Читать книгу: «Считать пропавшим без вести. Роман»

© Александр Владимирович Левин, 2025

ISBN 978-5-0050-9435-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Что движет автором, создающим литературное произведение? Желание выделиться? Нет. Заработать? Тоже нет. Может быть, написать лучше, чем у других из ревности? И этот ответ будет неправильным!

Он делится с читателями частью своей души, погружая их в яркий мир фантазий, событий, которые пережил. Это радость или безутешное горе, любовь, огромное счастье или душевная пропасть, печаль. Вся палитра эмоций воздействует на читателей. Каждый чувствует и оценивает происходящее в нём по-своему.

Его творчество может нравиться или нет, но не оставляет людей равнодушными, ибо несёт в себе знание, информацию.

Возможно, кто-то возразит: «Всё это где-нибудь, когда-нибудь уже было. Ничего нового не придумано!» Я думал раньше так же.

Увлекаясь историей Великой Отечественной войны, исследуя донесения о боевых потерях, в которых напротив имён и фамилий красноармейцев написано «Считать пропавшим без вести», я перелистывал страницы, как сторонний наблюдатель, полагая справедливо, что большинство солдат сгинули в плену, или, неучтённые, истерзанные от взрывов, разбросаны на полях сражений, и найти хотя бы примерное место их захоронения, гибели, невозможно!

И тут МОЙ «пропавший без вести» дед нашёлся! Ребята-поисковики – бескорыстные души, возвращающие людям их героев «с кровавых полей», обнаружили его останки и медальон в конце апреля 2014 года. Это случилось именно со мной, а не в газетной статье или программе на телевидении! Весть принёсшая радость, открывшая дверь, за которой находилось недостижимое! Разве это не новое?!

«Ты правильно постучался», – сказал мне свояк, знавший о моих пристрастиях к историческим документам и произведениях на эту тему.

Что я ведал о своих дедушках? Лишь любимые мной бабушки рассказывали о не вернувшихся с фронта мужьях. Они, как былинные герои существовали только в рассказах родных, да на официальных бумажных документах.

Это событие можно считать чудом или везением. Но оно не возникло на пустом месте, а пришло из желания прикоснуться к родному человеку, погибшему на войне.

И прикоснулся я не только к деду, но и ещё к сотням его земляков «без вести пропавших». Своим тихим подвигом он протянул через ребят-поисковиков нить, вернувшую память о солдатах, о том месте, где они погибли за отчизну.

«Родина» – такое важное слово для каждого человека. Когда она в опасности, мы стараемся её укрыть, защитить. Иногда и сами требуем у неё защиты. Порой обижаемся на государственных чиновников-бюрократов, не внемлющих нашим просьбам. Значит, Родина забыла про нас?

А теперь задайтесь вопросом: «Кого из своих предков помните вы? Что сделали, дабы узнать, кем они были, как жили?» И тогда поймёте, равнодушный чиновник не с неба свалился к нам.

Не переставайте искать своих родных и близких! Помните о них, рассказывайте детям и внукам! Быть может, тогда напротив вашей фамилии не будет стоять бездушная фраза «Считать пропавшим без вести».

Пролог

Кому это нужно? Вот брат говорит: «Процентам двум». Откуда тогда столько людей с портретами на девятое мая? Дань моде? Президент сказал? Да хоть бы и так.

Звоню, чтобы записаться в архив Министерства Обороны – занято на три недели вперёд. Значит, пошли, пошли внуки и правнуки искать своих, забытых, геройски и не геройски павших родных, которых забрала та война взамен на наше дыхание.

Часть I

Аннушка

Тамбовский исток

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, февральским днём, в семье крестьянина и гончара села Чащино Тамбовской губернии Силантия Лычагина родилась ещё одна девочка. Да не дома, а на дороге, на дровнях, когда он вёз жену к фельдшеру в посёлок Мучкап. «Ижн, орастая!» – по звонкому крику Силантий понял, что дочь будет с характером. Она сразу признала материну грудь и с удовольствием начала сосать молоко. Силантий раскинул взятый с собой тулуп, прикрыл им жену и дочь, чтоб не застыли и повернул дровни обратно к дому. «Добрая работница и хозяйка получится, ишь как вцепилась. Эта сваво не отдасть! Что у нас там в святцах? Анна! Ну так тому и быть!»

