Читать книгу: «Другая жизнь», страница 2

2. Они

Я выбрал… кого вы думаете? Ну, конечно, собак. Скорее из чувства соответствия своему новому образу уличного кобеля и любопытства, чем из страха полной невозможности оправдаться за свой непрезентабельный вид перед резино-дубиновым охранником. А охранник, увидев в поле своего зрения сразу двух больших собак, остановился и задумчиво потеребил все свои резиновые изделия, включая некоторые извилины в голове, и решил, что ему лучше сейчас не связываться с этими нечеловеческими существами.

Понимал ли я, что делаю? Думаю, да! Хотел какой-то иной жизни – ну вот, получите, распишитесь… Только вот что непонятно: каким разумом принималось это решение. Ещё человеческим? Или уже собачьим? Сие осталось неизвестным…

Подойдя ко мне на близкое расстояние, дворовый пёс сначала внимательно посмотрел прямо в глаза. Затем, видимо, считав с них всю необходимую для него информацию, обнюхал меня всего, не исключая и заднюю часть моего собачьего достоинства. Я напрягся, и ждал, что же будет дальше…

После короткой процедуры знакомства мне кивнули собачьей головой куда-то в сторону. И мои, не совсем ещё собачьи, мозги поняли, что нужно будет идти за новым знакомым, куда бы он меня ни привёл. Очень скоро оказалось, что такие же, как он дворняги, жили под ближайшим мостом через железнодорожные пути, куда я и был сопровождён своим четвероногим спутником в целости и сохранности и даже в некой первой свежести.

Так началась моя другая жизнь.

Наверное, сначала мне было просто интересно. Или я решил поиграть «в собаку», в тайне надеясь, что это «недоразумение» скоро закончится, и ко мне вернётся моя привычная человеческая жизнь. Нет, квадробером я никогда не был… И почему-то особого страха я не чувствовал. Да, было много ощущений. И совсем мало пониманий, требующих многих объяснений для того, чтобы начать доверять этим новым чудовищным ощущениям. Но кто сказал, что мы находимся в нормальности? Ну кто бы мне тогда сказал, что завтра у меня нет, вчера проёб…но, а сегодня имеем то, что есть.

К растворённому в ушах гулу присоединилось сдержанное удивление от того, что я вижу траву и деревья так, как это видит перепивший херши дальтоник, будто это инопланетные растения из фантастических фильмов. Всё, что в человеческой жизни для меня было зелёным, стало теперь серо-голубым! И жёлтого тоже было до хрена. Это во-первых. Во-вторых, меня слегка покачивало из стороны в сторону при каждом шаге. Было ясно, что я умею ходить пока только вперёд. И хорошо, что у меня явно ощущались четыре точки опоры. При двух – я бы точно упал.

Мой провожатый тоскливо озирался на мои судорожные попытки передвигаться по-собачьи и, наконец, не выдержав, издал какой-то глубокий гортанный звук.

– Торопит, наверное, – подумал я и попытался что-то ответить. К своему удивлению, я понял, что тоже издал какой-то гортанный звук. Причём не на выдохе, а на вдохе! Звук был сильный и глубокий. – Вот это да!

Провожатый насторожился и замер. Он не понял, что я «сказал». Честно говоря, я и сам не понял. Но уже следующими моими звуками, а также движениями головы и ушей, он, видимо, остался вполне удовлетворён. На удивление быстро я осваивался в своём новом собачьем образе, так и не успев опохмелиться или опомниться.

– Господи! Кто я?.. Если собака, то почему у меня не отключилось человеческое сознание?.. Если человек, то почему я нахожусь внутри собаки и могу понимать, что они «говорят»?– Чё это со мной? Прямо какое-то булгаковское «собачье сердце», только вывернутое наизнанку. Ну, Булгаков, удружил! Привет Воланду!..

