Читать книгу: «Голоса, что вернулись»

Пролог

Ночь стояла неподвижная, как опрокинутая чаша. Костёр потрескивал на дне этой чаши – один живой глаз в кромешной темноте. Мы сидели плотнее, чем обычно: не потому что было холодно, а потому что вокруг лес изредка делал то, чего от леса никто не ждёт – вдыхал. Сразу тихо становилось, будто кто-то пригубил тишину, а потом отдал обратно, уже чужую.

Сказал, что это просто ветер, Вадим. Сказал – и неловко засмеялся. Ирина толкнула его в плечо и попросила не врать: ветра не было. И правда – ветки не шевелились, дым не уносило. А где-то издалека, будто по чёрной воде, катился длинный приглушённый звук, похожий на человеческий голос, но лишённый слов.

Вы бы сказали: сова. Или лось. Или эхо. Мы тоже так говорили. Первый час. Второй. До того момента, как эхо позвало меня по имени – и произнесло его тем голосом, которого уже пять лет как нет на свете.

Я не рассказывал никому, что отец умер, не успев вернуть мне долг – обещанный поход к озеру, где вода, если верить его рассказам, «светится сама собой». Он шутил, что озеро – фонарь, который положили под землю. Я знал его голос в полутьме лучше, чем тайники в нашем дворе. И в ту ночь, когда костёр сводил искры в тонкие скобы светляков, этот голос вернулся – не от костра, не из ночи, а извне. И сказал: «Не иди. Не туда».

А мы пошли.

И вот я расскажу вам эту историю. Не для того, чтобы вы в неё поверили. Вера – слабая верёвка. Её легко перерезать. Я расскажу, чтобы, когда вы встанете и пойдёте спать, вы сделали это молча. И не отвечали, если в тишине кто-то шевельнётся и назовёт вас по имени.

Потому что тогда она начнётся снова.

Часть I. Следы в тишине

1

Мы вышли поздно, как всегда выходит компания, которой важнее спор о маршруте, чем сам маршрут. Нас было четверо: Вадим – громкий, поджарый, с вечным желанием сбавить серьёзность до шутки; Ирина – тонкая, внимательная, глаза цвета холодной воды; Антон – молчун, таскавший на плечах слишком тяжёлый рюкзак и не жаловавшийся; и я – Мирон, человек, у которого с картами всегда ровно, а с дорогами – нет.

Мы шли в Бор, который на карте обозначен жирной зелёной заплатой, а на деле выглядит как ровное чёрное море, где деревья – это волны, застывшие на секунду перед тем, как рухнуть. Цель была простая: три дня по кольцевому маршруту, ночёвки у воды, костры, влажные носки, мысли о том, чем занимается мир по ту сторону леса.

Первые пару часов лес был таким, каким ему и положено быть: тропинки под ногами, песок и мох, комариное звено, тёплые лужицы солнечных пятен. Мы смеялись, делали фото, спорили кто несёт котелок. Вадим рассказывал, как в этих местах «на древних языческих пепелищах» строили лагеря, а потом забрасывали их, потому что костры сами тухли. Ирина слушала и глядела мимо нас – чуть в сторону, будто что-то шло там, параллельно нашей тропе.

Ближе к вечеру лес стал иным. Тени вытянулись, стволы потемнели, и шаги зазвучали глухо, будто мы шли не по земле, а по крышке пустого ящика. Птицы замолкли разом – так замолкают гости, когда в комнату входит тот, кого никто не звал. Мы одновременно подняли головы – и ничего не увидели. Только пространство между деревьями стало чуть гуще, как если бы воздух здесь раз за разом истирали чужими плечами.

– Тропу не потеряли? – спросил Антон.

– Мы на ней, – сказал я, указывая на едва заметную борозду. – Завтра будем у ключа. Сегодня – лагерь на «Пустом месте».

– На каком ещё пустом? – фыркнул Вадим.

Я пожал плечами.

– Так в двух картах подписано. Площадка без деревьев. Удобно.

Ирина помолчала, потом спросила:

– «Пустое» – это как «чистое» или как «лишённое»?

– Не знаю, – сказал я. – Мы увидим.

Мы увидели.