В избе с любопытством смотрели на Нюрочку старшие братья, уже вовсю женихавшиеся с деревенскими девками, да младшая сестра Дуняша, помощница и опора матери. Она и принялась опекать малышку, то покачивая её в «зыбочке», привязанной к потолку, то меняя намокшие свивальники под малышкой.

Эти тёплые, добрые Дуняшины руки Аннушка не забудет никогда! Спустя многие годы, приезжая к себе на родину с подарками, в первую очередь будет приходить в её дом. Подолгу, с удовольствием чаёвничать с московскими конфетками, расспрашивать сестру о тутошних делах и родных, с гордостью показывать своих детей и внуков.

А пока в Чащино намечалась весна, протяжно мычали в хлеву коровы, прогоняя давно уже опостылевшую февральскую метель и «кривые дорожки».

Хозяйство Силантия большое, доброе. Он считался крепким мужиком, «хорошо стоял на ногах», немногословен и жаден до работы. Может оттого, что знал, как управлять хозяйством и крепко держал его, как коня, за шлею, местные и прозвали его «Шляином», хоть и начинался его род с мастеров по плетению лаптей. Лыко было основным материалом. Умельцы весной срубали молодые деревья – «лутошки», отсекали ветки и драли полосное лыко со стволов. Потом набирали лычки по узору в лапти. Отсюда и пошли – Лычагины!

В Российской Империи в то время благодать мужику на Тамбовщине, выстраданная за долгие годы непосильного труда на помещиков и дворян. Он получил право на свободное землепашество и ведение собственного хозяйства. Страна кормила пол-Европы, подворья богатели. Живи да радуйся!

Сыновья Илья и Иван трудились наравне с отцом. Поднимались до зари, хлопотали на скотном дворе, давали овсу лошадям, выгребали навоз, месили глину, обжигали горшки в печи, ездили на реку Ворону за водой, да с отцом на ярмарку в Мучкап с товаром. Они первыми приносили городские вести, да больше «балашовских», чем «танбовских».

Тамбовская земля – благодарная, богатая. Сдобренная жирным чернозёмом, она давала большие урожаи зерна и овощей. На всю Россию славился тамбовский картофель. Большая родня Силантия расплодилась и расселилась по Тамбовщине с конца шестнадцатого века, когда в России случился голод. Дворяне с боярами распустили своих крестьян, чтобы не кормить, на все четыре стороны. В те стародавнее времена это угрюмый, затишный предел. По берегу реки на деревьях каркало вороньё, в предвкушении палой добычи, которые недоели вездесущие тамбовские волки, стаями бродившие по местным лесам. Оттуда и название реки – Ворона.

Работы мужику тут хватало. И чувствовал он всем телом, разумом, что это его родная Мать-земля, она и накормит, и напоит, и теплом согреет.

Около Вороны и появился сначала хутор Здрев (по фамилии основателей). Люди переселялись сюда на житьё – бытьё, разросся затишный угол. На левом, высоком берегу реки, заросшем непроходимыми кустами ежевики, стоял могучий лес-чаща, наполненный старицами и озерцами, по половодью превращающийся в одно сплошное море воды. Стали называть это поселение – Чащино.

Поначалу местные жители окуривали лесных пчёл и обустраивали борти для сбора мёда, драли лыко с осин на лапти, возделывали землю. В церковь ходили в соседнее село Коростелёво. Уж коростелей в этих «затопных» местах было много, и так назойлив призыв птицы («крэкс-крэкс»), что жителям и название того села не пришлось придумывать!

Недалеко от Коростелёво, за рекой – место для выпаса скота, покоса сочной травы. Нелегко туда добраться в весеннее половодье. Вода уходила долго. Ждали-мучились. Оттого и звали это место – Мучкан. А как построили на том берегу церковь, то и разрослось село – Мучкап.

Река трудилась вместе с мужиком, крутила колёса построенных в Мучкапе мельниц, поила скотину. Летом она радовала ребятню, подкладывала на крестьянский стол вкусную рыбу: красавицу-щуку, хитроумного подуста, больших лещей, желтопузых язей, усатых сомов, ярких краснопёрок, судаков по семь фунтов весу. Баловала его и стерлядочкой. В «холодной» комнате завсегда стояла кадушка с засоленной плотвой и чехонью.