Или, может быть, чей-то собачий разум по обмену с моим оказался сейчас где-то в моём человеческом теле и буквально «сходит с ума» уже в какой-нибудь психушке, пытаясь притворно лаять человеческим голосом. Может быть, мы с этой собакой просто оказались в какой-то момент этой случайно текущей жизни рядом, будучи спящими в полной отключке, и сознание вернулось не в те головы внезапно проснувшихся?.. А может быть, я всегда был собакой?.. Бегал у кого-то щеночком, грыз обувь и закусывал деревянными стульями. А потом вырос и стал цитировать Ницше… Да ну, бред. Или мне просто отшибло память?.. Может, я только воображаю, что когда-то был человеком?..

… Мы с провожатым уже почти добрались до моста, когда я понял, что, буквально отравился силой и разнообразием новых запахов. Да, именно отравился, потому что у меня кружилась голова, вокруг ядовито пахло всё и вся. Потому что этот нарост на голове между глаз, к которому нужно стараться привыкать, и который теперь по всей видимости был моим носом, впитывал запахи, как губка воду. Каждый предмет, валяющийся на улице, каждое дерево, каждая часть дерева, каждая травинка, каждая лужа и лужица, земля, люди, автомобили – всё пахло по-особенному, всё являлось яркой индивидуальностью. Аромат жизни, так сказать! Чьей жизни? Господи, ну почему так?.. Когда я был человеком, то особенно не старался замечать и осмысливать всю эту уличную пахучку. Ну, может, только когда выносил мусор на помойку. А теперь это оказалось культурным шоком. Вернее, шоком внутри шока. Потому что… я по-прежнему пытался найти в себе человека. То есть, не потерять его. И почему-то разом вспоминалось всё, ранее прочитанное, словно в книгах можно было найти выход из моей безвыходной ситуации. Ну да, как там у Кобо Абе: «Главное правило реальности – не запутаться в своих иллюзиях».

Наверное, самый сильный запах шёл от моего провожатого. Я тоже распространял специфическое амбрэ. Но он пах, как бомж после зимовки, проведённой без скафандра на мусорном полигоне. Сушняк в конце концов замучил моё обессмысленное тело, и мне отчаянно захотелось выпить. Ну и закусить, конечно… Когда мы стали спускаться под мост, стая молчаливых всепогодных собак ещё издали нацелилась на меня примерно как группа реактивных истребителей на зону боевых действий.

И наше вам здрасьте! Своей новой собачьей башкой я почему-то сразу понял, что меня теперь запросто могли разорвать там же, под мостом. И сожрать тоже могли в прямом смысле слова. У собак ведь всё в прямом смысле: и любовь , и дружба, и злость и ярость… И наверняка не принято рассказывать анекдоты. Ну точно могли порвать! За что? За несанкционированное появление в неположенном месте, как сказали бы некоторые из тех, кто передвигался в основном на двух ногах. А мне пока придётся передвигаться на четырёх своих, причём вяло и неуверенно, как чемпион среди коров на чемпионате по фигурному катанию.

Многие знают, что собачья жизнь коротка и, по сути, бывает очень трагична. Там, под мостом, я по-человечески ясно осознал свою полную беззащитность, как Кощей бессмертный, который на самом деле наверняка должен был понимать всю уязвимость своего единственного яйца, зачем-то проткнутого иголкой. И теперь со мной тоже могло случиться всякое. Моя собачья жизнь висела на волоске, выдернутым из чьей-то жопы. Всякое потом и случится. Но не сейчас, не в этот момент.

Непонятно какими мозгами я смог сообразить, что теперь мне нужно сохраниться хотя бы, как есть, просто попытаться выжить, а всё остальное отложить на потом. Как это сделать с голой жопой посреди «дворянского общества» я не знал. Каким-то образом необходимо было влиться в новый коллектив безо всяких собеседований. И многое могло зависеть от того, как меня представит «обществу» сопровождавший меня «товарищ». С помощью своего нового чутья я догадался, что мне лучше в этот момент просто помолчать в тряпочку. Только жалко, самой тряпочки у меня нет. А вот, если бы начал объясняться, яростно и надрывно лаять в своё оправдание, то мог быть запросто разорван и съеден вечно голодной «братвой» до хруста костей на их гнилых зубах, смоченных моей кровью.

