Игра в оленей

Когда становилось совсем невмоготу, Ксения выходила в тундру за хворостом, ложилась на землю, в мох или в снег, и долго лежала так, глядя в небо. По небу плыли облака. Её свекровь сказала бы: это кочуют в верхнем мире аргиши предков. Когда-нибудь старуха и сама сядет на небесные нарты, рядом со своим покойным мужем и многими погибшими детьми. Потом пройдёт ещё сколько-то времени – и к ним присоединится Хасавако. Только Ксении нет места в том аргише. Она думала: может, тогда просто врастёт в землю, распушится сочным ягелем, и олени коснутся её мягкими губами, и хоть тогда она станет кому-то нужной. Но время шло, мёрзлая земля не принимала её – и вот уже со стойбища окликали, и Ксения, подобрав хворост, тяжело шла обратно.

Раньше, когда Ксения была юна, а потому красива, домашние дела давались ей с трудом: шила она небрежно, готовила из рук вон плохо. Но Хасавако любил её без оглядки. «Няравэ сэр», – шептал, перебирая белые волосы, гладил шрамик на щеке. Ради неё оставил свою наречённую, хорошую девушку из многооленного рода, наперекор всей родне. А как он радовался первенцу!..

Отчего же так круто изменилась её жизнь?

Ксения сидит на земле посреди стойбища. Старуха выгнала её из чума, отобрав Сойти: нечего чужачке смотреть на таинство. А Хасавако… Ксения прикладывает ладонь к лицу. Фингал горит огнём, даже моргать больно. Она всего-то сказала, что сына надо в город, в больницу. Знала, что муж не любит оседлых, но попытаться стоило. И если бы только фингал – пережила, не в первый раз, но Хасавако совсем обезумел. Он зарезал уже шестерых белых оленей и как раз прикладывает нож к горлу седьмого. Приносит большую жертву.

– Мать знает, что делает, и пусть боги ей помогут, – вот, что сказал Хасавако, когда Ксения, сплёвывая кровь, отползала от него, подвывая от боли и бессильной ярости.

Теперь она смотрит, как кровь льётся по белой оленьей шерсти, собирается чёрными лужами на земле, медленно всасывается, уходит, уходит, как вода. Потом она станет ягелем, и другие олени коснутся его мягкими губами…

Ксения встаёт, шатаясь, снова подходит к Хасавако, перехватывает его руку с ножом.

– Меня режь, – шепчет. – А оленей оставь.

– Не дури, женщина.

– Хочешь жертвовать – меня давай! Только сына, сына нашего в город отвези. Ему помощь нужна, нормальные врачи.

– Отцепись, тебе говорят!

От сильного толчка Ксения падает, но тут же обнимает ноги мужа.

– Нет, не отцеплюсь! – Свист – и спину обжигает аркан. – Давай, бей меня. Что хочешь делай – а сына вези в город!

– Да провались ты со своим городом! – ревёт Хасавако. – Твои городские мне уже вот где… вот где… вот где! – Рука его поднимается и опускается на спину жены. – Всю тундру… измочалили! Изрыли! Ехать к ним?! Сына везти?! Просить?! Покориться?! Сама покорись! Покорись! Покорись…

Он вдруг замирает, аркан выскальзывает из руки, падает на землю. Следом за ним падает и Хасавако, прямиком в тёплые, вздрагивающие объятия жены.

– Няравэ сэр, – бормочет он, обливаясь пьяными слезами. – Как же так?.. Что же я?.. Прости меня, прости. Помнишь, как играли в детстве?.. Ты была белым олешком, а я…

– А ты был охотником. – Ксения приподнимает его, ведёт в чум, оскальзываясь на оленьей крови. – Я помню. Ты любил искать меня в траве, а я любила прятаться.

– Тот олень… К хальмерам его! Погубил мне сына… Нет. Я сам погубил. Пожадничал.

– Что ж. Тундра дала – тундра взяла.

– Не взяла! Ещё нет. – Хасавако входит в чум, тяжело опускается на супружеское ложе. Ксения стягивает с него обувь. – Няравэ сэр…

– Что?

– Ты отвезёшь?.. Отвезёшь его в посёлок?..

– Отвезу.