Как работали, так и гуляли, отдавая животы на веселье. В хозяйских припасах имелся и «магарыч», и сало, домашняя колбаса, медовуха. В кадках дозревали солёные огурцы, помидоры и арбузы. Разномастные самодельные горшки дополна залиты ароматным варением. Гуртами лежала картошка, в ледниках – мясо. Кринки с молоком, сметаной, простоквашей, дозревающим в тряпочках сыром – всё умещалось в хозяйских кладовках.

А от сытости этой, да чего ж и не запеть? Всю народную премудрость и чувства переложили жители в частушки. Кто не слышал тамбовских? То-то!

 
«Нюранюышка
– матанюышка,
Поыдь ко мне «начас»,
Распослдений рас!»
 
 
«Я надысь сваво встречаю,
Он картошычку нясёть.
Привычаю-привычаю,
А он глазым не вядёть!»
 
 
«Крутиысь мельниыца,
Крутиысь гладыкыя,
Я у мельниыка
Жина сладыкыя!»
 

И гулевали на свадьбах, крестинах, да по большим церковным праздникам. Отплясывали под гармони и балалайки. Где по дереву, а где и по земляному полу, отбивали лаптями ритм под Матаню. Кидали бобровы треухи в прихожей, благо «бобров в еньтих краях на кажну осину по два».

Малышня – на печах тискается к трубе ближе, да выглядывает из-за занавески: «Что там взрослые делают?» Сопливый молодняк на лавках у двери. Хозяин с хозяйкой во главе стола. Вот гости – кто самосад садит, кто спорит, разбирая старое. И у половины деревни света в окнах нет, не чадят «карасинки», «кажный» второй дом вымер. А то как? Не позвали – оби-и-ида!

 
«Энтот диверь, энтот сваат,
Энтот кум, а ентот брат,
Ты, Матаня, кем мни буди-ишь,
Есля завтри приголубишь?»
 

А после – провожают друг друга до дома, наливая стременную каждый раз до утра. И уже непонятно кто кого провожает, кум-куму или чёрт – Ягу.

Текла как мёд размеренная Чащинская «жизня». Вставали затемно – Богу молились, чтоб не серчал за, вдругорядь, матерное слово. От натужного труда-то чего и не скажешь? Поднимали мальчишек-помощников, а то и нанимали работника: «Ишь, хлеба-то ноне вызрели, поди-ка, управься!» Дуняша сама вставала, матери помочь по дому. Пока она кормит Аннушку, надо «итить» на двор, за коровами убрать, кизяки поворочать: «Пусть просохнут!» Они и горят жарко и на мазанку пойдут. В летний зной дом из них прохладный, а зимой тепло сохраняется.

«Вот и братья скачуь-скачуть, как оглашенныя, чагой-то кричать»? Прискакали, поводья бросили, бегом к отцу: «Папаня, папаня, война с ерманцем!»

– Какая война? – так и застыл Силантий с топором у чиненного им загона.

– На станции в Мучкапе Лёха-то Кирсановский сказал. Поезд, как час отъехал, начальнику тамошнему депешу передали, с печа-а-атями! – перебивая друг друга, рассказывали новости Иван и Илья.

– Ох, ядрёна мать! – отец ладонью смахнул пот со лба, одной рукой продолжая крепко сжимать топор.

– Война-а-а, – протяжно произнесла Дуняша. Глаза её заблестели и покатились по щекам две крупные слезинки. Она прикрыла рот платком, сдерживая всхлип. Жалостливо глядела на братьев и отца.

Вышла из дома «мамака» с запелёнутой Аннушкой на руках. До её уха донёсся плач из соседских околиц. Она невольно сжала плечи, крепче обхватила дочку. «Слышь, мать, война с ерманцем», – тихо произнёс отец. Понеслись ручьём бабьи слёзы, захныкала и малышка. Горе. Война!

