Что знаешь об убийстве такого-то?». Я «падаю на мороз»: «Кого? Знать не знаю о ком вы». Тогда он фотки переворачивает, а там – трупак. «Того, что ты убил, разделал и зарыл в лесопосадке. Сдал тебя подельник». Ну, тут я понял, что дальше упираться смысла нет – всё выложил. – После того, как мы ментов завалили, мусора устроили облаву. Помните, весь город обклеили портретами?

Дружно киваем.

– Тоха через неделю кипешивать начал, хоть и зависали мы на чистой хазе и бабло имелось, и хавчик. Понял я, что ещё немного и сдаст, сука, как пить дать, расколется. Сидим вечерком, бухаем. Я встал, будто взять что-то, и сзади Тоху топориком по темечку – тюк! Он, бедняга, и не мукнул. Распилил в ванной – нудное, скажу вам дело – распихал по пакетам. А дальше как? Мне выходить нельзя. Дал корешу, чья хаза была, вывезти. Ну, вот он, – Андрей витиевато выругался, – и сдал меня с потрохами. Теперь всё. Эх, мне бы только напоследок тому пидару, что стукнул на меня, горлянку перегрызть!

Время завтрака. Шныри из «пятнадцатисуточников» разносят вполне съедобную пищу: кашу, иногда яйцо, кусок серого хлеба с кубиком маргарина сверху.

Жена каждый день носит передачи. В них – натёртые морковка и топинамбур, проросшая пшеница, орехи, мягкий сыр и яблоки. Вован ворчит, что «козлячую хавку шамать не подписывался». Глядя, как я с аппетитом уничтожаю молодую крапиву и петрушку, соседи тоже пытаются поесть зелени, но быстро отказываются от этой затеи. Адвокатов ко мне так и не допускают, и я не могу попросить жену передать колбасы и курева для соседей.

В конце завтрака – едва тёплый кипяток. Чай в нем заваривается слабенький, как моча. Поэтому «бывалые» на факеле – плотном пучке газет, доводят воду до кипения и пьют чифир, пуская кружку по кругу.