Я знал, что у таких стай дворовых собак, как и у бандитских группировок, вся жизнь организована сугубо по территориальному принципу. В этом не было ничего нового, и понимание того, что все и вся в такой жизни делится на «своих» и «чужих», воспринималось мной как что-то обязательное и непреложное.

Многие думают, что хулиганская жизнь главаря любой банды на улице безоблачна и безмятежна. Они ошибаются. Во-первых, у каждой шоблы должна быть своя территория. Во-вторых, для того чтобы тебя уважали, надо защищать свою территорию и претендовать на соседние и, наконец, в-третьих, нужно постоянно придумывать нескучные занятия для этой своей шоблы.

Все члены уличной собачьей шайки по очереди обнюхали и потёрлись о меня с разрешения главаря, которым оказался старый потрёпанный пёс дворовой масти, обильно замешанной на кровях афганца, кавказской овчарки, стафа и ещё нескольких древних и диковинных зверей. Мне даже подумалось, что в нём могла течь частичка крови динозавров. В общем, поскольку у меня в анамнезе не было нескольких поколений кинологов, то я определил для себя его как метиса овчарки и чёрта. В своей стае он обладал не то что правом вето, а настоящим непререкаемым авторитетом матёрого рецидивиста. Его яйца покорно обслуживали несколько довольно молодых сучек. Ещё несколько постаревших шавок крутились вокруг него по старой памяти в тусклой надежде поймать благосклонный взгляд главаря. Так и жили бедные животные во страданиях.

В собачьих породах он тоже не очень разбирался, поэтому во мне главарь стаи намётанным взором сразу опознал молодого, неопытного и беспризорного. Он не стал спрашивать пса, который меня сопровождал, с холодной и жестокой тоской, переходящей в обыкновенную предъяву: «А на х…я ты мне его привёл?», а просто пометил меня своей омолаживающей жидкостью и я дурной собачьей головой на самой тонкой извилине понял, что теперь мне придётся беспрекословно шестерить в его «банде». Главарю нужны были бойцы для будущих сражений и он уже несколько недель набирал их по всем окрестным дворам.

Мне пришлось научиться пятиться и быстро выходить из торжественного оцепенения. А со стороны я был скорее похож на обосравшегося дикообраза, чем на здоровенного кобеля: весь такой грозный, иголки во все стороны, а в глазах ужас. У нормального человека утро должно быть конечно же тяжёлым, но не на столько же! За короткое время я стал собакой и теперь был вхож в мир сомнительных и одновременно характерных «товарищей». Возникало ощущение, что меня кто-то от души послал к чертям собачьим, и это послание каким-то образом воплотилось материально и довольно матерно. Поэтому мне тогда ещё казалось, что отчаянно хочу вернуться в свою привычную человеческую возню. И я нуждался в каком-то прочно успокоившемся пространстве безо всяких таких мыслительных фантазий. Не удивительно, что на моих огромных собачьих губах застыл вопрос: «ПОЧЕМУ?», который я теперь не знал кому задать.

– По известной склонности Бога к саркастическим поступкам, – ответил кто-то в человеческой части моей головы.

– Но я же в него не особо верю!

– Ну вот, наверное, поэтому.

– Это плохая шутка!

– Ну уж, какая есть…

Этот диалог непонятно кого со мной, тоже непонятно каким, на этом и закончился. Мне нужно было срочно вживаться в новый образ. И тогда я вспомнил свои попытки изображать животных в школьном театре. Теперь я понимал насколько это было убого и нелепо. Животные – это что-то совсем другое. И собаки вынуждены жить среди людей, сохраняя свой потаённый мир в себе, скорее изображая из себя домашних животных, по сути таковыми не являясь, и оставаясь никем по-настоящему непонятыми в этом своём пожизненном спектакле. По ощущениям, стая собак больше похожа на какое-нибудь землячество людей из центрально-африканского государства в Москве или в Европе с той же степенью ассимиляции в местную культурную среду.