Завертелись, закрутились кровавые жернова. Через неделю прискакал с волостным чиновником усатый фельдфебель и забрал с десяток мужиков, годных к строевой службе в Мучкап. Там посадили в эшелон и повезли в Борисоглебск на формирование. Притаились тамбовские сёла. Война далеко, а двор близко. Какая ж хозяйка будет рада отправить «сваво мужука» в «енто» горнило?

Но война не бывает без тыла, и царь-батюшка с Думой покупали у крестьян зерно, овощи. Надо же снабжать идущие на фронт войска! Вроде и горе, но крестьянину, ещё остававшемуся на земле – прибыток.

В 1916 году маховик войны раскрутился вовсю. Императорская армия сумела и успешно побить австрияков, и откатиться, из-за растянутых тылов и фланговых ударов германских войск, назад. Наступало время знаменитого Брусиловского прорыва.

Силантий был немолод и призыву не подлежал, а вот старший сын – Иван, пошёл в рост и через год попадал под мобилизацию. В горнило войны бросали всё новых и новых русских мужиков. А оно, то поглощало их навсегда, то изрыгало назад, покалеченных, контуженных. Иных томило в своём чреве, в плену, чтобы переродить их в семнадцатом – восемнадцатом году для другой – Гражданской войны.

Летели, летели в города, сёла, деревни печальные известия. Приносили в дома тяжёлый груз, вчистую списанные по ранению фронтовики-земляки. Плакала русская земля слезами матерей, выла по-волчьи вдовьими голосами, холодела осиротевшими сердцами детей-ребятишек.

На дворе у Лычагиных Дуняша вывела за ручку малышку Аннушку, посадила на скамию, сама стала заниматься со скотиной. Прибежали соседские девчонки и забавляются с ней, как с куклой. Учат пальчиком грозить, да платок повязывать. Эна, свеклой щёки и губки намазали, смеются, озорничают! «Ох, надо братьям сказать, – решила Дуняша, – чтоб разогнали они еньтих «сорок пустых»!

Тут и пацанята малые откуда-то взялись, повытаскивали из плетня палки, в войну играют, в «ерманцев стреляють», в девчонок, значит. Дуняша прикрикнула на них. А они ей в ответ гвалтят: «Война-война». Аннушка, что мала, глянь – насупились, вытолкнула из себя: «Во-на-а-а», – и серьёзно погрозила пальчиком, ещё не догадываясь, сколько раз она скажет в жизни это новое слово и сколько горя принесёт ей война, как закалит её характер, каждый раз проверяя перевес жизни над смертью. В два своих младенческих года, это слово лишило её радостного детства, юности, нежности со стороны отца и матери, братьев. Только Дуняша являлась тонкой ниточкой, связывающей её с этим домом, с самой жизнью и родом Лычагиных.

В марте 1917 года колокольный звон наполнил сёла и города Тамбовской губернии, да и всей Империи. К одной беде добавилась другая. Государь Николай Второй отрёкся от престола. Господи, да за какой грех? Знамо, без царя в голове жить нельзя, а как без него на Руси? Что теперь будет с государством, с землёй Русской? Из столицы приходили сведения – вместо царя сейчас правительство и Дума. И что война с германцем будет продолжена до полной победы!

А она уже была не где-то, стучалась в дверь дома Лычагиных: «Открывай, куманёк, у тебя есть сынок!». В ноябре Ивану исполнялось семнадцать, а значит и он подлежал призыву.

Чтобы не ушёл сын на фронт без потомства, решили его оженить. Присмотрели на горе «девку», «общупали родителеф» и весь род: «Никак – ровня!» Стали засылать сватов. Обрядили двух «приятелев», мать бросила им в спину лапоть, наудачу.

Сваты пришли, чин чином всё обговорили и назначили день «запоя». Невеста Малаша, девка «кровь с молоком» из-за занавеси выглядывает, любопытничает. Уходить, стало быть, сватам, но лаптя от неё в спину не получили, значит сговорились! Под Красну Горку пришла полковница с девками-подружками, двор Силантия осматривают, языками, как «бритвой режуть». Ну, и, конечно, «магарыч» ставь! Иной «запой» шибче свадьбы бывает. Девку пропивали до первых воскресных петухов.