2

Поляна действительно была круглая, как дно старого таза. Трава на ней была на ладонь ниже, чем вокруг, и мокрее, будто её только что поливали. По краям – осины и дубы, их ветви тянулись внутрь, но будто не решались накрыть этот круг тенью. Над головами стояла ровная серая крышка неба – без звезд, без просветов. В центре поляны уже был сложен кострище – аккуратная яма в каменной обкладке, как в готовом туристическом месте. Только следов – никаких. Ни чужих углей, ни фантиков, ни тропинок, ведущих к нему.

– Кто-то любит порядок, – сказал Вадим. – Ну что, дом на ночь.

Мы раскинули палатки, развесили на конусы растяжек светлые ленточки – чтобы ночью не врезаться, – поставили горелку и котелок. Я принес хворост, Ирина – воду. Антон молча крошил сосновые сухие лапы, его большие руки работали осторожно, как у человека, которому доверяют хирургические инструменты.

Когда огонь заговорил, стало легче. Огонь – единственное живое, которое не бывает чужим. Мы ели жёсткую гречку с тушёнкой, слушали треск, теребили тёплые кружки. Ирина вдруг спросила:

– Почему на карте «Пустое место»? Кто так подписывает?

– Старые лесники, – сказал Антон. – У них полно странных названий.

– Или кто-то, кто хотел предупредить, – вставил Вадим и ухмыльнулся. – Типа «не сунься, дальше скука».

– А ты читал легенды? – спросила она, глядя в огонь. – Про места, где голоса возвращаются.

Мы молчали. Она говорила тихо, почти по-детски, будто повторяла выученный стих.

– Говорят, есть такие круги – на болотах, на вырубках, в местах, где кто-то долго и горько ждал. Там остаётся отголосок ожидания. И если встать у костра в таком круге, то голос того, кого ты ждёшь, найдёт тебя. И позовёт. А если ответить, голосу будет легче, но тебе – нет. Потому что он тянет, как глубокая вода. Сначала кажется, что идёшь по колено, потом понимаешь – по горло.

– Это называется «внушаемость», – сказал Вадим. – И «переутомление». И «глупость».

– А если не отвечать? – спросил Антон.

– Тогда голос будет повторять твоё имя, пока ты не ответишь, – сказала Ирина и улыбнулась так, как не улыбаются. – Или пока тебя не станет.

Ветерком повело из леса. Он не шевельнул ни одной ветки, но пламя качнулось, будто к нам одновременно подошли сразу несколько человек и, сговорившись, вдохнули.

К этому моменту я уже слышал – едва-едва – как ночью иногда слышишь, что внутри головы есть другая комната, где кто-то шепчет, и ты не разобрать, слова это или просто дрожание стен. Я сказал себе: «Прислушался, вот и кажется». Но комната становилась отчётливее, и я понимал: там вот-вот назовут моё имя.

Я встал, прошёлся вдоль кромки поляны, будто проверяя растяжки. В темноте тропинки не было видно. Я сделал два шага – и оказался у костра. Хотя шёл от него. Я рассмеялся и снова пошёл – в другую сторону. Сквозь траву, вдоль деревьев, считая шаги. Тридцать. Сорок. Пятьдесят. Там должна быть кромка леса – ветки, земля, корни. Там были они. И – костёр передо мной.

– Наш круг, – сказал Антон, заметив моё лицо. – Лес держит.

– Не круг, – прошептала Ирина. – Купол.

Мы легли поздно. Огонь мы не тушили – засыпать хотелось с живым рядом. Я лежал, слушал редкий треск, думал о том, что завтра будет ключ, рыжие камешки, узкая струя холодной воды, и всё будет как всегда. Я уже проваливался, когда услышал:

– Мирон.

И ещё раз:

– Мирон, сынок. Не туда.

Голос не шёл из леса. Он не шёл из костра. Он был в воздухе, как вода в губке – в каждом её месте. Я сел, согнулся пополам, как от удара. Сердце билось – сухо, как кулак по пустой коробке.

– Отец? – выдохнул я.

И ответил.