Вот интересно, в человеческом мире хоть кто-нибудь будет меня искать, или я стану одним из тысяч бесследно пропадающих каждый год людей? Родители? Другие родственники? Возможно. А потом просто станут отмечать мой очередной грустный день рождения без меня. Приятели? Очень может быть. Хотя вроде и не успел никому слишком много задолжать, чтобы долго помнили. Подумают, наверное, что завис у какой-нибудь бабы по приколу и теперь «шифруется». А бабы тоже не поймут и просто оборвут своё сетевое вещание на самом интересном месте, чтобы я потом локти себе кусал и чтобы потом даже с искусанными в кровь локтями не появлялся в обозримой части их жизненного пространства и не осквернял половой частью своего тела их светлые помыслы о будущем. В общем, чтобы не тряс своим маленьким принцем где попало.

Прошла неделя. Мне был уже безразличен мой моральный облик. Теперь я – полноценная бродяжка, научился есть на помойке, не давясь и не отрыгивая. (Теперь я Чебурашка – мне каждая дворняжка…) Стал такой же грязный, с почти пустым животом и вечным поносом. Поначалу я давился и меня выворачивало, но голод снова и снова заставлял меня открывать пасть, чтобы есть эти полугнилые объедки с человеческого стола. Камни жрать не научился, но уже свято верил в случайность каждого обеда. К своей плотной волосяной шкуре я уговорил себя относиться как к тому, что в результате внезапно возникших жизненных невзгод и стресса у меня просто отрасли лишние волосы, причём абсолютно везде. В общем, как написал непонятными иероглифами Конфуций, «смотри всегда на вещи со светлой стороны, а если нет таковых – натирай тёмные, пока не заблестят».

В стае меня, как новенького, поручили тому самому псу, который и привёл в эту собачью банду. Он научил меня всему, чему я никогда не хотел бы научиться: ночевать на улице, ходить в наряды на дежурство по охране спящей братвы, считать за счастье найденную возле магазина кулинарии говяжью кость, улавливать тончайшие нюансы ароматов с помойки и, самое главное, понимать всё, сказанное собачьими хвостами, ушами и взглядами. Я и раньше не верил, что собаки обменивались чувствами безо всякого осознания этого. То есть я на удивление быстро смог притвориться настоящей собакой и готов был срывать аплодисменты в любом школьном театре.

Я конечно и раньше догадывался судя по выражениям «уставший, как собака», «голодный, как собака» и «побитый, как собака», что быть лучшим другом человека – это не так приятно, как кажется. Хотя, с другой стороны, чтобы быть другом человека, вовсе не обязательно становиться собакой. Но, если бы собаки заговорили, думаю, люди лишились бы последних друзей. Поэтому, если вас покусала злая собака, не огорчайтесь: когда-нибудь покусает и добрая.

Блохи уже атаковали шкуру так, словно вскладчину купили меня на базаре и теперь я всецело принадлежу им. Мне пришлось научиться вылизывать себя во всех местах, до которых только можно было дотянуться, а также научиться чесаться задними конечностями. Я уже грустил по поводу того, что обыкновенные собаки никогда не смогут открыть для себя ВК и Тиндер, не смогут вести блоги в Телеграм, не смогут пересылать мемы и шутить. Или смогут?..

Под мостом, в логове собачьей банды, новым членом которой я стал, было сухо. Это место было защищено от ветров и неопытных человеческих взглядов небольшим земляным валом. Но я без привычной мне одежды банально мёрз по ночам не имея привычки к закаливанию. Я ложился на остывавшую по ночам землю и сворачивался калачиком. А потом в отчаянной попытке согреться дул себе в зад из обеих ноздрей. Такой собачий подхвостный теплогенератор, блин!