А ребятишкам-то что, забава. Иной взрослый спьяну, то конфеткой приголубит, а то и копеечкой. Аннушка хоть и мала, но скромна, ой, скромна. Ни конфеток, ни «угощениев» не берёт, стесняется, да за Дуняшину юбку прячется. Коль песню, какую заведут, то тихо, красиво подпевает. А ежели «Канареечку» или «Мотаню»… Мгновенно вспыхивают её строгие глаза, да отплясывают босые ноги, на потеху всем взрослым. Ручкою машет, покрикивает. «ВеселАя»!

В октябре 1917 сыграли свадьбу Ивану, затем стали загодя готовиться к весенней посевной. Работы – невпроворот, «мужуков-то в кажном» втором дворе позабирали. Деньгой, правда, новое правительство не обижало, но и требовало большой урожай доставить в сохранности. Пока суд да дело, решили дом поставить Ивану, на берегу Вороны, чтоб было, куда им с молодухой Маланьей переехать.

Излом

Но не приехал более усатый мучкапский фельдфебель в Чащино за призывниками, грянул Октябрьский переворот. Побежали, побежали домой уставшие от войны и соскучившиеся по земле мужики. Целыми «сагитированными» большевиками толпами бросали позиции и возвращались в родные места, к семьям. Разбилась вдребезги, как зеркало, Российская империя. Рассыпалось осколками государство, подточенное войной, брошенное не желавшими напрягаться союзниками, и уже заражённое анархией. Царя нет, сейчас каждый себе царь. «Своя рубашка – ближе к телу» и «Моя хата с краю – ничего не знаю», стало лозунгом того времени. И началось великое брожение.

Одни, как в Тамбове, где земля родИла, занимались собой (зелёные), другие – по центральным городам, делили власть. Большевики (красные) поднимали безграмотных мужиков, простых рабочих, маргиналов и уголовников до уровня чиновников. Разрешали грабить награбленное, убивать «золотопогонников» (офицеров) только за то, что у них по статусу погоны, пускать «красного петуха» по всем барским усадьбам. Белые, агитировавшие за царя и отечество, мужиков гнобили, загоняли шомполами в свои армии, пытаясь навести хоть какой-то порядок в отдельных кусочках разбитого зеркала. Но его не склеишь, осколки разлетелись далеко и пролегли границы между волостями, губерниями, деревнями, «красными» и «белыми», «зелёными» и «серобурмалиновыми», между отцами и детьми, между кровными братьями.

«Э-эх, гуляй Рассея!» Пьяные от крови, секли «разноцветные» мужики друг друга до седалища шашками, расстреливали сотнями, кидали в ров, доказывая силой свою правоту. Вымирало хозяйство, останавливались заводы, голод приходил в города. Три империи, охваченные огнём в Первую мировую войну, пылали жарко на человеческих революционных дровах, а затухая, являли новые государства.

И купился-таки русский мужик на большевистские лозунги: «власть – народу», «землю – крестьянам», «фабрики – рабочим» и «мир – солдату», наивно поверив в обещания. И он, став бойцом «революции», ради «великой цели» всеобщего «равенства и братства» стал убивать сограждан, не желавших делиться добытыми своими потом и кровью благами. Маленький, РКП(б)-эшный пятипроцентный осколочек зеркала, стал неистово плавиться, поглощая рядом разбросанные зеркальные куски, некогда бывшей Российской империи. Оно постепенно остывало, кристаллизовалось и покрывалось железной амальгамой с красным оттенком, будто впитывая всю кровь  жертв.

В начале 1918 года, от непосильного труда и потрясений, выпавших на долю русского мужика, от укуса завезённой "дезинтирами с фронту" тифозной вши, скончался Силантий. Перед смертью, причастившись Святых Тайн у местного дьячка, раздал детям слабеющей рукой из накопленного "загашника" по пять золотых червонцев. За старшего остался Иван, а в отцовском доме Илья присматривал за матерью и младшими сестрёнками.

Через два года, оженив Илью, иссохнув от тоски по отошедшему на "вечнай покой" мужу, скончалась и мать. Его молодая жена, тоже Анна, почувствовала свою силу в Лычагинском дому и принялась "наводить порядки". Дуняша тихо плакала, гладя и жалея маленькую Аннушку, которой и доставались все тычки от новой хозяйки дома. Потом решилась и пошла к Ивану.