3

Утро было вялым, будто кто-то разбавил его тёплой водой. Мы поели быстро, говорили мало. Никто ничего не вспоминал. Но я видел, как Ирина смотрит на мой рот, когда я молчу, – будто ждёт, что он сам начнёт шевелиться. И как Вадим впервые не шутит, когда лямка рюкзака скрипит – он вздрагивает, ловит взгляд Антона, отворачивается и сплёвывает.

Мы пошли дальше – то есть попытались. Тропы из круга не было видно. Я поднялся на кромку травы, выбрал направление по компасу, поставил в голове линию – и шагнул. Лес принял меня мягко, как ковер. Деревья, полоски солнечной пыли между стволами, где-то справа потрескивает ветка, запах мокрого листа. Я шёл, не оглядываясь. Шёл долго. Когда оглянулся – костёр был рядом. С того места, где я стоял, было видно наши кружки. Я вернулся к ребятам. Никто никуда не ходил. Но у всех – вид людей, которые долго шли и безуспешно.

– Это ловушка, – сказал Вадим. – Геомагнитное что-то. Или древние ставили так, чтобы зверь ходил кругами.

Ирина подняла голову.

– Ловушка не для зверя, – сказала она. – Для тех, кто слушает.

– Хорошо, – сказал Антон, – если нас держат, надо держаться вместе. Пойдём цепью.

Мы взялись друг за друга – руками за плечи, рюкзаки трещали швами. Я считал шаги вслух. На тридцать третьем Ирина резко остановилась, дернулась. Я едва удержал ряд. Она слушала.

– Не говори, – прошептал Антон.

– Я не говорю, – ответила она. – Это он.

– Кто?

– Мой брат.

– У тебя нет брата, – сказал Вадим.

– Я знаю, – тихо ответила она.

Мы повернули. Я сбился со счёта. На насело молчание – как туман, только без влажности, без холода, без веса. Просто вокруг стало плотнее. Я почти слышал, как молекулы тишины трутся друг о друга. И в этой тишине, уже без шума, без интонации, как строчка на бумаге, встал голос:

– Мирон. Не туда.

Я повернулся на звук – и увидел, что звука нет. Он не был в пространстве. Он был везде.

– Поняли? – сказал Вадим, и голос его прозвучал не там, где стоял он. – Это обман ушей. Мы слышим не ушами. Всё в голове.

– Тогда не отвечайте, – прошептал Антон.

– А если ответ уже был? – спросила Ирина и посмотрела на меня.

Мне нечего было сказать.

Вечером мы зажгли огонь и сели как можно ближе. Огонь – это проныра, ему плевать на чужие правила. Может, он пробьёт купол. Может, он и есть дырка. Мы пили чай, в который крошимый лесом сахар падал как снег – не таял сразу, оставался островками. Вадим рассказывал про студенческий лагерь, где ночью вместо сигналки кто-то включал записи плача младенца, чтобы напугать новичков. Мы слушали – и понимали, что запись не так страшна, как отсутствие колонок.

Когда стемнело, голоса начали говорить. Осторожно, как пробуют температуру воды. «Антон…» – и не Антоновский голос. «Ирина…» – и не женский. «Вадим…» – и сухое шуршание, как будто его имя проводят по наждачке. И моё, самое простое, в котором не было ни одной неправильной ноты. Я держал губы сжатыми, пока не почувствовал вкус крови.

– Держимся, – сказал Антон. – До утра.

– А утром? – спросила Ирина.

Антон не ответил.

Ночь была длинной. Когда небо наконец стало не чёрным, а синим, мы уже знали: день – не лекарство. Тишина в свету не исчезает, просто становится прозрачнее.

Мы решили не спорить с лесом. Оставались. Думали. Считали варианты. Складировали у костра хворост – на день, на два, «чтобы не остаться без разговора». Потому что огонь – единственный, кто говорил с нами своим, не чужим голосом.

И всё равно – утром третьего дня мы нашли тропу. Или она нашла нас.

Она была на месте, где её не было. Просто – и всё. Узкая лента, ведущая вглубь бора, туда, где корни чернеют от сырости. Мы не радовались, никому не хотелось объяснять, почему это невозможно. Мы взвалили рюкзаки и пошли.

Лес снова вдохнул.