Матёрый вожак не имел имени собственного, но явно имел пространственное мышление на предмет укромных мест. Наверняка раньше у него уже был опыт встреч с двуногими из службы отлова бродячих собак и участвовал в уличных схватках с другими собаками. Фигура, конечно, колоритная, но шутить с ним желания не возникало, от слова совсем. А моя собачья судьба благодаря ему была поставлена на паузу. И пришло… Даже не знаю, как это назвать… осознание ошибочности изменения выбранного мной пути и всех устоявшихся привычек.

Через недоверие и непонимание, теперь необходимо было срочно догадаться, для чего я так неожиданно нарисовался в этом чуждом для меня мире, и что мне с собой, как с собакой, делать? И почему кто-то выбрал для меня столь экзотическую форму дальнейшего существования? Это было ни на что не похоже, и я никогда о таком не слышал и не читал. Ощущал себя Штирлицем, потерявшим связь с Центром, и Юстас ничего не мог передать Алексу по приччине того, что тот слишком хорошо законспирировался и почти не вызывал у окружающих подозрений о возможности существования в виде иной формы жизни.

Я тогда ещё не знал, что спустя некоторое время в целях конспирации мне придётся научиться совершенно невозможным для меня ранее вещам: воровать и убивать. А пока я позиционировал себя в качестве большого, немного туповатого увальня, которому постоянно хочется спать. Спать действительно всё время хотелось. По собачьим меркам я был довольно крупным псом и почти все собаки в стае были меньше меня по размерам. Хоть и пришлось стать членом организованной собачьей группировки, но членом вялым, очень ленивым на подъём. Первое время меня ставили только на дежурство по охране спящей братии в пределах негромкого собачьего лая. И за мной самим тоже наблюдали, я это чувствовал. Но вскоре доверили патрулирование территории в сопровождении одного опытного барбоса, заместителя нашего босса, который был ему предан буквально как собака. Он был из брошенных, но ещё помнил, как звучит сочетание звуков человеческого голоса, которое когда-то обозначало его имя «Рекс». Как и всякая собака, которой довелось пожить домашней жизнью, он до сих пор мечтал, чтобы кто-нибудь снова произнёс его имя, но всё реже вспоминал счастье домашней доброты и доверия к людям.

Теперь он был несчастным бездомником и хорошо помнил, как будучи выброшенным на улицу, остался один на сырой и холодной земле. Конечно он был благодарен и безмерно предан матёрому вожаку за то, что тот сумел придать новый смысл его существованию в этом мученическом мире. Он немного опасался меня, потому что при первом знакомстве я, совершенно не зная силу своего укуса, случайно прокусил ему ногу. Но корректность победила грубость и этот лохматый пёс, обнюхав меня и зализав кровь на лапе, отошёл немного в сторону, аккуратно расписавшись на камне. А я, повинуясь какому-то инстинкту, сделал то же самое. В общем, мы подписали «договор о ненападении». Теперь я старался ложиться спать рядом с ним, когда мы оба не находились на дежурстве или не уходили на обход территории. Я заметил, что иногда он просыпался с карандашами засохших слёз возле глаз. Это о многом говорило, но «в разведку» я бы с ним не пошёл.

3. Одиночество

А идти было нужно. И не для того, чтобы, как на фронте, «добывать языка», а для того, чтобы не потерять свой собственный вместе с головой. Я довольно скоро пришёл к выводу, что «идиллия» моего пребывания в собачьей банде не может продолжаться вечно. Эти шавки меня терпели, потому что так им приказал вожак, но чувствовалась в них какая-то опасная внутренняя злоба и неприязнь к чужаку.

Наверняка гнездом бродячих собак под железнодорожным мостом уже заинтересовались особо бдительные граждане, которые сообщили куда следует и куда не следует. Со дня на день должна будет совершить свой молниеносный налёт служба по их отлову. Бродячих собак, а не бдительных граждан. Хотя я бы не возражал, если бы этих тоже постарались отловить.