– Ваньша, Христом прошу, забери ты нас из папинова дома. Силов больше нет. Совсем затыркала Аннушку Илюхина барыня. Проходу не даёть, всё не по-ейному, брухтается цельный день, что корова!

– Ладны! Пойдём сундук собИрём, живитя у нас. Только угово-ыр, я старшой – мине слушить! И Малашу тож! Кормиить, по-и-ить вас некады, хозяйство большое, помогать будитя.

Дуняша утёрла платком благодарные слёзы на лице и побежала собирать сундук и сестрёнку. К вечеру перешли к Ивану, чай пили "вместях". Аннушка с удовольствием вдыхала запахи недавно отстроенного дома. Всё здесь было непривычно, в новинку. Им с Дуняшей отвели просторный закут за занавеской в светёлке.

Жизнь в Чащино продолжалась, текла своим чередом, словно Ворона, спокойно, вдали от суматохи Гражданской войны, но и как река по весне разливалась и сметала прежние островки и наносы, меняя очертания берегов, докатилась та война и сюда. Сначала белый генерал Мамонтов совершил свой конный рейд по тамбовскому краю. Ворвавшись в Тамбов, он передал всё захваченное оружие местному активу Союзу Трудового Крестьянства. Но уже через несколько месяцев Тамбов опять стал «красным». Вот тогда и понаехали из «Танбова» коммунистические продотряды, чтобы выгребать зерно в деревнях и сёлах из крестьянских закромов.

Зароптали мужики, мол: «Как же так, наше зерно отбирають? Что ж мы есть будем, что сеять?», потом завыли и бабы, понимая, кормить детей будет нечем. В одном из сёл разоружили и убили продотрядчков, заполыхало теперь и на Тамбовщине. В городах были большевики, а вот по сёлам, под руководством бывшего офицера (из крестьян) и георгиевского кавалера Токмакова, собирались крестьянские партизаны, дабы отстоять свои труды, собранное зерно от несправедливой продразвёрстки, изымавшей подчистую имущество, и еду. «Доруководила» новая власть до того, что создалось аж три народных армии из крестьян и принялись они молотить не зерно, а продотрядчиков и местных активистов-коммунистов. И пошёл земляк на земляка, брат на брата.

Аккурат в двадцатом годе появился в Чащино и первый председатель сельсовета, тридцати восьмилетний коммунист Василь Никитович Фузеев, а при нём, кассиром избрали "беспартейного" Егора Павловича Жиркова. Поскольку председатель был из местных, то народ  не роптал и в противостояние с властями не ввязывался.

В 1921 году стало ещё хуже, зерно на посев практически всё отдали в продотряды ещё осенью и зимой прошлого года. А остатки, что посеяли – не взошли. С весны до осени с неба не упало ни дождинки. Продотряды не отменили, собирать было нечего. Ели голубей, ворон, ракушки из реки, Ворона-то высохла, даже старицы и озерца в лесу превратились в лужи, кишашими пиявками. Рыба вся издохла. Народ в Тамбовских чащах ещё сопротивлялся, но завершив неудачно Польский поход, на усмирение восстания отправился красный командир Тухачевский с регулярными войсками, вместо отдельных отрядов милиции.

Полководец подошёл к делу серьёзно и применил против засевших в лесу «народных мстителей» ядовитые газы. Из сорока тысячного крестьянского войска погибли одиннадцать тысяч человек. Остальных репрессировали или силой загнали в Красную Армию, смывать свою вину кровью перед Советской властью.

Но, поговаривали, что лихой фронтовик, земляк Стёпка Чернов собрал отряд и мстит новой власти за их «сильничанье». ЧОНовцы и продотрядчики ободрали и расстреляли народ в Чугреевке, Масловке, Кисилёвке, Адрияновке, Кулябовке. А военные части уничтожили Коптево, Хитрово, Верхнеспасское, разметали до основания из артиллерии.