– Вот хорошо. Хорошо. По рации предупреди… Чтоб вертушку вызвали, или как там у них… Гляди! Головастики. Там, на дне. Ишь, ишь! Носятся… Прямо как ты. Убегай, убегай…

***

Когда старуха, утомившись, засыпает, Майма выходит из чума. Косы её растрепались, одежда в крови. Почти всё приданое испорчено. Да и будет ли теперь свадьба? Майма не думает об этом.

Стойбище тоже залито кровью, семеро мёртвых беляков лежат на земле. Остальные олени беспокоятся в загоне – кроме четверых, запряжённых в нарты. В нартах сидит мать. Опухшее лицо перекошено, подбитый глаз лиловеет, но взгляд устремлён к горизонту, над которым зависло незакатное летнее солнце. Ксения слегка раскачивается из стороны в сторону. Если и говорит с духами, то на таких глубинах, что даже прикосновение Маймы не сразу возвращает её в мир живых. Майма садится рядом, кладёт голову на колени к матери. Две крупные слезы выкатываются из её глаз.

– Мам, – говорит она, – у Сойти жар. Бабушка сделала всё, что могла, но надо больше.

Тёплая ладонь гладит её по волосам.

– Бедная моя девочка, – ласково шепчет мать. – Тебе бы в куклы играть и горя не знать… Что бабушка?

– Спит.

– Хорошо. Помоги мне.

Вместе они выносят спящего Сойти из бабушкиного чума, укладывают на нарты, укрывают, как следует. Сумка с провизией и документы уже собраны. Мать усаживается на место погонщика.

– Едем со мной?

Майма колеблется:

– Я тогда не вернусь, если уеду.

– И не надо. Придумаем что-нибудь.

– А ты, мам? Вернёшься?

Молчание. Только нервно вздрагивает плечо.

– А как же Ноляко? – спрашивает Майма.

Мать вдруг смаргивает, в ужасе озирается по сторонам. Майма – вслед за ней. В последний раз она видела Ноляко, когда тот, зарёванный, наконец, вывел их к Сойти. Потом началась суматоха, и Майма просто-напросто потеряла брата из виду. Мать хватает Майму за руки, встряхивает:

– Найди его, поняла? Изок поможет. Найди.

– Найду. Поезжай.

– Я вернусь.

Она трогает, и вот уже нарты резво летят к далёкому горизонту. Майма провожает их взглядом. Мать выбрала не самых сильных оленей, но и эти справятся.

Всё будет хорошо.

– Головастик! – зовёт Майма. – Головастик! Ноляко, ты где? Изок, Изок! Фьють!

Пса тоже не видно.

Майма берёт с мужских нарт хорей Сойти, открывает кораль. Отправляясь на поиски младшего, она уводит с собой и оленей. Их стало меньше, Майма без труда уследит за всеми. Кто-то ведь должен пасти стадо.

***

Маленький Ноляко долго идёт, не разбирая пути. Его слишком короткие ножки заплетаются, путаются в стланике, оскальзываются на кочках, и Ноляко то и дело падает на мягкие мшистые подушки. Полежит-полежит, поплачет горько – и снова в путь. Но мало-помалу силы оставляют Ноляко, и, когда ноги в очередной раз подводят его, он решает больше не вставать.

Совсем близко на тонких стебельках висит розоватая морошка. Ноляко протягивает руку, срывает сразу несколько, кладёт в рот. Потом ещё и ещё. Морошки здесь много, за один раз можно досыта наесться, а если не наешься, то проползти ещё немного вперёд – и тогда уж точно. Недозрелая морошка кислит, но Ноляко всё равно ест. Он принимает эту кислую морошку стойко, как наказание. Отныне он будет питаться только ею и жить здесь, в голой тундре, среди мха и пустоты. Без семьи, без чума, без оленей. Если потеряется в тундре навсегда, старший брат непременно поправится. Он встанет на обе свои крепкие ноги, и вырастет сильным, и проживёт долгую жизнь, и облетит со своим аргишем всю тундру, и станет многооленным.

Это Ноляко, а не Сойти должен был затоптать олень.

Это Ноляко, а не Сойти следовало отдать богам.

Это Ноляко, а не Сойти нарушил правило игры – и правило жизни.