Сегодня меня пытался подманить куском протухшей колбасы какой-то странный человек. Он рылся на самой большой помойке в районе, как и мы. По его виду нельзя было сказать, что он уже законченный бомж, нет, наверное, он только проходил стажировку, обучался, так сказать, и в этом чем-то походил на меня самого. Я на него рыкнул, он вздрогнул, выронив колбасу, и ушёл, часто оглядываясь. Перспектива стать его ужином, завтраком и обедом как-то не очень понравилась мне. Ведь, он даже не понял бы, что мог стать людоедом. А он, наверное, подумал бы, что это я мог стать людоедом, то есть сожрать его самого.

С другими собаками из нашей стаи я больше не дрался, со мной по-отдельности никто не хотел связываться, потому что у меня оказался очень сильный боевой укус. Поэтому главарь стаи не по-доброму косился на меня, инстинктивно почувствовав будущего конкурента на свою руководящую роль в стае. А между тем, в моих новых лохматых товарищах легко можно было опознать ту самую обречённость неудачной жизни и побои, перенесённые в детстве. Наверняка кто-то из них хранил в себе обман и издевательства со стороны временных хозяев. Свалявшаяся шерсть этих бедолаг стыдливо прикрывала следы от ран, вечно голодный живот и отсутствие правильного направления в их бесчеловечном существовании.

Я довольно быстро обучился азам «собачьей науки», лениво отбиваясь от приставаний, почуявших во мне какую-то непонятную силу, нескольких грязных сук. Большое, обтянутое узлами мускулов, чужое тело всеми своими внутренностями ощущало чужеродность человеческих желаний и намерений, беспрерывно рождавшихся в присобаченной к моим мыслям голове, но не противилось поступать так, как хотел я.

Но лютое одиночество – это на самом деле не отсутствие людей рядом, а отсутствие какого-либо понимания. Чтобы не завыть ночью, обращаясь влажной пастью во тьму, и не сфальшивить каким-нибудь резким звуком от накопившейся в моём беспокойном существе горячей тоски, человеческая часть моей головы некоторое время ещё страдала от мыслей типа «выпить и опохмелиться». Одна из матёрых сук постарше, почуяв во мне эту необъяснимую нервность, однажды подползла и по-своему, по-собачьи ласково сказала мне:– Что ты, малый мечешься? Забудь всё и спи!.. Тебе спешить некуда, ты ещё молодой и будет, что вспоминать. Но захочу ли я потом всё это вспоминать

И я засыпал, не боясь собачьих снов, отдаваясь полностью своему новому телу, существуя в нём, как в чём-то убогом, далёком и счастливом, как в детстве, проваливаясь в пустоту глубоко проникшего в меня существа и его нового жизненного пространства. Время для меня тоже стало каким-то собачьим. Оно уже не делилось на дни недели, а было просто ближним и дальним. Как воспоминание о своём человеческом прошлом, мне в голову даже пришла мысль о том, что фонарные столбы и деревья можно воспринимать как некий собачий ВК. Вот, например, бежит собака по своим важным делам, заглянула под дерево, понюхала свежие посты, посчитала количество своих подписчиков, оставила комментарий – и побежала дальше. Информационный голод собакам не грозит, им грозит голод настоящий.

Прошло ещё какое-то ближнее время, и я судорожно ухватился за главную идею в любой жизни. Пока не случилось большой и жестокой собачьей драки банда на банду за обладание территорией, я твёрдо решил удрать из стаи дождливой ночью, которая смоет все следы, чтобы совсем не оскотиниться и не продлевать это бездушное время для ещё живущего во мне человеческого разума. Ведь ещё требовалось понять, как снова оказаться человеком, если такое когда-нибудь станет возможным.

У собак, конечно, жизнь славная, но страшная. Причём ещё и страшно короткая. Собаки не говорят, но многое видят. Если смотрят в глаза человеку, то видят сразу всё. Они, как и многие маленькие дети, мгновенно чувствуют во взрослых незнакомцах всю их скрытую сущность и часто удивляют этим своих родителей. Это, наверное, просто какой-то другой способ считывания информации. Они, как дети, которым сказали, что те проживут очень короткую жизнь. И поэтому им многое нужно научиться понимать сразу и навсегда. Вот они и научились.