Закрутило Стёпку Чернова это восстание по случайности. Зашёл он как-то с дружками своими в Чащино на Крещение в январе двадцать первого года играть в карты. Засели они в доме Петра Фёдоровича Серова. Резались, да «магарыч» выпивали. И пришла им в голову лихая идея ограбить сельсоветовскую кассу. Налетели, грабанули, стали дальше картёжничать. Днём из Мучкапа отряд милиции нагрянул, да к Серову в дом, «кто, да где». Допытались и лихих «разбойничков» в Борисоглебск в тюрьму да посадили. Ан через два дня – расстрел, время-то "сурьёзное", военное. Ночью заарестованные достали где-то пилу, да перепилили решётки, спускаться по очереди стали, да не успели. Стёпка только с Ильюхой Лопатиным и утекли. Остальных расстреляли утром. В лесах, среди разрозненных Антоновских отрядов и сколотил свою лихую банду Стёпка. Вернувшись в Чащино, расправился с председателем Фузеевым, да с Серовым, за то, что выдал, где они прячутся. Больше никого из сельчан не трогал, а предупреждал, чтобы те отказались участвовать в восстании и не шли в Антоновскую народную армию, так как понимал, что силы не равны, и помощи ждать неоткуда.

К 1922 году восстание было подавлено, а его руководители ликвидированы.

Голодно, холодно в Чащино. Ветер стучит незакрытыми дверьми в покинутых домах, погост за селом увеличился раза в два. Пусто… Но, кое-где куриться дымок от кизяка, вот и мальчишка выскочил во двор, в несуразном кафтане, больших онучах, почему-то в девичьем платке и с деревянным ведром в руке. Да это не мальчишка вовсе, а Аннушка по воду пошла. Надобно в кадушку натаскать, пол помыть, постирать в корыте кой-чего. А то, что голодно, не беда, попил колодезной и сыт до ужина размером с картофелину, а то и драников напечь на льняном масле с неё можно. Да и Дуняша-душа, не забывает, то маленький горький сухарик "дасть", то прижмёт к себе и тепло сердцу!

Тяжело приживалась Советская власть на Тамбовщине. Кто бросал всё своё хозяйство и подавался в города, кто продолжал работать, распахивая землю на коровах, вместо лошадей, реквизированных то красными, то белыми и сгинувших на кровавых просторах «гражданки». И четырёхклассная школа уже была, но немного детишек училось там, все старались помогать взрослым на хозяйстве. Вот и Аннушка, походила туда несколько "дён", да Иванова жена стала на неё косо поглядывать, дескать, от работы отлыниваешь, а хлеб даром ешь. Так и осталась она неграмотной на всю "жизню". Самоучкой пыталась читать, складывала слоги. Из письма – только что расписаться и могла, а иногда ставила просто крестик.

Вот уже и Дуняша выпорхнула из "братова гнезда". Не висеть же на шее грузом. Выбора-то особого не было, сосватал её, любитель девок погонять и "пощщупать", Николай Чеботарёв. Сговорились-поженились и переехали к нему, в мазанку с земляным полом, да с вишнёвым садом на задворке у оврага.

К середине двадцатых вроде и село стало оживать, была разрешена кооперация, продразвёрстку заменили продналогом и вместо безоговорочного отбора всего заготовленного зерна, появилась чёткая цифра, сколько должен крестьянин отдать государству с хозяйства. А остальным зерном он распоряжался по своему усмотрению. Хотя и здесь Советская власть лукавила, зачастую занижало цену на закупку излишков у крестьян. Ломающие спину с утра до ночи мужики не могли приобрести себе в хозяйство новые сеялки, веялки, другие промышленные товары, хоть чуть-чуть облегчающие их нелёгкий труд. Даже здесь с крестьян «драли три шкуры» – государство завышало цены на промышленную продукцию.

Несмотря на это, деревни и сёла оживали, появлялись добротные хозяйства, кооперативы, коммуны. На ярмарках стало веселее, и узоры на расписных лычагинских кринках, чашках и блюдцах заиграли другую музыку. В 1926-м , после неудачных попыток  Малаши родить  в голодные годы, появилася и у них с Иваном наследник. Сына назвали Силантием, в честь деда. За маленьким племянником и стала доглядывать Аннушка. Она теперь в няньках, она старше!

Август в Чащино. Воскресенье. Выходной. Воздух наполнился горьковато-сладким запахом белой полыни, хлеба стоят «агромадныя». Картофельная ботва в огородах уже начинает желтеть солнце припекает, ребятишки бегают по дворам, играют в казаки-разбойники. А кто на Ворону побежал, купаться, а то и рыбку половить, вентеря поставить, да в чужие заглянуть: «Что попалось?»

Договаривались гуртом тащить бредень из реки и варить на огне уху. Сбрасывались, кто луковицей, кто морковкой, а уж "картоху" тащили все.

Аннушка одела белый платочек, взяла Силантия за ручку и айда на песчаную косу за иванов двор к реке. Погреть натруженные ножки в тёплом песочке, да искупать Силку в чистой водице. Выходной-выходным, но уж такая родилась, в другой руке – большущая корзинка с кринками из-под молока. Надо промыть, да на солнышке дать обсохнуть.

Она положила посуду набок, до половины заполнив водой. Рыбьи мальки-глупыши с удовольствием заплывали в глиняные воронки и лакомились остатками молока или творога, прилипшего к стенкам. Аннушка резко подняла одну кринку и с десяток мальков очутились в ловушке.

– Силка-Силка, подь сюды, чяго покажу! – Силка закосолапил к своей няне, – Эна, рыбки!

– Ибки, ииибки, – закартавил радостно мальчик и опустил в кринку пухлый кулачок, пытаясь поймать их. Два или три малька очутились в его руке. Силка выпростал ладонь прямо перед своим лицом (интересно же, что там?). Сверкающие чешуёй на солнце хитрецы, совершив несколько кульбитов и ударившись об Силкин нос и щёки, упали в воду и дали дёру, присоединившись к большой стае, которая сновала возле кринок в реке.

– Ой, упьии, – с напущенной грустью Силантий опять полез в горловину, пытаясь повторить незатейливую ловлю.

– Экий ты мендяль, – смеялась Анечка над неуклюжестью племяша.

Они бродили по горячей песчаной косе, то зарывая ноги в песок, то от жары забегая по колено в воду. В прохладной прозрачной стремнине под пятками щекотался вьюнок, Аннушка заливалась смехом. Затем она ловила руками эту рыбку и показывала Силантию. Трофей был скользкий и извивался как змея, ни секунды не хотел оставаться в Силкиных ладошках, плюхался в воду и зарывался в песок.

Аннушка вымыла кринки, оставив их сушиться на сорванных у берега лопушках, здесь же на косе. Затем принялась за Силкины волосы, поливала водой и втирала в них щёлок. Ещё раз кунула мальчишку в реку с головой и растёрла его домотканым полотенцем. Малыш помог собрать ей, ещё тёплую, от солнечных лучей вымытую посуду.

Вечерело. В лесу на другом осевистом берегу Вороны, где-то у болота, «закрексали» коростели. Девочка взяла племянника за руку и потянула домой. Силантий сначала упирался, всё ещё желая продолжения игры в воде с рыбками. Но затем уступил силе девушки и покорно поплёлся рядом. Отдохнувшее на реке тело гудело благодатью, глаза чуть слипались. Хотелось горячего чая. А после и поговорить, что было «надызь», "полузгать подсолнешны" или "тыклушины" семечки, а может и в карты поиграть.

Дома хорошо, окна открыты, в красном углу свечки у образов стоят. Иванова жена в "церкву" ходила, молилась о здравии. И куда в гору колобродила с таким-то пузом? А оно-то круглёхонько, видать девка будет. Сверчок зачирикал за печкой, солнышко клониться к закату. Силка сидит за столом, доедает кашу с постным маслом, зевает.

На полу, на домотканых ковриках его младшая сестрёнка – Зиночка. С любопытством возится с самовязанной матерчатой куклой без глаз.

Аннушка помогла взобраться Силке на печку, положила Зиночку в зыбочку, собрала со стола и пошла доить с Малашей двух коров – Зорьку и Дарьку, что пригнал со стадом сельский пастух. Сначала протёрла влажной тряпкой ноги и вымя рогатой красавицы Зорьки. Корова благодарно мыкнула и в нетерпении, от распиравшего её молока переступала ногами, норовя попасть по ведру. Когда уже хозяйка начнёт доить?