Лёжа под мостом, я смотрел, как ночью по улице куда-то бегали одинокие кошки и лениво плелись за ними хитрые кошаки. А днём картину оживляли воробьи, которые, успев размножиться весной, шарились по обочинам в поисках манны небесной, то есть завалявшихся хлебных крошек и умерших мелких мошек. И всё это куда-то двигалось, не считая людей и их машин. Но улица была тупиковая, поэтому люди здесь были тупиковые и их машины тоже смотрелись как вполне тупиковые, которые скоро будут поставлены во дворах на очень долгую и неохраняемую стоянку.

А ведь я и воробьём, наверное, мог стать. И сидел бы сейчас где-нибудь на жёрдочке и заткнулся бы весь целиком и не чирикал бы понапрасну. И прожить свою совсем короткую чужую жизнь мне суждено было также, как им, впроголодь. Но я узнал бы счастье свободного полёта в бесконечном летучем пространстве, которое называют небом. Хотя воробьи – это не ласточки, они не улетают осенью в заграничные командировки в направлении роскошных южных стран. Воробьи остаются здесь терпеть холод и нужду. Но потом всё равно и тем и другим придётся умирать, поняв в конце жизни, что лететь таким, как они, в общем-то некуда. Ведь в ангелы всё равно потом не возьмут за одно только умение летать…

А мог и вороной стать. Вот собаки, например, могут сунуть нос под, извините, хвост и согреться, как я. А ворона так не может. Хотя, чисто теоретически, наверное, сможет. Но что ей там клювом-то делать? Согреться, не согреется. Только задницу себе расцарапает. Но вороны, ладно, при случае могут улетать в тёплые края, морские. Правда, там и своих таких хватает, чёрных и с клювами. А собаки куда улетят? Вот и приходится четырёхлапым искать на месте приключения на своё нелетучее подхвостное хозяйство.

И я убежал. Можно сказать, улетел, как как ворона, в жопу раненая, почувствовав в себе силу и какую-то собачью ловкость, при этом всё ещё ощущая человеческую неловкость за свой голый задний вид. Район был чужой, но почти также обгаженный моими хвостатыми собратьями. Мучительные воспоминания о запахах человеческого жилья довольно скоро привели меня в такой же подъезд такого же дома, в котором я когда-то жил. Удалось просочиться внутрь вместе с какой-то старушкой, когда она замешкалась, убирая в карман ключи от подъезда. На этажи подниматься не стал, а забился в дальний тёмный угол под лестницей на первом этаже не столько из боязни, что меня обнаружат для чего-то плохого и злого, сколько от того, что так мне не был виден сам этот жестокий, несправедливый и враждебный мир. Я лежал, терзаемый нечеловеческой тоской, совершенно обезнадёженный и обезличенный, глядя в темноту выключенными собачьими глазами.

И тут я вспомнил почему-то, как одна девушка, с которой мы лежали в постели после бурной ночи, проводя пальчиком по моему голому животу, вдруг заглянула мне в неискренние глаза и спросила:

– Ты каким животным хотел бы стать в следующей жизни?

– Ну… Наверное, собакой, – ответил я тогда.

– То есть ничего не хочешь менять? – сказала она, а я только рассмеялся. Ну вот что такое могла знать тогда про меня эта девушка, с которой мы уже давно расстались?

В этом подъезде жили и другие собаки, вернее, хозяева со своими собаками. Проходя мимо моего логова, и те и другие натягивали поводок и мерзко рычали. Но одна собака никогда этого не делала, а просто с гордостью проходила мимо меня к двери подъезда, ведя за собой свою хозяйку. Однажды, когда они обе вернулись с прогулки и стояли на первом этаже в ожидании лифта, я услышал как хозяйка собаки была вынуждена вступить в душещипательный разговор с незнакомой женщиной, которая тоже зашла в подъезд и не очень хорошо говорила по русски:

– Собака не будет есть меня?

– Не будет.

– Это женщина?

– Да.

– Старая?

– Ну, взрослая уже.

– Без порода?

– Да.

– Я тоже без порода. Тоже старая…

На следующий день нерусский человек-дворник выгнал меня из подъезда, правда сделал это как-то стыдливо, мол жильцы жалуются. Я отнёсся с пониманием к его просьбе и снова оказался на улице на нелегальном положении. Ко мне вновь вернулась обида. Непонятно на кого. Видимо, на какого-то матёрого сценариста и невероятно хитрого продюсера, похожего на вершителя всех судеб. И мне казалось, что он даже знает про эту мою обиду. Но самое обидное было ощущать себя никому не нужным. Я был довольно крупной собакой агрессивной породы и видел, что многие другие собаки и люди боялись меня. Вернее, не меня, а моего нового творческого образа. Человеком я был, может быть, не слишком породистым, хоть и с образованием, а вот собакой мне довелось быть одной из самых уважаемых и сильных пород. Только бездомным. Может стоило поискать себе какого-нибудь хозяина или хозяйку, чтобы потом тоже гордо натягивать поводок? Или окончательно озлобиться и сдохнуть?

Но я помнил и других собак. Мне вспоминались визиты к знакомым, у которых дома жила собака. Я видел, как эта собака превращалась в один большой комок радости и запрыгивала чуть ли не на шею своему хозяину. Кажется она могла зализать его лицо до дыр. И глаза уставшего с дороги человека начинали светиться любовью и брызгать искрами счастья. Иногда я так заряжался этими искренними эмоциями, что мне было трудно возвращаться к своему образу циника и повесы. И вообще, возвращаться…

Теперь пробегая по улицам в направлении ближайшей помойки, я для конспирации придумал выдавать себя за потеряшку, которая ищет своих хозяев. Наверное, я был слишком большим и целеустремлённым, потому что никто из ведомых за руку и шедших навстречу детей, увидев меня, не попросил родителей: «Мама, я хочу такую собачку!» Так было действительно лучше, чем уныло сидеть в какой-нибудь дворовой песочнице и раздражать мамаш с детьми. А потом уныло таращиться на проходивших мимо людей, выдавая своё грязное тело за очередную брошенку накануне зимы. Да, зима была уже скоро. Прямо хоть объявление давай: «Отдамся в хорошие руки».

Кстати, я даже пытался, взяв в зубы палку, писать ею на песке надписи типа «Я – человек», пытался из найденных палочек и веточек складывать разные слова прямо на тротуарах и во дворах панельных многоэтажек. Сам потом смеялся над этой своей глупой затеей. Получалось плохо и неровно, или люди мне не давали закончить своё письменное высказывание и говорили, показывая на меня: «Смотри, как собака смешно играет с палочками, но это опасная собака, ты к ней близко не подходи!».

Но здоровье – это наше всё. Поэтому я как мог старался поддерживать его на высоком собачьем уровне и искал сердобольных бабушек, которые через свою долгую жизнь пропустили, наверное, не одного кобеля. Им было всё равно уже, в человечьем он обличии, или в естественном своём натуральном. Они иногда подкармливали меня свежими продуктами, специально на такой случай купленными в магазине, и в такие дни моим измученным глазам уже не нужно было изучать меню ближайшей помойки. Я знал три типовых места, где обитали такие бабки, вернее, где эти существа размягчались душой и становились особенно общительными. Это были церква, почта и поликлиника. Ибо Бог, конечно, избавит и исцелит, но почта и участковый врач надёжнее.

Другие бродяжки подходить ко мне боялись, только посмеивались над моими брезгливыми попытками добыть себе еду, инстинктивно чувствуя во мне «Чужого» и даже «Чуждого». Им было жалко той еды, которую приходилось отдавать мне из ресурсов помойки, ведь после меня им гораздо меньше доставалось. Это было верно, и я почти догадывался о том, какие мысли должны были их посещать мысли при виде моей нехитрой трапезы: «Всё равно сдохнет скоро, не выдержит нашего житья. А если ещё немного протянет, то уж зимой точно замёрзнет и околеет.